В мероприятии приняли участие поэт Ольга Седакова, искусствовед, профессор Свято-Филаретовского института Александр Копировский, руководитель Музейно-выставочного отдела Культурно-просветительского фонда «Преображение» Светлана Чукавина, заведующая богословским колледжем Свято-Филаретовского института Людмила Комиссарова.
Свидетели, или мученики, культуры
Вел круглый стол преподаватель СФИ Кирилл Мозгов. В самом начале обсуждения он сформулировал основной вопрос: Как получилось, что культура оказалась не просто не востребована, но и варварски отвергнута и уничтожена?
Отвечать на этот трагический и вовсе не риторический вопрос начала Ольга Седакова.
-Говорить о страшной судьбе культуры в советские годы сейчас, я думаю, особенно вовремя. То, что происходит сейчас – очередные нападения на культуру, разрушения институций, как-никак устоявшихся, вызывают ностальгию по советским временам.
Говорят: «Была же культура в советское время!» Среди тех, кто выступают против новых варварских мер впереди оказываются коммунисты. Они – носители и защитники культуры против нового капиталистического варварства.
Мы начали с исчезновения памятников культуры – ее прошлого. Это открывает огромную главу, в которой фигурируют снос памятников архитектуры и другие утраты. Объяснения, зачем это было нужно, было подложным – главным было сознательное желание убрать.
Мы можем составить отдельный мартиролог людей культуры: писатели, литераторы займут в нем одно из первых мест, там же будут ученые… Кажется, из всех творческих профессий меньше всего досталось музыкантам. Убивается, словами гонителей, наличный человеческий и творческий материал.
Классовый принцип: Франциск Ассизский как демократичный святой
Гораздо страшнее, что культуру не уничтожали, а подменяли. Революционный проект был культурным – в каком-то смысле, продолжением просвещенческой программы. Сделать народ читающим – этим гордились и это показывали. Исподтишка картинами торговали, но на поверхности были пышные музеи с нищими сотрудниками. Как ни странно, дело держалось энтузиазмом отдельных людей, почти ничего не получавших: реставраторы, издатели… Уровень сохранялся не благодаря государственной заботе, а вопреки. Оставались люди со старой квалификацией, со старым отношением к делу и с пониманием ценности.
На самом деле, культуру хотели заменить другой. У этой истории было много эпизодов и актов, совсем друг на друга не похожих. 20-е и 60 или 70-е годы – разные стратегии.
Самое роковое в этой культурной политике – введение классового принципа, который стал абсолютно обязательным и достаточным основанием, чтобы уничтожать человека и запрещать его произведения. Это называлось «классово чуждым».
Когда я училась, о каждом авторе было известно, «реакционный» он или «прогрессивный». Реакционных понемножку допускали. Сначала была задумана совсем жесткая система: остаться вовсе без классики. Потихоньку усилиями отдельных людей исподтишка начинали ее вводить.
Помню, как мы с Михаилом Леоновичем Гаспаровым (филолог-классик, историк поэзии – М. С.) пытались обосновать издание «Цветочков» Франциска Ассизского в памятниках средневековой литературы. Михаил Леонович написал: «В отличие от других святых, Франциск был демократичным».
Образование для богатых?
По существу, это был очень некрасивый процесс. Все делалось через «задний ход». Люди, действительно, таким образом смогут узнать что-то, что запрещено, но оно будет непременно искажено. Аверинцев это называл «монетой Харону». Такой монетой он считал название своей книги «От берегов Босфора до берегов Евфрата».
Где-нибудь необходимо было заговорить на их языке: что-нибудь процитировать, вставить в предисловие необходимые слова о реакционности Данте и его идеалистических заблуждениях.
Одним словом, принцип новой классовой культуры был определен с самого начала. Классово чуждой в этой дилемме оказывалась вся прошедшая культура. Свое в ней найти было очень трудно. Из всей греческой философии классово своими были только киники. Классово своей признавалась только низовая литература, только то, что не было связано с образованием, потому что само образование было привилегией богатого класса.
Любая мысль, которая называлась идеалистической, считалась классово чуждой, буржуазной, реакционной. Доступ к ней перекрывался.
Следующий шаг за уничтожением людей, которые что-то делали – уничтожение самой возможности творить объекты культуры. Оно достигается, во-первых, отсутствием квалификации и подготовки (поскольку огромная часть культуры оказывается перекрытой – одаренный музыкант, художник, литератор не знает, что сделано ни в его отечестве, ни на других языках), а что еще существенней – культурной исчерпанностью советского человека, особо заметной ко второму-третьему поколению.
Поддельный Леонардо
Еще важнее – отмена того, на чем держится творческая культура, в том числе и читателя, зрителя слушателя – внутренней свободы. Этого понять не могли. Или, напротив, понимали очень хорошо, почему и уничтожали.
Возникла индустрия подделок, которые людям, выросшим за железным занавесом, было не с чем сравнивать. Элемент советского я, как человек не участвовавший в советском искусстве, я определяла как элемент подделки. Отсутствие настоящего вдохновения, которое возможно только у свободного человека, не впустившего внутрь внешнюю цензуру (ведь каждый советский деятель – сам себе цензор, как каждый гражданин – сам себе надзиратель).
Самое страшное в советской культурной политике – уничтожение не прошлого, а будущего. Если у нас будет Леонардо, это будет наш Леонардо, то есть подделка.
Меньше всего от этого страдают исполнительские искусства. Балет, музыка – это, в какой степени, товар, и до определенного момента он держится. Школа держится – ко времени революции были выработаны школы русского пианизма, потихоньку традиция передавалась… К 70-м годам источники стали истощаться.
Новое варварство
Мы переживаем новое варварство сейчас. Коммунистическое варварство ставится в пример (по крайней мере, школы были бесплатными). Но еще тяжелее то, что теперь это планетарное варварство. Если не уничтожение, то смещение классического искусства в маргинальную зону, идет везде. Везде в Европе идет борьба с чрезмерным знаниями – классическим образованием, к которому в СССР испытывали особую, сопоставимую с Церковью ненависть. Наверное, потому что ученическое общение с классической древностью, формирует человека, который системе явно мешал бы.
В мире все это делается, по всей видимости, добровольно, не под диктатом партии. Там тоже становится общим своего рода классовый подход.
Мне пришлось быть во Флоренции, на Дантевских чтений по теме «Данте в Америке и России». Из России пригласили двух поэтов – Елену Шварц и меня, из Америки – тоже двух. Один из американских поэтов по фамилии Комуняка, лауреат разных премий, очень популярный, стал читать стихи, написанные от имени Беатриче, высказывающей обиды Данте: зачем он ее убил, чтобы написать свою поэму? Зачем он ее сделал ангелом? Сам он комментировал: «Вся эта метафизика – это для господствующего класса, для богатых!» — то, что мы слышали с детства. Кончается стихотворение: «Я бы могла жить! Молиться и какать!»
Я подумала: это собрание всех советских поэтов! Они тоже затевали спор от лица униженных и оскорбленных и бедных.
То есть, если мы определим, какую культуру не преследовала советская идеология, то мы увидим, что это культура популистская. Но не сама по себе возникающая как массовая культура, а цензурованная. В такую популистскую культуру неестественным образом введены элементы академизма. Поэтому человеку со стороны было невозможно разобраться.
Правда о советском строе: читая Толстого
Кирилл Мозгов предложил задуматься: удавалось ли возделывать в себе что-то человеку, который был оторван от воздуха мировой культуры? Сможет ли он вновь приобщиться к корням?
Ольга Александровна напомнила в связи с этим, что у всех историков искусства возникает проблема: как классифицировать, куда отнести того или иного автора?
-Назвать советским – приписать определенные идеологические взгляды. Вот Пастернак – в 1930-е годы советский, а позже – не советский? Все, что создавалось в советское время, было неоднородно.
Была захвачена богатейшая страна, растратить такой капитал за десять-двадцать-тридцать лет было очень сложно. Везде оставались недосмотры, какие-то возможности. Человеку многое не надо, чтобы понять, что все, что он видел – не то. Замечательный поэт Иван Жданов рассказывал мне, что он прочитал «Войну и мир» у себя на Алтай – и ему все стало ясно про советский строй.
Таких точек, с которых можно было все увидеть способному человеку, было немало. Дальше начинались личные поиски, авантюры – и обычно могли что-то обнаружить.
Но тип конченного в культурном отношении человека был создан. Этот тип, который ненавидит все сложное. Его главная осуждающая характеристика: «Слишком сложно». У него отбиты какие-то рецепторы, он не чувствует, что красиво, что некрасиво.
И такой человек тоже может в конечном итоге очнуться, но у него нет к этому ни малейшего желания.
Почему советские дички не будут господами
Тему продолжил Александр Копировский.
- Встречаются на выставке в Советском Союзе два выдающихся деятеля культуры – советский писатель Александр Фадеев и мировая знаменитость художник Пабло Пикассо. Пикантность заключается в том, что Пикассо – коммунист. Правда, он был в ТОЙ коммунистической партии, а не в этой. И вот говорят они как коммунист с коммунистом, и Фадеев спрашивает: «Почему вы, товарищ Пикассо, пишете так, что людям непонятно?» Но Пикассо так просто не возьмешь. Он смотри, улыбается и говорит: «Скажите, а как вас учили читать?» — «Ну, как: Б-А – БА…» — «Вот и меня так же. А как вас учили понимать живопись?» Фадеев все понял, засмеялся и замолчал.
Не учили. А если учили, то это отбивало навеки любовь к искусству, живописи, литературе… Приснопоминаемый образ дуба в романе Толстого «Война и мир» не забыть никогда! И после этого к Толстому не подойдешь никогда! Когда я удосужился после института уже прочитать «Войну и мир» — меня было от него не оторвать! Сказочный же образ! А об этом не говорили, потому что большинство людей этого и сами не знали. Такие были преподаватели.
Мама рассказывала мне: в дом к одной ее знакомой взяли домработницу. Та была не из высших слоев, но человек достаточно образованный – из «бывших», как тогда говорили. И вот въехала та семья в новую квартиру, и мать семейства очень спокойно и благодарно по отношению к советской власти говорила: «Мы теперь как господа!» — на что домработница ответила: «И дети ваших детей не будут господами».
Думаю, что та семья этого не понимала и думала, что это просто злобствование. Как же так, мы уже господа!
Даже если ты изучишь и примешь наследие прошлого, начнешь его уважать и любить – это только начало. Слишком глубоко сидит в людях прерванная преемственность. Хорошо было Сергею Сергеевичу Аверинцеву – у него был остров свободы – квартира, его семья. Сам он о современнике говорил: «Советский дичок», что не было обличением или оскорблением – Аверинцеву это было не свойственно. Это был факт. Он говорил: с советским дичком надо разговаривать так, чтобы он это понимал. При этом разговаривать надо, куда-то его приводя, отучая его от сознания «человек проходит как хозяин».
Действительно, человек приходил в Третьяковскую галерею и ощущал себя хозяином: подайте мне то и это, расскажите мне…
Корни этого ужасного одичания находились во многом у представителей рафинированной культуры начала XX века – у людей, которые настолько уже не любили классику, не принимали, устали от нее и вообще от жизни, что хотели чего-то ослепительного и блестящего. Напомню строки: «Во имя нашего завтра сожжем Рафаэля! Разрушим музеи! Растопчем искусства цветы!» (В. Кириллов). Парадокс в том, что все это выражается в старом слоге и размере. Ведь – где эти люди воспитывались? Каким молоком кормились?
Разрыв возник до советской власти и до большевизма. За все надо платить.
Освободить раба – уничтожить схему
Когда я получал второе образование на истфаке МГУ, был у меня некий отдых – показывали картинки, потом про них надо было говорить хорошее или плохое. Совсем плохого не говорил никто из преподавателей, а некоторые говорили просто отличное.
Патриарх отечественного искусствоведения ныне покойный Дмитрий Владимирович Сарабьянов, человек высокой культуры и духовности, верующий, православный, помню, рассказывал нам о художнике Мартиросе Сарьяне – живописце, представителе русского авангарда: «Во многих учебниках пишут, что Сарьян – родоначальник армянской советской живописи. Но это с ним случилось только в 1930-е годы, а до этого он был нормальным русским художником-авангардистом». Так и надо говорить с советским дичком. И вообще, сложный момент – не весь авангард собирался сбрасывать Пушкина с парохода современности, а Рафаэля сжигать в топке. Все было гораздо интереснее. Но в это надо влезать.
Чтобы выдавливать из себя раба, о котором замечательно писал Чехов (а лучше раба освобождать), надо вникать в вещи, которые не содержат в себе схемы. Прежде всего надо бороться со схемами! Ты еще только входишь в дверь, а тебе уже дают в руки чертеж, ты знаешь, что в доме и как к этому надо относиться.
Вчера я выступал на радио, и одна женщина позвонила и сказала со знакомыми интонациями: «У вас плохая передача! Вы совершенно не говорите, как надо жить и мыслить!» — «Ну-ну», — подумал я.
С этими попытками все понять – где враг, кто татары, кто казаки – надо бороться, в первую очередь, в себе. Во все надо влезать всерьез, но не насупившись, а с трепетом, понимая всю огромность задачи и не думая, что ее можно решить. Приобщиться. Прикоснуться. Вкусить лотоса. Это приобщение позволяет человеку что-то в себе изменить, даже если он не имеет отношения к корням этого всего, даже если он просто нормальный советский человек, ничего не знающий и не желающий. Просто в нем что-то начинает бурлить.
Надо знать и про корни, и про источник. Откуда все берется? Это самый главный вопрос. Обычно считается, что человек сначала приходит к культуре или науке – а оттуда к Богу. Странным образом, если такие случаи и есть, то их единицы. Нормальный случай – обратный ход. Человек сначала приходит к Самому главному – такой, какой он есть, может быть, и совсем некультурный, может быть, обычный советский хам. Но он уже стесняется своего хамства и начинает искать. Он начинает тыкаться в культуру, а в культуре нет входа хамам, даже смущенным. Надо, чтобы его взяли за ручку – и ввели туда.
Не в смысле «привели в музей». Когда я учился на втором курсе института, меня впервые привели в Третьяковскую галерею. Я сориентировался, оглянулся – и начал тому, кто меня привел, пересказывать сюжеты. Я же что-то читал, довольно много. Но это мина – уверенность, что все в порядке, ты все знаешь. А все совсем не в порядке.
Когда человеком овладевает святое беспокойство, когда он готов забыть все, что имеет, ради вот этой жемчужины – он приходит уже не к культуре, а к покаянию. Ты думал, что цель твоей жизни – ты войдешь сюда, расправишь плечи и крылья и будешь наслаждаться! Ты будешь, конечно, наслаждаться, но из рук Бога ты получишь гораздо большее!
Преодоление мещанства
Тему связи между Богом и культурой подхватила Светлана Чукавина.
-Мой опыт мне подсказывает, что поиск человеком культуры или Бога – неизбывный. Как люди приходили к культуре, как находили подлинное, настоящее? Некому было рассказать, привести, показать, все искали и находили случайные, несистематизированные вещи. Я в восьмом классе почему-то стала ходить по театральным конференциям. Мне казалось, что это что-то высокое, что необходимо к этому приобщиться, хотя я ничего не понимала.
Как-то все так и жили: перепечатывали Ахматову, Цветаеву и Мандельштама.
Наверное, всегда есть такой поиск. Пока он есть, есть и надежда. Если человек хочет, он может прорваться. Бывает, просто не хочет. Что нужно сделать, чтобы его поддержать? Как помочь обрести свое достоинство, чтобы он захотел выйти на простор, больший, чем его мещанский внутренний мир?
В музыкальной школе я училась у ученицы Константина Игумнова (выдающийся пианист и музыкальный педагог XX века – М. С.). Когда я только пришла к ней, меня поразила хрустальная люстра с подвесками и цветок – фикус, опутывавший всю стену. И эта женщина из другой эпохи.
У каждого из нас должна быть такая встреча, через которую мы находим потаенную дверь.
Здесь говорилось о подмене и уничтожении. Когда я работала в музее Бахрушина, там были старые хранители, показывавшие мне обгорелые остатки старых декораций и костюмов (в музее был пожар в конце сороковых годов – многие вещи были уничтожены). Важно восстанавливать то, что мы потеряли, стараться прорваться к тому подлинному, что раздражало советскую власть.
Я несколько раз водила в Пушкинский музей своего сына с его одноклассниками. У этих подростков уже так устроено сознания, что они просто не способны что бы то ни было увидеть вокруг себя! Меня это поразило, я задумалась: а как их научить? Это серьезная задача. Видимо, начинать надо с фундаментального.
«Не доставайся никому», — как уничтожали иконы
Александр Копировский вспомнил два страшных эпизода.
-В начале 1960-х Вадим Кириченко из музея Андрея Рублева ездил по провинциальным музеям. В городе Дмитрове в краеведческом музее он увидел две большие иконы начала XVI века под шапкой плесени.
Он поступил сильно – взял одну из них, икону школы Дионисия (Сергия Радонежского с клеймами жития), под мышку и унес. Без всяких документов. Теперь Дмитровский музей просит вернуть изображение.
А вот в Костромском музее в конце 40-х годов списали из-за невозможности хранить около двух тысяч икон XVII века. Их просто сожгли.
Хороший ход был бы – населению предложить иконы XVII века, берите кто хотите. Но нет, просто списали и сожгли. И это не единственный (хотя и не массовый) случай! Слава Богу, находились те, кто готовы были рисковать, прятать…
Без единого слова правды
В своем выступлении Людмила Комиссарова коснулась тем лжи, ученичества и благородства.
-Один из поставленных на нашем круглом столе вопросов: «Как мы дошли до жизни такой, что подняли руку на свою прекрасную культуру, искусство, святыни?» Я задумалась об этом, как человек, причастный к этому. Я никогда раньше не думала о том, что мы, наше поколение, друзья и родные – поднимали руку на культуру и святыни. Мне кажется, это самое страшное, что произошло в нашей жизни.
Я – человек уже послевоенного времени, и могу говорить только об этом периоде. Юность моя пришлась на годы, когда стало возможно дышать: 60-е годы. Появились какие-то произведения, стало возможно что-то услышать. Я хорошо осознаю, каким образом протекала моя жизнь: в ней с детства, от дореволюционных поколений был заложен поиск культуры и искусства. С другой стороны, мы научились (или нас научили) очень мало вдумываться в то, что мы говорим, думаем и делаем.
Приведу пример. Мы все слушали советские песни. Они создавали радостное настроение. В идеологию мы не вдумывались.
Однажды, когда я уже пришла в Церковь, один человек мне сказал: «А ты знаешь, наш гимн – это песня, в которой нет ни одного слова правды. «Союз нерушимый республик свободных навеки сплотила великая Русь»…». Мы пели и не задумывались над этим.
В то же время я с глубоким чувством могла читать Чехова и Тургенева. С Достоевским были проблемы. Его не изучали. В библиотеках его найти было тоже нелегко. Я не понимаю, почему у нас убрали Достоевского и оставили Чехова. Чехов для меня стал тем писателем, который заставил меня отнестись к советской системе с большой критикой – настолько глубоко он проникал в человека, настолько человек был для него ценен – и настолько НЕценен был в нашем обществе.
Учителя Настоящего
Меня не удивляет то, что мы подняли руку. В нас были воспитаны формализм и цинизм, мы знали что нужно говорить, как и когда. Меня удивляет обратное. Откуда в людях моего поколения и младше – оставалось Настоящее и желание донести его до людей. Почему оставались люди, в которых внутреннее благородство не ломалось даже годами тюрем и ссылок?
Приведу пример. Моя родственница работала старшим редактором в издательстве «Советский писатель». Родилась она еще до революции, закончила гимназию, была беспартийная, дочь священника (последнее, правда, скрывала), но грамотная, поэтому всю жизнь проработала на этом месте. Жила она в коммуналке в Настасьинском переулке, и я часто приходила к ней в гости, потому что с ней было очень интересно разговаривать – она очень много читала и даже телефонный разговор со мной начинала с вопроса: «Что ты читала?»
Однажды я была у нее, и в друг к ней зашел совершенно не современный человек. Писатель, он принес ей на редактирование книгу. Высокий, статный, седой – и прекрасный. Из XIX века. Когда он ушел, я спросила: «Кто это?» А она ответила: «Это Олег Васильевич Волков».
Этот писатель отсидел семнадцать лет. И я счастлива, что видела его, хотя не говорила с ним и слышала только их деловой разговор. Но сам облик его незабываем!
Так мне повезло в жизни, что я встречала таких людей – я их могу назвать своими учителями и наставниками.
У нас были разные учителя литературы. У нас была учительница, которая задавала вопрос, что было бы дальше, если Дубровский женился на Маше… Она еще создала в школе уголок Пушкина. Там, например, стоял памятник Байрона с подписью: «Нет, я не Байрон, я другой». Одна десятиклассница, увидев его, заметила: «Что-то я не понимаю: Байрон это или не Байрон?»
А в последние два года (1965 – 1966 годы) к нам пришел учитель, который, как я узнала, гремел на всю Москву – Семен Абрамович Гуревич. Он смог на разрешенных к изучению писателях (а это был в лучшем случае Евтушенко и «Что делать?» Чернышевского) провести такую дискуссию на тему, типа «Зачем Рахметов спал на гвоздях?», что мы начали высказывать свое мнение. Что ранее никогда не предполагалось.
Я встречала и других людей, которые впрямую моими учителями не были, но у них было желание знать истину и доносить ее до людей – в том числе с риском для себя.
Это театральный режиссер Анатолий Васильевич Эфрос – он умудрялся даже в советских пьесах видеть что-то, что делало его почти Чеховым. Это его супруга, Наталья Анатольевна Крымова, известный искусствовед, дочь идейной, убежденной коммунистки, смогла стать человеком глубочайших суждений, удивительной смелости – для меня это было удивительно.
Увлечь молодых
Помню, вышло первое издание рассказа Солженицына «Один день Ивана Денисовича» — его зачитывали до дыр. Помню, как советские люди воровали друг у друга журнал «Новый мир», чтобы прочитать «Матренин двор». Вы представляете, чтобы сегодня люди друг у друга журналы воровали? Кто вообще выписывает сегодня толстые журналы?
Эта наша жизнь заложила в нас что-то такое, что уже невозможно никуда деть и что можно передать молодым. Радует, что молодые этим интересуются и просят: «Давайте вы нам расскажете». Например, просят в связи с убийством отца Павла Адельгейма рассказать: что это за время, когда за то, что человек построил храм, его могли посадить в тюрьму? За что людей высылали, сажали, почему сажали писателей и поэтов, почему надо было выслать Галича и Солженицына? Почему надо было так поступить с Пастернаком? Никита Сергеевич Хрущев спокойно прочитал Пастернака только на пенсии и сказал, что ничего особенного там нет.
Если мы будем пытаться передавать заложенное в нас литературой и нашими учителями – есть надежда, что молодежь тоже будет искать. Человек не может не искать дух искусства. Может, их будет не несколько миллионов человек.
Вчера мы здесь же, напротив музея ГУЛАГа, читали имена погибших. И люди подходили. Да, немного. Но подходили. Молодые тоже. Их это интересует. Они пытаются восстановить память – в том числе и о своих близких. Я знаю, что несколько человек, почитав имена, зашли и в музей.
Как была потаенная Церковь, так есть и потаенное искусство.
Приобщение к культуре: глаза в глаза
Ведущий круглого стола высказал опасение в девальвации информации:
-Сейчас нажмешь кнопку – и у тебя сразу целая библиотека. Я помню свои ощущения в 9-м классе, когда мне подарили толстый Мандельштама. Я читал его до утра.
Мне сложно представить себе сейчас такую ситуацию – все доступно, но ключ какой-то потерян. Как глаза в глаза передается вера, так и вход в культуру происходит таким образом.
А как иначе? При-близиться, при-коснуться. Так выражается столь непопулярное сейчас чувство благодарения, которое не позволяет хватать сразу, а именно при-общаться.
Впрочем, методы бывают разные. Я вспоминаю нашего учителя литературы (он и в советские годы жил так, что его ученики бросались креститься), который после нормальной советской литературы кидал нас, советских школьников, в океан культуры как щенят: выплывешь или нет? Если Пушкин – то через Лотмана. Не было никакой скидки на отсутствие фундамента.
Это подействовало. И этот опыт тоже важно вспоминать и собирать.
Ольга Седакова продолжила тему «мученичества за культуру»:
-Достоевский, как известно, был архиреакционным писателем. Когда я училась еще на первом курсе университета, проводилась первая конференция по Достоевского. Это было почти то же, как если бы собрались обсуждать роман «Доктор Живаго».
В самом начале ведущий этого вечера сказал: «Давайте вспомним тех, кто погиб в лагерях только за то, что изучал Достоевского». Он достал бумагу и стал зачитывать длинный список имен. Как говорил Мандельштам: как эта власть уважала культуру! Даже за то, что человек изучал Достоевского, он мог погибнуть.
Парадоксы откровения
Александр Копировский обратил внимание на многослойность советской культурной жизни.
- Ни для Бога, ни для культуры ничто не является препятствием. Совсем закрыть и отключить невозможно.
В советское время были вещи парадоксальные и смешные. Например, отца Павла Адельгейма формально посадили, действительно, за то, что он построил храм. Но на самом деле, это была одна из капель. Обвинение ему предъявили за антисоветскую пропаганду – в частности, «писал антисоветские стихи и приписывал их великим поэтам: Ахаматовой, Мандельштаму и т. д.».
Еще смешной пример. В начале 90-х мне пришлось ездить по зонам. Мне рассказал один заключенный, что еще задолго до нашего приезда, когда в зонах не было литературы и тем более – Евангелия. Одному зеку удалось его заполучить, а его сосед книгу украл и имел несчастье прочитать. Результат был соответствующим – он не просто покаялся и вернул книгу, но обратился к Богу.
В самой смешной и парадоксальной ситуации было возможно что-то повернуть и увидеть.
Мне рассказывали, как один человек, ответственный за запись гимна на пластинке, однажды слушал, как все было записано, в первом куплете явственно услышал: «схватила навеки великая Русь», — и покрылся холодным потом! Ослышался по Фрейду. Вся неправда раскрылась, человек прозрел.
И это повод для нас не унывать. Стихи растут не только из чернозема, но и из сора.
Крышка от Евангелия
Копировский вновь возвращается к проблеме: кризис в отношении к культуре не порожден революцией, проблема глубже.
-Надо не забыть, что подлинные носители культуры были не только художники, поэты, писатели, но и аристократы – дворяне, люди высшего общества, священники, в нормальном случае – архиереи. Это были те, кто слишком сильно отличался от совсем низкого уровня – от тех людей, которые впоследствии с удовольствием ломали и крушили. Понятно, что их подначивали, люди, которым культура была омерзительна – но все-таки…
Высшее общества во многом отвечает за то, что случилось со страной в 1917 году. Эти люди не то что не занимались культуртрегерство – сам образ жизни, поведение, двойная-тройная мораль – не проходит даром. Люди видели, в каком разврате живут «небожители». Светлейший образ Николая II сильно меркнет перед некоторыми фактами его биографии.
В катастрофе культуры во многом повинны те, кто могли ею пользоваться, от кого зависело восприятие всего, в том числе и церковных вещей. Кажется, Марцынковский (В. Ф. Марцынковский – богослов и церковный публицист, руководитель Российского студенческого христианского движения – М. С.) пишет: в 1919 году он слышит, как молодой солдат со смаком рассказывает, как он пил и насиловал. Он задает ему вопрос: «А в Евангелии разве это сказано?» А солдат спокойно отвечает: «А мы у его только крышку целовали. А что в нем написано – не знаем».
Надо усвоить эти уроки.
Страшна ли Всемирная паутина?
Александр Копировский ответил на сложный вопрос сотрудника телевидения: «Современное поколение воспринимает культуру через средства массовой информации. Лично можно привести к культуре единицы, а миллионы так и будут в интернете. Есть ли место СМИ в этом научении? Сработает ли массовый подход?»
-Меня слово «масс-медиа» не ужасает. Чтение Чехова в интернете – не ужасает. Я сам уже читал Чехова в интернете. Возможность смотреть шедевры живописи в интернете – не ужасает. Не надо заходиться в священном крике: «Только подлинник!» — но до подлинника надо дозреть. Если современного человека может заставить вздрогнуть (а я уверен: может!) что-то увиденное в интернете – пусть.
Старшее поколение – совсем другие люди. Актер Сергей Юрьевич Юрский говорил: «Для меня слово интернет само по себе ужасно. Я себе зрительно представлю эту всемирную паутину!»
Если человек находится в паутине, повяз в ней, как муха – есть опасность. Но необязательно.
ТВ, масс-медиа – это нормально. Но не будем наивными. Сейчас уже можно говорить о живописи в Третьяковской галерее и музее Андрея Рублева – и тебя какой-нибудь идеолог не прижмет. А в телевидении это невозможно, для него есть фигуры non grata, которые можно показывать только молча.
Не волнуйтесь! Пугающую свободу интернета можно легко ограничить, уже сейчас принимаются соответствующие законы. Отчуждаться от современных технологий не надо, но и молиться им не надо: «Можно сразу выйти на массовую аудиторию!» — все равно культура выйдет на единиц. И это нормально. Но в конце концов, кто вам сказал, что в супе должно быть много соли? Соли должно быть немного, а суп должен быть соленым.
Новый гуманизм?
Кирилл Мозговой начал подводить итог обсуждения:
-Думая над темой нашей встречи, я размышлял о новом гуманизме, который очень далек от настоящего гуманизма. После периода, когда человек сознательно обесценивался, возникает желание человека всячески беречь, холить и лелеять.
Но какого человека мы так бережем? Ради того, чтобы любому было спокойно и хорошо – лучше, чтобы рядом не было человека великого, потому что с великим он будет себя чувствовать неуютно. Ради того, чтобы он не волновался, не нужно говорить о вещах, которые его могут потревожить.
Какие-то вещи возвращаются. Меня в свое время удивило: я сравнил два произведения одного жанра – одно написано о советской реальности (Замятин), другое о американской («451* по Фаренгейту»). Там совершенно разные отправные точки, но приходят они к одному и тому же. Из изначально заданной ситуации тотального контроля и обесчеловечивания и ситуации нормального свободного общества, но в котором начинают действовать идеи, что нельзя сказать лишнее, которое может быть неприятно другому – приходят к одному и тому же.
Приобщение к культуре, к корням может оказаться прививкой и дать надежду. Эти корешки пробивались всегда. Пробиваются и сейчас, будем надеяться, что и позже будут пробиваться.
Людмила Комиссарова привела забавную иллюстрацию.
-На углу Старосадского переулка и улицы Забелина поставили памятник Мандельштаму. Там жил его брат. Стелла, возвышение, скамеечки, можно придти, почитать стихи, они написаны там. Там в основном собираются пьющие. Для меня сначала это было шоком. А потом у меня возник вопрос: а если бы Мандельштам знал, что возле его памятника находят приют люди, которые не знают его стихов? Наверное, он был бы доволен, что возле него собираются люди и все-таки читают, что хотя бы там написано.
Куда движется культура современная?
Под занавес был задан вопрос о состоянии современной культуры.
-Сейчас время не разгромных статей против писателей и произведений, высылок, — заметила Комиссарова. – Можем ли мы в наше время говорить о репрессированной культуре?
Ответ Ольги Седаковой стал утешительным итогом встречи:
-Строго говоря, мы так сказать не можем. Другое дело, куда все движется? Поскольку все время выдвигаются инициативы обновить элиту, ввести идеологию – проявляется желание спуститься к тому положению, когда культура поставлена на службу государственной идеологии, то есть становится репрессированной. Но при всех неприятностях назвать нынешнюю ситуацию репрессированной культуру нельзя.
Записала Мария Сеньчукова, фото Евгения Глобенко
Мария Сеньчукова
Православие и мир