Роман ТИМЕНЧИК: «У культуры сильный инстинкт самосохранения»

Известный ученый — о «науке непонимания», хитрости символистов и почему русская литература «может отдохнуть».

Регресс не стоит на месте. Если в 90-е годы, в эпоху захлестнувшей всех гласности, жанр кухонных разговоров сменился пересудами теленовостей, то наше время шагнуло дальше: сведения даже не обсуждаются, а просто сортируются по ячейкам «свои-чужие» и маркируются в диапазоне «От козла слышу» до «Молодец, мужик». Комментарий вытеснил беседу, анализ, статью — все то, что требует больше трех слов и одной эмоции. Компрометирует ли это почтенную науку комментирования, направленную на прояснение смысла и уяснение исторического времени? Вопрос задаю литературоведу с мировым именем Роману ТИМЕНЧИКУ.

Роман ТИМЕНЧИК. Фото из личного архива

— Действительно, меня в последнее время часто вежливо спрашивают: «А вы все комментами (или даже «каментами», как иной раз говорят молодящиеся коллеги) занимаетесь?» Если думать о делах профессиональных, то, ей-ей, опыт коллективного сетевого «медленного чтения» и этакого соборного комментирования оказывается во многих отношениях полезным, и уже есть первые удачные книжные продукты такого «площадного литературоведения», которое счастливым образом не лишает филологию того, что, по Мандельштаму, ее определяет — кабинетности, домашности, семейности. Филология, как семья, говорил Мандельштам, «держится на интонации и на цитате, на кавычках».

http://www.novayagazeta.ru/storage/c/2014/11/18/1416360640_579967_69.png

Филология, которую знал Мандельштам, учила тому, что словесная культура живет стадиями, резко отталкивающимися от предыдущих. Вот и сейчас, по-видимому, находит для себя новые каналы стадия критического, «пытливого» отношения к любому без исключения высказыванию, а критика текста — это и есть комментирование.

— Гаспаров называл комментирование «наукой понимания». Понимание и есть критика?

— В этом занятии важно, чтобы сегодняшний читатель уразумел, что не понятные ему места должны стать понятными в рамках замысла их создателя, чтобы он не заполнял их фантомным содержанием. Эти смысловые ниши, гулкие и объемные в своей пустоте, должен заполнить комментатор. Помочь, с одной стороны, читателю, с другой стороны — тексту. Обреченный на скитания среди новых поколений, текст ежедневно теряет какие-то смыслы и, что более неприятно, приобретает паразитические. Есть такая, весело читающаяся статья Виктора Андрониковича Мануйлова о том, как осваивает Пушкина только что ликвидировавшая безграмотность молодежь и как она неправильно понимает слово «уборная» в описании интерьера героини. Комментирование возникает в тот момент, когда малограмотный, или ребенок, или носитель другого языка, задает вопрос: «А что это значит?» Часто, знаю по своей практике, комментарий рождается из вопроса редактора, а иногда — из недоумения корректора. И тут выясняется, что место, их вызвавшее, непонятно и самому публикатору и что за этим непониманием стоит своя историческая логика: логика изменившегося языка, логика разницы жизненных опытов.

— Значит, по истории комментирования можно изучать историю литературы и общества?

— А как же! Это одна из главных задач, поставленная лет 100 назад талантливыми русскими филологами. Александр Иванович Белецкий написал в 1922 году об этом статью, утверждая, что история литературы есть история не только писателя, но и читателя. А как восстановить портрет читателя? Мы восстановим его, когда увидим, как приспосабливались редактор и автор к читателю. Писателю во все времена говорят: «Пиши проще, чтобы тебя народ понял». И самый талантливый, проклиная все на свете, все-таки внимает просьбе и тем самым создает портрет исторического читателя. Не надо все представлять так, что были плохие цензоры, наемные перья, выступавшие против всего хорошего, и был читатель, желавший лучшего, которое до него не допускали. О нет! В выходящем сейчас расширенном переиздании моей книги «Анна Ахматова в 1960-е годы» я привожу письма читателей о стихах опальной поэтессы в 1959—1960-х годах. Лирические, не схожие с официальной барабанщиной стихи, появившиеся после долгого периода ее непечатания. Советский читатель повел себя, как верный Руслан из повести Владимова, — «встрепенулся и ощерился». «Оттепель» гражданина немного убаюкала, а тут он почувствовал: вот она, вылазка эстетического врага. И создал красноречивые документы, затмевавшие любого казенного зоила, — от души!

Если мы не покажем такого читателя, мы не поймем ту эпоху, в которой жил писатель, с которой хотел вступить в диалог. Он может как угодно презрительно к ней относиться, может «замкнуть слух», но все равно держит в сознании. Есть исторический анекдот, как Блок за год до смерти составлял комментарий к Лермонтову. Он, филолог по образованию, стал заниматься обычной филологической работой. Ему говорят: надо попроще. Блок стал писать попроще: «Платоническая любовь» — «любовь без взаимности»; «лорнет» — «вроде очков, только с ручкой» и так далее. Шутил, что, объясняя, что такое «София», напишет «Соня».

Нового читателя точно спортретировал Осип Мандельштам в эпиграмме про комсомольца, который решил живописать дворянский быт и написал, что «на закладной под звуки колоколец помещик в подорожную спешит». Упаси Боже смеяться над этим читателем! Этого читателя, как и читателя наших дней, надо изучать. Для международного издания коллектива русских славистов «История русской литературы» наш коллега Жорж Нива предлагал написать историю советского комментаторства. Работа интересная. Скажем, надо смотреть, какую рукопись комментария подавал автор в издательство и что потом получалось на выходе. Вот например. В библиотеке Чикагского университета хранится курьезный экземпляр московского издания 1931 года «Блок о литературе». В этом экземпляре по недосмотру склеены впритык два набранных варианта комментария: первоначальный, запрещенный цензурой, и следующий, после цензурного вмешательства. И можно наглядно видеть, как из объективистских формулировок про Гумилева, Ахматову и других авторов вокруг их имен появляется конвой из ругательных слов и мрачных характеристик.

— В какой момент практические нужды, порожденные сломом времени, стали элитарным занятием?

— Когда пришли сливки петербургской и московской интеллигенции, культурные лишенцы, вытесненные на периферию просветительской деятельности. Целый класс людей, несовместимых с установившейся идеологией. Какое-то время они писали в стол, а потом вообще переставали писать и начинали выживать. Уходили в оплачиваемую работу, в перевод, в комментирование — в службу этих «почтовых лошадей просвещения». То, что Пушкин сказал о переводчиках, можно сказать и о комментаторах. Это перевозчики, которые сопровождают культурный груз из одной эпохи в другую, следят, чтобы его не разокрали, чтобы он был надежно упакован. Понятно, что по закону сохранения энергии их талант переходил в шлифовку справок и комментариев. В основе жанра — возникавшее в семинаре Венгерова пушкиноведение, из которого выросли замечательные комментаторы юбилейного Собрания сочинений Пушкина 1937 года.

— И это несмотря на то что Сталин сказал: надо печатать тексты Пушкина, а не демагогию вокруг них?

— Сталин это сказал, выражая мнение всей большевистской общественности. И каждый раз неприятно поражает, насколько живучи эти представления.

Когда-то у меня был разговор с моим учителем Юрием Михайловичем Лотманом. Разговор в эпоху гласности, году в 1987-м. Мы обсуждали свежие работы старших коллег-литературоведов. Я сказал про одного из них: «Это же типичная статья 40-х годов». На что Лотман ответил: «А кто вам сказал, что они вообще кончились?» И, действительно, будущее показало, что этот дух, воспитанный кампаниями против формализма, космополитизма, «очернительства», проник в кровь поколений.

И в позднесоветское время немало достойных филологов, оттесненных от хорошо оплачиваемых мест или сознательно не желавших участвовать в филологической работе, связанной с идеологией, — могли рассчитывать лишь на работу в архивах, публиковать, комментировать найденные там материалы.

— Есть комментарии, которые интереснее текста.

— Такое часто приходится слышать про классический комментарий Густава Густавовича Шпета к «Запискам Пиквикского клуба». Да, вполне можно себе представить, что его читать не менее интересно, чем текст.

— Как и комментарий Юрия Щеглова к «Двенадцати стульям» и «Золотому теленку».

— Это одна из лучших работ ХХ века в русской филологии. Редкий случай, когда комментарии заимствуют юмор, задор, творческий градус от самого романа. Однако они живут только рядом с текстом.

— Тем не менее Селинджер называл сноску эстетическим злом.

— Сноска — действительно эстетическое преступление, потому что вторгается в интимный контакт читателя с текстом. Но это зло необходимо для того, чтобы мы понимали то, что понимал исторический читатель. Просто она должна возникать там, где даже не обязательно ставить звездочку. Современный читатель, уже настроенный на ожидание сноски, сам полезет в комментарии в этом месте.

— Только не найдет его. Много ли сейчас издается оснащенных сведениями книг? Что делать любознательному читателю?

— Бойкотировать книги без комментариев! Уверяю вас, издатели прислушаются. Происходит безобразная вещь в, казалось бы, культурных издательствах. Например, для многих книг срезают уже готовые именные указатели. Книга сразу же переходит в другой разряд, и ее культурная да, кстати, и товарная ценность снижаются. Например, американские библиотеки книгу без именного указателя на русском языке не возьмут. Она для них немая. Издательства, экономящие на аппарате, всегда в долгосрочной перспективе проигрывают.

— Каким должен быть лаг времени, чтобы для книги требовался справочный аппарат?

— Иногда он равен нулю. Ведь были опыты и в западной литературе, и в российской традиции, когда книга прямо пишется с комментарием. Я проводил со студентами занятия по источниковедению: куда смотреть, чтобы понимать текст, где находить источники. И обнаружил, что некоторые тексты 80-х годов ХХ века менее понятны, чем тексты русской классики, чем даже трудный в лексическом смысле Лесков.

— Уже Юрий Трифонов со своим «Обменом» во многом загадочен…

— Трифонова надо издавать с комментариями, в этом сомнений нет. Как и очень много текстов из советской Атлантиды, из этой ушедшей цивилизации. Даже молодежную прозу, не так погруженную в реалии советского быта, нужно комментировать. Я уж не говорю про быстро ветшающий сегодняшний сленг. Комментарий не может быть на все времена. Каждая эпоха несет свой уровень понимания и недопонимания. Это зависит от многих обстоятельств за окнами кабинета. Композитор взял текст из русской поэзии и положил на музыку. Его спела эстрадная дива. В этот момент текст стал опознаваем для широкого читателя. Цитаты из него надо иначе подавать. Это профессия такая — каждый раз решать, как соотносится то, что читатель точно не знает, с тем, что читатель знает, но знает не точно. Как поправить его знания, как напомнить про истинное соотношение вещей.

— Есть ли люди, которые этим занимаются?

— Увы, не так их много. А в наши дни особенно важно не допустить дезинформации. Ведь достаточно какому-то недорослю выложить свою курсовую работу с произвольными догадками в интернет, и она начинает тиражироваться. И уже никто не доискивается, как обстоят дела на самом деле. Правда, сейчас происходит оживление читательского внимания к сноске, как-то это соотносится с модными идеями гипертекста. Постепенно этот жанр будет охватывать все более широкие слои пишущих.

— Кто-то говорил, что комментарий заменяет свежий ветер вражды и сочувствия современников, но когда читаешь ваши работы, то ощущаешь именно накал человеческих отношений. Как достигается такое сопереживание ушедшим временам и людям?

— Когда я говорю о сохранении груза, который «перевозит» переводчик и комментатор, то имею в виду необходимость предугадывать, какую чепуху могут считать с этого текста. И надо «речей не тратить по-пустому», а употребить некоторую власть. Комментатор может чего-то недосмотреть, но обязан угадать степень непонимания текста. Это требует и особого таланта, и огромной траты времени на изучение науки непонимания. Это ведь тоже целое искусство — уметь не понимать.

— Из этого выросли целые направления гуманитарной мысли — деконструкция например.

— Некоторые смыслы непонятны и непонимаемы по авторскому замыслу. Это надо читателю показать: не пытайся в это непонятное внести свое понятное. Произойдет акт эстетической агрессии, вандализма, это как писать карандашом на картинах. Конечно, граффити — тоже явление культуры, и найди мы образец такого вандализма древних времен, мы будем изучать его как фольклор эпохи. Но есть разные задачи. Наша задача — оберегать текст от искажения. Мы, как говорил один русский поэт, обращаясь к другому русскому поэту, — «амбарные коты, которые хранят зерновой запас культуры».

И текстов, которые должны быть не понятны при первом чтении и раскрываться во втором, в русской поэзии много. Много стихов, рассчитанных на двухтактное восприятие. Первое — когда ничего не понимаешь, но все равно хорошо. Второе — когда почти все понимаешь, и — еще лучше. В принципе что такое классика? Классика, как говорил Гаспаров, — это текст, рассчитанный на перечтение.

Символисты научили последующие поколения пишущих, как преодолевать время: сделать так, чтобы твой текст читали два раза. Кто прочтет два, те и в третий прочтут. И другому скажут. Начинается лавинообразное повторение чтения. Это же спектакль! Символисты научили русскую поэзию, что текст разыгрывается как представление, со своей драматургией взаимоотношений, может быть, скукой в начале, с катарсисом понимания, гордостью собой, что все-таки понял.

— Сейчас требуется совершенно новый читатель, потому что все навыки чтения другие. Как его воспитывать?

— Когда я преподавал в Америке, меня как-то попросили послушать разбор стихотворения Блока «Я Гамлет, холодеет кровь…». Восемь строк, прозрачный синтаксис, никаких тайн. Проще текста не бывает. И вот студенты-американцы замечательно разбирали рифмы, фонетику, синтаксис. Все то, что относится к «грамматике поэзии», как называл это Роман Якобсон. А потом преподаватель спросил их: «Про что это?» И выяснилось: никто из них к этому моменту не читал произведения «Гамлет, принц Датский». У них в обязательную школьную программу входило «Убить пересмешника», а не «Гамлет». Никто проекции на сюжет — «И гибну я в родном краю…» — понять не мог. То есть они объясняли, что герой гибнет, что его закалывают, но кто такой герой и при каких обстоятельствах с ним произошло это несчастье, они не знали. Но поразило меня другое. Преподаватель не стал их укорять, он подчеркнул, что стихотворение написано вослед известной трагедии, и давайте-ка к этому вернемся через два дня. Через два дня они не только подробно знали это произведение, они ознакомились с основными интерпретациями «Гамлета» и очень бойко об этом говорили.

Я, восхищенный, рассказал об этом своему коллеге, американскому профессору. Он говорит: «Ха-ха, они прочитали в интернете!» Ну хорошо, в интернете, но я работал с российскими студентами, многие из них и в интернете не прочитали бы.

Но, как говорили великие старики, которых я еще застал в начале 60-х годов, русская литература столько сделала, что теперь может отдохнуть «под паром». То есть не обязательно тратить силы на выдумывание новой литературы, надо освоить то, что уже написано. А почему нельзя то же самое сказать про читателя? Какое-то время российского читателя может не быть. Он должен отдохнуть, чтобы по-новому открыть для себя литературу. А какой читатель будет в новом поколении и какой будет литература, гадать интересно, но бесперспективно.

— Но если «порвется связь времен», восстановится ли она когда-нибудь?

— Она не порвется. Ее не порвали даже те, кто 70 лет этим специально занимались.

— Но они же при этом настаивали на чтении классики, возможно, потому, что она им казалась безопаснее современной литературы. Нынешние власти урезают классику в школьных программах, не понимая, что никакой штатный психолог не заменит этого воспитания чувств.

— Есть разные формы опошления того, что дорого какому-то читательскому поколению: приходят новые люди и начинают, кривляясь, петь эстрадные песни на стихи любимых поэтов. Не страшно! У культуры сильный инстинкт самосохранения. Мы о других видах деятельности должны говорить: о библиотекарях, коллекционерах, книголюбах. Главное — чтобы книжки, эти носители смыслов, сохранились физически. Хотя, может быть, и это не самое главное. Ахматова большую поэму написала с эпиграфом «Бог сохраняет все». Прошлое не пропадет. Другое дело, что чуть-чуть можно помочь ему в этом. Переводами, комментариями, воспоминаниями.

Ольга Тимофеева, Редактор отдела, член редколлегии

Новая газета

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе