Современница

Галина Волчек — о том, чем театр отличается от борделя, о роли теории электролитической диссоциации в судьбе артистки, о посиделках на квартире у Анки-пулеметчицы, о «Голом короле», о каботинстве и происках врагов, а также о том, каково быть мамой Олега Табакова

Театр не спорт, здесь рекорды фиксировать не принято. И все же магия цифр завораживает, даже когда речь идет об искусстве: 15 апреля исполняется пятьдесят пять лет театру «Современник». Ровно столько же — день в день! — Галина Волчек работает в нем и почти четыре десятилетия возглавляет, являясь главрежем и худруком. Остается лишь подивиться такому постоянству...

— В каком жанре ваша жизнь выдержана, Галина Борисовна?

— От рождения до дня сегодняшнего? Никогда не задавалась подобным вопросом. Дайте-ка подумаю... Логично предположить, что на разных этапах жанры менялись, но если суммировать, наверное, получится трагикомедия. Каков режиссер, такова и пьеса... Знаете, порой проще оказать влияние на чужую судьбу, чем в собственной разобраться. Недавно помогала дочке нашей артистки, которую не хотели брать в полицию. Да, оказывается, есть люди, стремящиеся туда всей душой! Девушка пришла ко мне в слезах и рассказала, что с отличием окончила академию милиции... или полиции? Запуталась я в этих названиях... Словом, она блистательно отучилась и надеялась получить место инспектора. Изначально ей это обещали. А потом вроде как передумали без видимых причин. На личном деле появилась загадочная надпись: «Не рекомендовано». Кем, почему? Я стала допытываться, может, говорю, у тебя в биографии было что-нибудь такое, порочащее? Нет, отвечает, ничего компрометирующего. После окончания школы работала костюмером в «Ленкоме» у Марка Захарова, потом поступила в академию. Я как услышала про театр, сразу сказала: стоп! Наверняка кто-то из принимавших решение кадровиков не увидел разницы между сценой и борделем. Была в этом вопиющая несправедливость: вместо того чтобы идти по маминым стопам в актрисы, девчонка захотела стать милиционером, а ей не дают, разрушают мечту! Я почувствовала себя обязанной вмешаться, хотя не представляла, с какой стороны подступиться к проблеме. Ведь в Министерстве внутренних дел никого персонально я не знаю, не было, к счастью, повода туда обращаться. А тут по радио рассказали о новом начальнике ГУВД Москвы, мол, и специалист классный, и человек отличный. Дай, думаю, позвоню ему, вдруг откликнется? Набираю телефон приемной, называю себя, объясняю: мне бы на пару минут по личному вопросу услышать господина Колокольцева. Не успеваю закончить фразу, секретарь говорит: «Владимира Александровича на месте сейчас нет, но как только появится, обязательно вас соединим. Оставьте номер». Почему-то не сомневалась: это вежливая форма отказа. Но через полчаса раздался звонок: «Колокольцев. Слушаю вас, Галина Борисовна, чем могу служить?» Все подробно рассказала. Диалог у нас получился удивительный! Начальник ГУВД разговаривал так, словно не я к нему с просьбой обратилась, а он собирался наниматься в труппу театра «Современник». В итоге на следующий же день Владимир Александрович принял девочку, за которую я хлопотала, посодействовал с трудоустройством. Сейчас она ходит в форме лейтенанта и, кажется, вполне счастлива.

Мне ведь в жизни тоже много раз помогали, хотя никогда и никого не просила об этом. Показательная история связана с запиской, которую Михаил Ромм адресовал моему учителю в Школе-студии МХАТ. Александр Карев долго хранил письмо и показал его, когда я уже была худруком в «Современнике». Все эти годы не догадывалась о содержании записки, мне и в голову не пришло сразу заглянуть внутрь. Не смогу внятно объяснить, почему не открыла ее после выхода из квартиры Ромма. Наверное, по той же причине, по которой до сих пор не люблю делать рентген и сдавать анализы. Не хочу знать, что во мне, боюсь услышать нехорошую новость... Ромм оказался единственным человеком, которому решилась почитать перед творческим конкурсом. Михаил Ильич был нашим соседом по дому на Полянке, он работал с моим папой, знал меня с детства, я его боготворила и стеснялась чуть меньше остальных. Всем прочим не могла признаться, что хочу стать артисткой. В первую очередь папе, которого безумно любила. Он не одобрял мой выбор, на худой конец соглашался на сценарный факультет ВГИКа. Я же мечтала о сцене, хотя прекрасно понимала, что внешне сильно отличаюсь от традиционного образа советской актрисы тех лет... Ромму, трясясь от робости и страха, я прочитала отрывок из шолоховского «Тихого Дона» и почему-то стихотворение Маяковского «Парижанка». Михаил Ильич внимательно выслушал меня, потом спросил, кто набирает курс в Школу-студию. Узнав, что Карев, вырвал страничку из блокнота, взял ручку, написал несколько слов, сложил бумажку вдвое и вручил мне со словами: «Не волнуйся, спокойно поступай. Это для твоего педагога». Взбодренная поддержкой Михаила Ильича, я пошла на экзамены, где отдала письмо Кареву. Александр Михайлович, по-моему, даже не взглянул на листок и лишь через годы, незадолго до смерти, вернул мне. Там было написано: «Слушал. Понравилось. Верю в нее. Ромм». И все. Никаких просьб...

— Прямо как в сказке!

— Знаете, они ведь тоже разными бывают. Сказки. Одно дело — Гофман, и другое — братья Гримм или Кэрролл. Я рано стала задумываться над вопросами, которые обычно не приходят в голову ребенку. Лет в восемь уже всерьез, насколько это возможно в таком возрасте, размышляла о смерти. Лежала в кровати, укрывшись с головой одеялом, и пыталась представить, что случится, когда умру, во что превращусь — в цветок или в камень. Дело происходило в Алма-Ате, куда мы эвакуировались вслед за студией «Мосфильм». Это 42-й год. Папа и мама были дома, к ним пришли гости, взрослые вели какие-то скучные разговоры, я почти не слушала их, ворочалась с боку на бок и думала о своем... Первое мое отчетливое воспоминание датировано летом 41-го, все, что приключилось раньше, память не сохранила. Когда немцы приблизились к Москве, родители сказали мне и моей лучшей подруге, что нам придется уехать из города. Мы отреагировали на новость с детским идиотизмом, страшно обрадовались. Помню, играли во дворе в красный с белыми горошинами мяч, который папа привез из Польши, и орали от счастья. «Мы едем в Уфу! — кричала подруга. — Там речка Белая!» Я отвечала: «А мы в Свердловск! Там живут бабушка и дедушка!» Возможно, это связано с войной, но в ту пору дети быстро взрослели. По крайней мере мое детство закончилось рано. И что родители разводятся, поняла задолго до того, как они объявили об этом. Испытывала неловкость, когда мама усадила меня, тринадцатилетнюю, на крутящийся стульчик от рояля и трагическим голосом сообщила: «Галя, мы с папой теперь будем жить отдельно». Я давно сообразила, к чему все идет, подглядывала, как к маме приходит чужой дядька, не могла простить ей этого, а папе, что интересно, прощала. Хотя он, честно говоря, никого и не приводил в наш дом. Папа не женился, пока я не выросла и не поступила в институт. А у мамы все началось еще в Алма-Ате. Видимо, к тому моменту отношения в семье окончательно разладились... В итоге после развода родителей я ушла к отцу. И секунды не раздумывала, поскольку, повторяю, безумно его любила. Правда, далеко переезжать никому не потребовалось. Нам дали отдельную двухкомнатную квартиру на седьмом этаже дома кинематографистов на Полянке, а маме оставили комнату в коммуналке в нашем же подъезде. Так я и жила, пока не вышла замуж за Евстигнеева. Это случилось в Школе-студии, куда поступила в неполные шестнадцать. Я ведь десятилетку оканчивала экстерном, разом сдала экзамены за два класса. Впрочем, форсированная учеба не мешала заводить какие-то дурацкие детские романы... Помню, влюбилась в парня из соседней школы по имени Андрей, который жутко плохо учился. Его маму вызвали на педсовет, а он ничего не сказал ей, боялся, что заругает. И тогда я решила сходить к директору под видом родственницы Андрея. Дескать, тетя интересуется успехами любимого племянника. Накрутила невообразимую халу на голове, взяла у матери шляпу, влезла в ее туфли на высоченном каблуке, чуть ли не впервые в жизни намазала губы, напудрила щеки и в таком виде отправилась на прием к директрисе. Девушкой я всегда была крупной и посчитала, что никто не заподозрит подвох. Действительно, в школе на меня косились, но в лоб так и не спросили о полномочиях. В конце концов, тети разные бывают. Я придумала целую историю о том, что у Андрея тяжелая болезнь, которая мешает ему учиться, но он стесняется признаться. Якобы у племянника проблемы с ухом. Иногда боль становится такой сильной, что в ушах стоит сплошной звон, а потом вдруг начинает сильно стрелять где-то внутри. Вот, мол, и приходится прогуливать уроки, сидеть в каком-нибудь укромном месте, обхватив руками голову. Я очень наглядно изображала физические страдания племянника, пытаясь разжалобить строгого педагога. Почему наплела про ухо? Решила, что труднее проверить, болит оно или нет. Не знаю, насколько удалось быть убедительной, но Андрея на время оставили в покое. Это стало моей актерской пробой.

И режиссерский эксперимент, кстати, тоже случился в школе. Не раз в красках рассказывала историю, как доказала теорию электролитической диссоциации, но, думаю, можно и повторить. Это же трагикомедия в чистом виде! Должна признаться: в химии я была и остаюсь ни в зуб ногой, далее формулы воды H2O не продвинулась, поэтому выпускной экзамен на аттестат зрелости ни за что на свете не сдала бы. Тем более отвечать предстояло лично директору нашей школы в Перове, которую все боялись хуже огня. Недели за две до решающего дня открыла я экзаменационные вопросы и убедилась: не понимаю ни слова из написанного. Требовался неординарный выход из сложившейся ситуации. Стала листать учебник, думая, как перехитрить судьбу, и вдруг уперлась взглядом в строчку «Теория электролитической диссоциации». Не знаю, что меня остановило. Наверное, понравилось звучание фразы, смысл которой не могла оценить. Начала рассматривать сопровождавшие статью рисунки с какими-то большими и маленькими кружочками, пробовать на зуб загадочные термины — ионы, катионы, анионы... Стройного плана в моей голове не было, идея родилась сама собою. Первым делом посмотрела, сколько страниц в разделе. Оказалось, теория не такая уж большая, но и не маленькая — нормальная, запомнить можно. После этого позвонила соседскому парню, который учился на втором курсе Горного института, и сказала: «Юрка, не в службу, а в дружбу! Достань пособие по теории электролитической диссоциации. Мне надо узнать больше, чем написано в школьном учебнике». Сосед онемел у телефона. Он мог предположить, что попрошу велосипед покататься или еще что-нибудь в том же духе, но брошюру по химии... Тем не менее через день передо мной лежал тридцатистраничный реферат по интересующей теме. А дальше я стала заучивать его, как стихотворение. Это была моя первая большая роль в жизни.

И вот наступил день экзамена. Прихожу в класс, беру со стола билет. Разумеется, вопросы даже близко не пересекаются с тем, что зазубрила. А ни о чем другом, кроме электролитической диссоциации, говорить я не могу. Директриса предлагает: «Садитесь, готовьтесь». Я отвечаю: мол, уже. Направляюсь к доске и начинаю со страшной скоростью писать формулы, рисовать круги с ионами. Экзаменатор завороженно смотрит и даже не просит билет, чтобы проверить, то ли делаю. А я заканчиваю письменную часть, кладу мел и без паузы приступаю к устному ответу. Барабаню брошюру, словно автомат! Больше всего в тот миг боялась, что остановят раньше времени, собьют с ритма. Ведь когда читаешь стих, важно, чтобы никто не мешал, иначе можно потерять темп и не вспомнить, где запнулся. Мой товарищ, сидевший в аудитории, рассказывал потом, что я не замолкая тараторила двадцать восемь минут! В какой-то момент директриса оправилась от шока и постаралась вернуть себе инициативу, попросив показать билет. Но я сделала решительный жест рукой и пресекла первую попытку заявлением: «Я знаю!» Через несколько фраз экзаменатор повторила: «Билет!» Я протянула ей листок бумаги и продолжила говорить, не оставляя зазоров между словами. Химичка все же улучила секунду, когда я переводила дыхание, и вклинилась: «У вас совершенно другой вопрос, Волчек!» Я снова произнесла: «Знаю!» Видимо, мой голос прозвучал настолько уверенно, что директриса больше не перебивала, слушала молча. Может, решила, что я хочу изложить собственную теорию и от диссоциации плавно перейду к другой теме. Я же оттарабанила заученную брошюру до конца и опрометчиво закончила «доклад» фразой: «А теперь...» — и остановилась. Добавить мне было абсолютно нечего. Что теперь? К счастью, учительница разрядила взрывоопасную ситуацию, сказав: «Достаточно, Волчек. Переходите к третьему вопросу. Реакция». Я возразила: «Нет!» Директриса опять опешила: «То есть как?!» Показываю ей руку с едва заметными следами ожога и говорю: «Видите?» Она отвечает вопросом на вопрос: «Ну?» Продолжаю: «Я с детства очень любила химию и проделывала всякие опыты. Однажды неудачно что-то смешала и чуть не погибла от взрыва колбы. С тех пор дала себе слово ничего не соединять». Директриса подумала секунду и поставила мне пятерку...

— А что за ожог-то был?

— Бородавочку маленькую родители вытравили, а пятнышко надолго осталось... Мой учитель Олег Ефремов считал, что режиссерские способности проявились у меня с представления на экзамене и с того, как я соорудила кофту из штанов бабушки. Это уже другая история. Она приключилась в начале войны, осенью 41-го года. Мы с няней приехали из Москвы в Свердловск — темный, голодный, холодный. Еды постоянно не хватало, и бабушка ходила на рынок, где меняла вещи на продукты. Потом ненадолго вырвалась на Урал мама — меня навестить. Ее сразу включили в родительский комитет, поручив во время большой перемены раздавать ученикам полдник. Мама ответственно отнеслась к поручению и каждое утро уходила в школу, а я оставалась дома, поскольку занималась во вторую смену. И вот однажды бабушка принесла с рынка небывалой красоты штаны-рейтузы. Нежно-розовые, шелковистые, с резинками внизу и на поясе. Думаю, их прислали из Америки по ленд-лизу. Вообще-то бабушка обычно выменивала на базаре картошку или крупу, но, увидев шикарную вещь, не устояла перед соблазном. Женщина даже во время войны остается женщиной. Наверное, штаны символизировали ту прекрасную жизнь, которой бабушка не знала, пропустив мимо себя в заботах и хлопотах. Налюбовавшись штанами, вдоволь покрутив их в лучах солнца, она убрала драгоценное изделие американского ширпотреба в шкаф и отправилась куда-то по домашним делам. А я тут же извлекла розовое сокровище на свет божий. Даже неловко рассказывать мужчине такие подробности, но вы должны представить, что штанины соединялись между собой ромбовидным клином. Я взяла бабушкины ножницы, аккуратно вырезала центральную вставку, просунула в образовавшуюся дыру голову, и брючины мигом превратились в рукава. Будто так и замышлялось! Получилась прекрасная кофта, могла бы даже сказать: кимоно, если бы знала тогда, что это значит. Я подошла к зеркалу и залюбовалась, до того красиво все смотрелось! Потом вдруг поняла: нет, чего-то явно не хватает. Достала бабкино мулине голубого цвета и вышила две буквы — ГВ. После чего произведение приобрело завершенный вид. Лучшие модельеры мира, наверное, умерли бы от зависти, увидев меня в ту минуту. И вот в этой дизайнерской кофте я отправилась в школу. Сняла пальто, повесила в гардеробе и подошла к маме. Она механически выдавала сдобу ребятам из первой смены и не поднимала голову от подноса, но периферическим зрением, очевидно, заметила, что к ней подплывает розовое облако. Перевела взгляд и... не узнала дочь. Вернее, узнала, но не поверила собственным глазам! Что последовало далее, наверное, могу не рассказывать, сами догадываетесь. Расплата была жестокой. И бабка в стороне не осталась, и мама. Срамили так, что мало не показалось...

Спустя много лет я поведала обе истории Ефремову, и он произнес фразу о рано прорезавшемся у меня режиссерском даре. Тогда мы репетировали первый свой спектакль «Вечно живые», где я играла Нюрку-хлеборезку и думала, во что бы такое экстравагантное нарядить героиню. Тут-то и вспомнила про штаны-кофту... Это уже 56-й год. Собственного помещения у Студии молодых актеров, разумеется, не было, мы скитались по чужим углам. Несколько раз нас пускала к себе Зина Попова, дочка знаменитой чапаевской Анки-пулеметчицы, которая в действительности была санитаркой и звалась Марией Андреевной. Зина с мамой жили в доме номер шесть по улице Горького и периодически давали приют бедным студентам. Правда, потом мы стали отказываться от приглашений, увидев, что репетиции превращаются в бесконечные политические дебаты. Как несложно догадаться, Мария Андреевна была убежденной коммунисткой, она обожала спорить с Ефремовым, придерживавшимся более широких и прогрессивных взглядов. Дискуссии закипали жаркие — о ХХ съезде партии, культе личности и на прочие актуальные темы. Мы лишь слушали, разинув рты. Дома у меня такие разговоры не велись, папа предпочитал держать мысли при себе, наружу их не выплескивать, понимая, что это может быть чревато...

— Ранний период «Современника» подходит под определение романтической мелодрамы?

— Это опять-таки трагикомедия, если не фарс! Бесконечные запреты спектаклей, наши попытки найти лазейку, пропихнуть верблюда в игольное ушко — какая уж тут романтика? В середине 50-х Министерство культуры СССР возглавлял Николай Михайлов, которого позже сменила Екатерина Фурцева. За глупость, брошенную в разговоре с Дмитрием Шостаковичем, его за спиной величали «министром культурки». Мы тогда репетировали «Голого короля» Шварца и пробивали постановку в страшных мучениях. Ефремов ходил к Михайлову и пытался увещевать: «Поймите, это же обыкновенная сказка!» Николай Александрович крутил у Олега пальцем перед носом: «Вот только не надо мне тут! Или, думаете, я книжек не читал? У меня дома их целый шкаф!» Что это, если не трагифарс? А мы-то страдали, у нас закрывали практически каждый спектакль. Любой шаг вперед давался с боем. Это настолько въелось в сознание, что представить себе иную жизнь было практически невозможно. Помню, как в 89-м, на пике горбачевской гласности и перестройки, выпускала «Крутой маршрут». Артисты стоят на сцене, технический персонал занял места, все готово к прогону, а я сижу в зале и не даю команду. Помреж из-за занавеса сигналит: «Галина Борисовна, можно начинать». Отвечаю: «Надо подождать». Оглядываюсь по сторонам и одергиваю сама себя: а кого, собственно? Ведь никакой проверяющей или утверждающей комиссии не будет! Сказалась выработавшаяся за десятилетия привычка. Срок приличный не только для человеческой жизни, но и для театра.

Разные этапы были на этом пути. Начинали мы со студийного братства, но через несколько лет на гастролях в Саратове Ефремов уловил первые проявления того, что Станиславский называл каботинством, а сейчас именуют звездной болезнью. Олег сразу сказал: «Все, слово «студия» из названия снимаем, отныне мы — театр «Современник». Для него это был ключевой момент, он остро чувствовал подобные нюансы. В планы Ефремова не входило эксплуатировать лозунг, на который мы потеряли право. Что-то изменилось в атмосфере. Если ранее существовал единственный бог по имени Олег, чьим речам беспрекословно внимала паства, теперь ситуация стала иной, и к ней нужно было привыкнуть.

— После поездки в Саратов вам, Галина Борисовна, пришлось адаптироваться не только к этому...

— Никто не мог вообразить, что я соберу чемоданы и выставлю Женю за порог. Саратов здесь, конечно, ни при чем. Так географически совпало, но все к тому шло давно... Наша семья производила впечатление идеальной ячейки общества, была чуть ли не предметом гордости, визитной карточкой «Современника». До момента, пока я не узнала об измене мужа. Жить во лжи не собиралась ни дня. Предательство несовместимо со мной. Максималистка! Женя так ничего и не понял, а я ни разу не пожалела, что решительно прервала отношения с Евстигнеевым. При этом через какое-то время мы вместе встречали у нас дома Новый год — и Лиля, его избранница, была, и Женя. Потом по просьбе бывшего супруга я уговаривала его новую жену внимательнее отнестись к своему здоровью, Лиля тогда сильно заболела... Такие поступки тоже вполне вписываются в мою трагикомическую жизнь.

— Но ведь и уход Ефремова из «Современника» в 70-м можно считать предательством по отношению к коллегам-единомышленникам?

— Даже внутри себя никогда не могла так сказать об Олеге. Не оценивала его поступок в подобных категориях. Нет... Нет! С этим словом Ефремова не соотношу. Наверное, в чем-то были и мы виноваты. Роль Олега в нашем театре долго являлась безусловной, единственно главной, но спустя годы некоторые начали ставить под сомнение его автоматическое лидерство, спорить, поступать по-своему. Конечно, это задевало Олега, хотя он и понимал, что его по-прежнему любят, ценят, уважают. Четырнадцать лет Ефремов вел нас, прокладывал дорогу, а потом вдруг решил оставить собственное детище. Было трудно понять и принять это. Уходя из «Современника», Олег позвал нас с собой и страшно удивился, когда почти никто не откликнулся на призыв. Он искренне заблуждался, не сознавая, что и МХАТу от такого слияния лучше не станет, и мы потеряем театр.

— Тогда за Олегом Николаевичем последовали Калягин и Бурков?

— И еще несколько человек из новичков, не из коренных. Из тех, кто начинал в «Современнике», только Виктор Сергачев ушел.

— А поодиночке Ефремов не пытался расколоть старую гвардию?

— Еще как! Среди остававшихся я была единственным действующим режиссером, поставила к тому времени «Двое на качелях», «На дне», «Обыкновенную историю», «Принцессу и Дровосека»... Олег пробовал уговорить не только меня, но и моего мужа Марка Абелева, соблазнял ролью Марты в спектакле «Кто боится Вирджинии Вульф?», о которой я мечтала. Говорил: «Дура! Мы с тобой так сыграем!» Но «Современник» для каждого из нас был больше, чем театр. Так думали и Лелик Табаков, и Игорь Кваша, и Лиля Толмачева, и многие другие. Мы провели собрание, продолжавшееся двое суток с короткими паузами на перекур и перекус, где дружно проголосовали за то, чтобы остаться. Хотя отдавали себе отчет, что следом за Олегом уйдут его друзья-драматурги и мы лишимся репертуара. Рисковали сильно, но судьба оказалась благосклонна к нам. Спустя много лет, поздравляя меня с очередным юбилеем, Ефремов вышел на сцену «Современника» и, обратившись к залу, сказал: «Вы доказали, что были правы, а я ошибался». И в этом поступке видно величие Олега. Лишь настоящая личность способна публично признать собственные просчеты.

Он ведь долго продолжал попытки переманить наших артистов, и это было ужасно! Увел Таню Лаврову, царствие ей небесное, Андрея Мягкова, Асю Вознесенскую, его жену... Одним обещал роли, другим — режиссуру, самостоятельную работу. Олег умел быть убедительным. Хуже всех уходил Петр Щербаков. Он репетировал главную роль в нашем новом спектакле, а за неделю до премьеры вдруг позвонил мне домой и сказал: «Галя, ты не могла бы приехать сегодня пораньше? Разговор есть». Я в тот день играла «Кто боится Вирджинии Вульф?» и ответила: «Конечно, приду. Вечером у меня спектакль, ты ведь знаешь». И вот приезжаю. Щербаков с порога говорит, что уходит во МХАТ. А на нем, между прочим, во многом держался репертуар «Современника»! Как я тогда отработала на сцене, до сих пор не понимаю. Это был один из самых страшных дней в моей жизни... Но если Щербакова я так и не простила, вернее, простила, конечно, но ничего не забыла, то с Олегом вопрос даже не ставился подобным образом. В спектакле «Крутой маршрут» есть героиня — Аня Маленькая. Она ни за что получила десять лет ГУЛАГа, но продолжала упорно твердить, что Сталин ни в чем не виноват, репрессии творятся за его спиной, а он об этом не знает. Вот и я: обвиняла в грехах кого угодно, только не Олега. И сейчас думаю именно так. Всю боль и возмущение за переманивания, за разные гадости и подлости, которых, конечно же, хватало, возложила на Смелянского, нынешнего ректора Школы-студии МХАТ. Он долго был правой рукой Ефремова и дирижировал процессом. Почему-то — и тому есть многочисленные письменные свидетельства — ему ужасно хотелось доказать, что без Олега «Современник» непременно загнется, погибнет. Под этим флагом воспитывались поколения театроведов. Вот почему несколько десятилетий не читаю рецензии на спектакли «Современника» — ни хвалебные, ни ругательные. Отучили — Смелянский и ему подобные. Хорошо знаю, какая идеология и мотивы стоят за многими критическими публикациями. До сих пор после очередной премьеры лишь интересуюсь у завлита: «Женя, много гадостей на нас уже вылили?» Давно нет Олега, не надо уничтожать «Современник», чтобы оправдать правильность его мхатовского пути, но посеянное продолжает давать всходы...

— Что-то личное?

— Ровным счетом ничего! Видимо, имеют место идеологические разногласия. Не устаю повторять, что уважаю Смелянского как врага «Современника». Он умный и серьезный противник, потративший много сил на доказательства того, что с уходом Ефремова наш театр практически умер. Это была серьезная и хорошо продуманная стратегия. Лишь с одним существенным просчетом: мой оппонент не мог представить, что придется столкнуться с таким упорством, явно не ожидал, что со мной будет столь сложно справиться.

— А на Табакова ваша неприязнь к Смелянскому каким-то боком проецируется?

— Ни в коем случае! Исключено! Лелик — это отдельная история, к нему у меня всегда было особое чувство. Не забуду его маму, потрясающую женщину, с которой познакомилась еще в Школе-студии. В одной из первых наших работ, «В поисках радости», Лелик играл моего сына, и Мария Андреевна, видимо, проникнувшись доверием из-за роли, с очаровательной наивностью сказала мне: «Галечка, ну вы за Леликом-то присматривайте, не бросайте его одного». Обратилась как мать к матери, хотя я старше Табакова лишь на два года... Конечно, у нас в разные периоды отношения складывались по-разному, но общее прошлое, вместе прожитую юность ничто не может перечеркнуть.

— Сложилось ощущение, что Олег Павлович не вполне доволен, как оценивается период его директорства в «Современнике». Не скажу, что те шесть лет замалчиваются, но впечатление, будто они аккуратно микшируются, уводятся в тень.

— Не знаю, почему и кто так решил. Олег Павлович обладает, на мой взгляд, уникальными административными способностями. Он в полной мере проявил их в «Современнике», а также позднее — в «Табакерке» и МХТ. Но у нас такой театр: здесь считается, что поднять на премьере тост за худрука — заискивание. А позвонить ему же во втором часу ночи, чтобы отпроситься на съемку, — нормально. Повторяю, это «Современник». Он неизменен в этом вот уже пятьдесят пять лет. А что касается Табакова, гораздо важнее другое: при упоминании Лелика никто не скорчит кислую физиономию. И как директор, и как ведущий артист Табаков много сделал, чтобы «Современник» выжил после ухода Ефремова. Поначалу ведь была наивная попытка управлять театром коллегиально, эксперимент продолжался два года, однако ничего хорошего из него не получилось. Мы стремительно приближались к печальному финалу, но успели вовремя остановиться. Все закончилось общим собранием коллектива, на котором меня, что называется, приговорили, обязав стать главным режиссером. Сколько лет прошло, а у меня в ушах до сих пор стоят те возгласы: «Волчиха, ничего не бойся! Соглашайся! Мы будем тебе помогать!» И началась новая жизнь. Исходя из жанрового определения, сформулированного сегодня, трагикомедия, а иногда и трагифарс...

Продолжение следует.

[Санкт-Петербург - Москва]
Андрей Ванденко

Досье

Галина Борисовна Волчек

    Родилась 19 октября 1933 года. Отец — Волчек Борис Израилевич, известный кинорежиссер и оператор, профессор, лауреат четырех Госпремий, создатель фильмов «Пышка», «Тринадцать», «Ленин в Октябре», «Убийство на улице Данте» и многих других. Мать — Маймина Вера Исааковна, окончила сценарный факультет ВГИКа, в последние годы жизни работала кассиром в театре «Современник».

    В 16 лет Галина Волчек поступает в Школу-студию МХАТ. В 1956 году Олег Ефремов вместе с выпускниками Школы-студии, среди которых были Галина Волчек, Лилия Толмачева, Евгений Евстигнеев, Игорь Кваша и Олег Табаков, организует Студию молодых актеров, которая чуть позже получает название театр «Современник». В 1970-м Олег Ефремов уходит во МХАТ, а еще через два года на общем собрании коллектива Галину Волчек избирают главным режиссером. С тех пор она неизменный руководитель театра.

    На счету Галины Борисовны множество ярких постановок, успешные гастроли за рубежом, в том числе на Бродвее. Галина Волчек избиралась депутатом Госдумы, награждена рядом государственных наград, включая орден «За заслуги перед Отечеством» I степени. Народная артистка СССР, лауреат Госпремии. Сын — Денис Евстигнеев.

Итоги.RU
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе