Вечный мир возможен: нобелевская речь Петера Хандке

Получив Нобелевскую премию, австрийский писатель словенского происхождения Петер Хандке заставил критиков вспоминать больше о его политических взглядах, чем о прозе, за которую, собственно, и удостоился столь высокой награды. Справедливо это или нет — решать вам. А мы пока предлагаем нашим читателям ознакомиться с переводом его нобелевской речи, в которой обошлось без радикальных высказываний, но и без каких-либо извинений. Публикацию сопровождаем небольшим предуведомлением от публицистки Елизаветы Александровой-Зориной.


Всю нобелевскую неделю в Швеции обсуждали Петера Хандке. Не Хандке-писателя, а Хандке — «отрицателя геноцида в Сребренице» и «позорный выбор Шведской академии».

Несколько изданий специально в его честь написали о Сребренице, опубликовали статьи и открытые письма боснийских авторов, а главная утренняя газета Dagens Nyheter вышла с фотографией кладбища боснийских жертв резни на первой полосе. (Резню в Сребренице Хандке не отрицает, но отказывается считать ее геноцидом). В Стокгольме прошли протесты против присуждения ему Нобелевской премии. Даже в библиотеку в мигрантском пригороде Ринкебю, куда по 30-летней традиции каждый год приезжают нобелиаты по литературе, пригласили одну только Ольгу Токарчук. А член Шведской академии Петер Энглунд из-за Хандке бойкотировал знаменитый нобелевский обед (в его жизни их было уже 15 как минимум). За этим обедом, кстати, Токарчук сидела между королем и принцем, а Хандке — где-то на выселках, с чьими-то женами.

На контрасте со всеми этими скандалами нобелевская речь самого Хандке была очень лиричной и трогательной. Во многом она посвящена его матери Марии Хандке (в девичестве — Сивец), которая была каринтийской словенкой.

Совсем не такой была речь Хандке в 2014 году в Осло, где он получал Международную премию имени Ибсена. «Катитесь в ад, где вам и место», — сказал он тогда критикам, называвшим его «фашистом» и «убийцей». В Осло в то время тоже были протесты против присуждения ему премии, и для охраны писателя были наняты телохранители. Один из норвежских телохранителей Хандке даже появляется в его нобелевской речи.

Возможно, упоминание Осло, Ибсена и телохранителей — своеобразное послание всем, кто критиковал, митинговал и бойкотировал его в Швеции. Речь была поэтичная и нарочито аполитичная, но критики, в принципе, могут отправляться в ад, как и прежде. Думаю, что и мимоходом, совершенно необязательно упоминая Кнута Гамсуна, Хандке как бы подмигивает всем, напоминая, что этот нобелиат был еще более спорным. Но всё же остался в истории мировой литературы великим.

Хандке щедро цитирует самого себя, свою книгу «По деревням», написанную в 1981 году. Я использовала текст российского издания, но стоит упомянуть, что в оригинале «По деревням» вовсе не звучит так архаично и пафосно, как в русском переводе.



НОБЕЛЕВСКАЯ ЛЕКЦИЯ ПЕТЕРА ХАНДКЕ

7 декабря 2019 года

«Доведи игру до конца. Пусть твоя работа пострадает еще больше. Не претендуй на роль главного действующего лица. Попытайся встать на другую сторону. Но не замышляй ничего. Избегай задних мыслей. Ничего не умалчивай. Будь мягким и сильным. Будь хитрым, отдайся течению и презри победу. Не наблюдай, не проверяй, храни бодрость духа, дабы не пропустить знаки. Будь готов к потрясениям. Покажи твои глаза, влеки других в глубину, не потеряй пространства и рассматривай каждого в его образе. Решения принимай только восторженно, поражения — спокойно. Главное — давай себе время и не бойся обходных путей. Позволяй себе отвлекаться. Предоставляй себе, так сказать, отпуск. Не пропускай шума дерева и воды. Поворачивай туда, куда тебя тянет, и не жалей для себя солнца. Забудь своих ближних, поддерживай незнакомых, уделяй внимание мелочам, уклоняйся в безлюдье, наплюй на драму судьбы, презирай несчастье, смейся над конфликтом. Двигайся в своих собственных красках, пока ты не почувствуешь свое право и шелест листьев не станет сладок. Иди по деревням».

Эти слова были сказаны сорок лет назад одной женщиной одному мужчине, в самом начале длинной драматической поэмы, которую я назвал «По деревням».

В детстве моя мама рассказывала мне (когда это было к месту и у нее было время) о жителях одной деревни — Стара Вас по-словенски, Altes Dorf по-немецки (что переводится как «старая деревня»). Она рассказывала не истории даже, а короткие зарисовки, которые звучали, по крайней мере для моих ушей, как уникальные случаи. Возможно, она также делилась этими случаями с моими сестрами, но в моей памяти осталось, будто я был ее единственным слушателем.

Вот один из таких случаев. На ферме, на полпути к горам, работала дояркой умственно отсталая (или слабоумная, как говорили в те времена) девушка. Ее изнасиловал фермер, и у нее родился ребёнок, которого жена фермера воспитывала как своего. Настоящей матери было сказано держаться от ребенка подальше. И он рос, считая матерью жену фермера. Однажды мальчик, еще очень маленький, но уже умевший говорить, играл на краю фермы, рядом с изгородью, сделанной из колючей проволоки, и запутался в ней. И чем сильнее пытался выпутаться, тем больше застревал. Он кричал и кричал, пока не прибежала умственно отсталая доярка, эта «слабоумная», или, как звала ее моя мать на диалекте, на котором говорят между Зауальпе и Караванке, treapn. Она тут же высвободила мальчика. Когда наконец-то пришла жена фермера, а доярка уже вернулась к работе — в хлев или в поле, — ребенок спросил её: «Мама, как так может быть, что у treapn такие мягкие руки?».

В повести «Короткое письмо к долгому прощанию» этот рассказ стал песней, балладой, спетой в ночном баре в Филадельфии, штат Пенсильвания, и из куплета в куплет певец повторял: «И этим ребенком был я! Этот ребенок — я!».

Прочие зарисовки, «уникальные случаи», рассказанные мне моей матерью, касались родни, близкой или дальней, и почти всегда персонажем был один из двух ее братьев, позже «павших на поле славы» во время Второй мировой. Позвольте мне попытаться воспроизвести два случая, коротких, но ставших решающими в моей писательской судьбе.

Первый касался, и касается, младшего брата моей матери, в ту межвоенную пору, скажем так, году в 1936-м, самого младшего в семье. Была ночь в середине августа, перед самым рассветом, и Ханс (на деревенском словенском Янез или Ханзей) не был дома уже месяц, а жил в школе-интернате для семинаристов, находившейся в сорока километрах на запад, в Клагенфурте/Целовеце, столице Каринтии. Ферма лежала в глубокой тишине, до крика первого петуха было еще далеко. И тут, из неоткуда, раздался звук метлы во дворе. И тот, кто подметал, подметал и подметал двор в полной темноте, был младший сын, почти еще ребенок. Тоска по дому, domotožje по-словенски, заставила его пройти весь этот путь в ночи из города в деревню. А он, надо сказать, был хорошим учеником и любил учиться, но поздней ночью вылез из окна на первом этаже и отправился по дороге, в то время еще грунтовой, прямиком домой. И вместо того, чтобы зайти — а двери никогда не запирались, — он взял метлу и начал подметать двор. Этот день, как сказала мама, был субботой, днем перед воскресеньем, а «в субботу, и это было правилом, двор должен был быть подметен». И он подметал и подметал, пока медленно не наступил день и кто-то из членов семьи — в моем воображении не мать или отец, а сестра — наконец не завел его в дом. В семинарию он никогда не вернулся. Вместо этого отправился в соседнюю деревню, учиться на плотника или краснодеревщика. Этот случай, о естественной, спонтанной метаморфозе, снова и снова появляется в моих книгах.

Второй случай — не о метаморфозах, а о том, что, если Богу, или судьбе, или чему там еще, будет угодно, чтобы что-то произошло, это произойдет. Одна из моих книг называется «Повторение», а эту историю можно было бы назвать «вторым повторением».

В конце августа или начале сентября 1943 года, другой, старший, брат моей матери, пришел домой на пару недель в отпуск, с Восточного фронта в Крыму. И как только он вышел из автобуса, столкнулся с человеком, который разносил в этом крае плохие новости с войны. Тот как раз был по пути в деревню, чтобы сообщить семье, что младший брат «пал смертью героя за Родину» в тундре. И так как посланник неожиданно столкнулся с членом семьи, он мог не идти дальше, а просто сообщил новость солдату, приехавшему в отпуск. Но вот что случилось затем: Грегор пришел домой, где был встречен аплодисментами и криками радости — будучи молодой, моя мама всегда бурно радовалась, — и весь отпуск он ни слова не сказал о смерти своего брата, или, как тот сам называл себя в своих письмах домой, «мальчика тундры». Как рассказывала мама, Грегор, который в мирное время был настоящим домоседом, весь отпуск избегал дома, родителей, сестру и даже деревню Стара Вас, а шатался днями и ночами, иногда не возвращаясь ночевать, в деревнях Энцельна Вас, Липа, Руда, Глобасниц, Диекше, Ринкола и Крчанье, где рыдал в компании приятелей или абсолютных незнакомцев. «Выплакал все глаза — одноглазый солдат?» — «Плакал не останавливаясь». Никогда не переставал плакать. И только в последний день отпуска, по пути к автобусу, который должен был вернуть его на войну, он сообщил о смерти брата сестре, которой было позволено проводить его. И через несколько недель он тоже «был предан чужой земле, пусть она будет ему пухом» (как было сказано в похоронке, а позже повторено на мемориальной табличке на деревенском кладбище).

Финальная сцена драматической поэмы «По деревням» разыгрывается на кладбище. Та женщина, что в начале говорила с мужчиной, второстепенный персонаж, но первостепенный к другим действующим лицам, сестре и брату, объявившим войну друг другу и самим себе, эта женщина, Нова, которая всегда говорит с трудом, произносит эти слова:

«Только я здесь одна не своя — я отпрыск другого рода, другой деревни, другой, но не иной. Знайте: моими устами говорит дух нового века, и вот что он вам скажет. Да, опасность существует, и только благодаря этому я могу говорить так, как я буду говорить: оказывая сопротивление. Слушайте мою драматическую поэму! Вы верно рассудили: довольно предаваться грезам, но только не надо будить друг друга собачьим лаем. Вы же не дикие варвары, и среди вас нет виновных, и, наверное, изрыгая ваши вопли отчаяния, вы и сами заметили, что в вас нет никакого отчаяния. Ибо от отчаяния вы бы давно уже умерли. Нельзя сдаваться. Перестаньте играть в одинокого человека, не ко времени эти игры: ведь если вы храните привязанность друг к другу, разве вы не видите в одиночестве божественные проблески? Слово сие существует, и его ничем не заменить. Наверное, это правда, что ваша история не дает ни единого убедительного утешения. Но перестаньте размышлять над бытием и не-бытием: бытие будет и дальше мыслиться, а не-бытие и помыслить нельзя, над ним можно только голову ломать. Если бы вы знали, какие вы одинаковые, — если бы вы знали, какие одинаковые вы. Только я говорю вам это. Но только «Я» — это не только «Я». Быть может, нет ничего более легкого и нежного под небом, чем «Я-Я», и вместе с тем более всеобъемлющего, обезоруживающего. «Я!» — единственный герой, а вы должны быть обезоруживающими. Да, именно «Я» и есть сохраняющая род человеческий природа человека! Война далеко отсюда. Пусть все произошедшее между вами будет вашей последней драмой, пусть всё, сказанное здесь, сейчас, останется несказанным. То, что сереет там на сером фоне, растянувшись на сером бетонном плацу, это не наша рать, наша рать желтеет в желтизне раскрывающегося желтого бутона, и цветок с гордо поднятой головой — наш тайный царь-предводитель. И никто не запрещает склониться в поклоне перед цветком. И никто не мешает обратиться к птице на ветке, и полет ее исполняется смысла. Наберитесь терпения, дабы внести в приготовленный для вас чужими руками мир, выкрашенный искусственной краской, оживляющие краски природы. Синева гор — есть, коричневого блеска кобуры — нет; и с чем бы или с кем бы ни знакомило телевидение, это остается незнакомым. Отправляйтесь в раскупоренные свободные пространства, идите по равнинам, там — близость красок, там — даль форм, и краски сверкают у ваших ног, и формы влекут вперед, окрыляя взор, — они ваши защитники. Наши плечи готовы принять на себя небо, и токи воздуха между ним и землей проходят только через нас. Шагайте медленно и станьте сами формой, без которой никакие дали не воплотятся в образ: без четких очертаний вам с ними не совладать. Природа — это единственное, что я могу вам обещать, и это единственное надежное обещание. В ней ничего не «кончается», как в обыкновенном мире игры, где постоянно нужно спрашивать: «И что теперь?» Правда, она не может предоставить спасительного убежища или служить выходом. Но она являет собой образец и задает основные параметры: их только нужно ежедневно считывать. Тянущиеся облака, даже если они несутся куда-то вскачь, замедляют вас. Кто сказал, что крах — неизбежная необходимость? Не слушайте, что там бормочут сквозь икоту умирающие: они лгут. Подумайте сами: разве ваша война не отошла уже в прошлое? Стало быть, укрепляйте мирное настоящее и являйте спокойствие выживших: «Я» всегда спокойно. Но от знания того, что вы — выжившие, нетрудно прийти в возбуждение. Не обязательно попадать в лечебницу, чтобы исцелиться, есть и другая альтернатива. То, что издалека, быть может, казалось устрашающей маской смерти, вблизи оказывается детской забавой. Черные глазницы смотрят приветливыми глазами старика. Перетряхните как следует свои вековечные постели. Двигайтесь. Обреченные на вечные хвори, это не вы. Ваше искусство предназначается здоровым, и художники все — жизнестойкие, они образуют народ. Обойдите сомневающихся, далеких от детей. Не ждите новой войны, чтобы очнуться: самые умные те, кто спешит предстать перед лицом природы. Глядите на землю — от этого проходит злобная глупость. Разве вам всем не дано было уже узнать, что такое раздольные просторы? Раздолье не требует дома или второго дома еще где-нибудь. Оставьте болтовню вдвоем и не кормите ваших отпрысков дьявольским профилем. Дом силы — вот что такое лицо другого. Обливайте презрением легковесных насмешников: оно пока еще есть — скажите спасибо. Благодарность — это восторг, и только благодаримый является длящейся формой — только благодарность позволяет увидеть белый свет. Здесь, сейчас, праздник признательности. И пусть никто не посмеет сказать вам потом, что вы не воспользовались миром для созидания: труд ваш должен быть действенным — не забывайте делиться. Делиться же могут лишь те, кто что-нибудь любит: любите хотя бы что-нибудь одно, этого хватит на всё. С любви начинается объективность. Только ты, возлюбленный, что-то значишь, только ты имеешь силу. Любя тебя, я пробуждаюсь к собственной реальности. Не обесценивайте вашу с трудом добытую серьезность разного рода шутками: ибо шутки никогда не бывают хорошими. Спору нет: многие, даже те, кто облачен в самый роскошный костюм, не способны к торжественному взгляду. Но если большинство не способны возвыситься, так будьте же вы возвышаемыми. Конечно, вас мало, но мало — разве этого мало? Не обращайте внимания на перекипевших, скотоподобных двуногих. Быть может, они и ловкие, зато вы — реальные. Следуйте за мелодией пустынь. Разве люди все вместе не отличаются неутомимостью? Идите так долго, пока не начнете различать отдельные детали, идите так долго, пока в окружающем хаосе не обозначатся легкие линии, идите так медленно, пока вы снова не станете принадлежать миру, так медленно, пока вам не откроется, насколько этот мир не принадлежит вам. Держитесь как можно дальше от бессильно насильствующей силы, вьщающей себя за силу. Настоящая сила — это сила незамечания. Уничтожайте — но не силой света. Двигайтесь — дабы научиться быть медленным: ибо медлительность и составляет сокровенную тайну, а земля может порой обратиться в нечто легкое, когда она сама — парение, лет, невесомый образ, царство смысла, самосвет, возьмите себе этот образ в дорогу, он укажет вам путь, а без образа пути не бывает осмысленного представления о дальнейшем. Не жалуйтесь на то, что вы одни, — множьте свое одиночество. Беда сама приведет в нужное место: вон там, в кромешной тьме, мерцает пруд, вон там, за могильными крестами, мерцают пирамиды, а рядом, «в непосредственной внешней близости», шумит шуршащим автобусом дерево. Запомните это шуршание и передайте другим поколениям. Сложите повесть горизонта. Попробуйте, испытайте силу — силу красивого предания, дабы красота не превращалась всякий раз в ничто. Рассказывайте друг другу картины вашей жизни. Пусть продлится то, что было хорошего. Замедляйте себя при помощи красок — и не бойтесь придумывать: если видите зелень, пусть вам слышится гул, и обратите ваши невольные вздохи в мощные песни. Помните: в моменты истины вполне естественно рождается молитва, возносимая богам, — вопияние к небу есть форма, форма же являет в пространстве аркаду: наше искусство должно быть воплем, обращенным к небесам! Вы, другие, слушайте пение Творца. Есть местность, где вы можете двигаться по кругу, и пустота позади вас станет вновь плодоносной, а пустота перед вами наполнится ожиданием грядущих ходоков, и холодный спутник снова станет «ясноглазой луной». Взгляните на плодородную землю и не давайте себя отговорить от красоты — нет ничего более ужасающего, чем красота, созданная человеком. Придумывайте новые загадки: ищите отгадки, которые все вместе прояснят смысл одной-единственной загадки, которая заключается в том, что каждое утро мы пробуждаемся и каждый вечер отправляемся на покой. А сколько ночей вы уже провели без знакомого страха, уткнувшись носом в ребенка, в зверя, в воздух, сколько раз просыпались — а над вами узоры созвездий? Признательность — это тепло в глазах, противоположное острым колючкам в них. Запомните: если попавшийся вам навстречу ребенок смотрит на вас застывшим взглядом, то причина этому — вы. По дороге вам придется постоянно маскироваться — таков ваш удел, но веселый обман бывает порой честнее любой официальной правды. Делать вид, выдавать себя за другое, — это тоже сила. Да, отрекайтесь от себя, скрывайтесь, говорите, что вы не те, кто вы есть. Только застегнутые на все пуговицы помнят себя. Разыгрывайте без всякого стыда и совести фарсы — в предложениях, жестах, взглядах — повседневности. Невозможно всегда владеть собой — нужно уметь отдаваться, без отдачи — игра не игра. Играйте свою игру — только пусть она будет одухотворенной. Время от времени кому-нибудь из вас будет выпадать роль живого трупа: закрой тогда глаза и просветли свое потерянное лицо. Закройте глаза, и тогда из сохранившегося на сетчатке образа солнца возникнет новый континент. Отправляйтесь туда, в неведомую землю, по-человечески не спеша. Я вижу перед нами огромное царство, в котором царит пустота. Пусть злобно ухмыляются лишенные иллюзий: в иллюзии — сила видения, и всякое видение подлинно. Шагая, не пропустите порог, отделяющий одно пространство от другого: только осознание переходов отзывается ветром в другом пространстве, и кружащиеся вороны уже не приносят несчастья, но приносят героям пищу. Воплотите формопроникновенно в предании желанный совершенный мир: язвительный смех тут — признак отсутствующего сознания (словосочетание неверно, ибо это последние хрипы издыхающего, коченеющего трупа души). Мефистофель здесь не главный герой. Радиопередвижка противника обесточена. Ловцы душ трудятся где-то в другом месте; и, если смерть нагоняет на вас страх, это значит, вы просто ее неверно прочли. Мертвые дают дополнительный свет — они преображают вас. Пусть вас не тревожит то, что вы не можете к ним обратиться ни с какими словами: достаточно и одного слога. Помните лучше о наших нерожденных, скрючившихся в чревах — преобразитесь. Произведите на свет дитя мира! Да, взрастите детей мира — спасите ваших героев! Они должны будут твердо сказать: «Война, оставь нас в покое». Вы, живущие здесь, — вы здесь ответственные. Вы не жуткие, не страшные, вы непостижимые и неистощимые. Не давайте себе внушить, будто мы — нежизнеспособные и бесплодные представители последних или предпоследних времен. Отвергните с возмущением невнятные нападки следующих поколений. Мы — равные. Мы, здешние, ближе всего к истокам, нынче, как никогда, и каждый из нас призван стать покорителем мира. Разве не должно время нашей жизни стать эпизодом триумфа? Да, время нашего бытия должно стать триумфальным эпизодом! Быть может, на свете уже не осталось диких, нетронутых мест, но зато пока еще существует дикое, необузданное, перво-бытное, вечно-новое — время. Порою оно принимает серьезный оборот. Жестяное тиканье часов еще ни о чем не говорит. Время — это та самая вибрация, которая помогает вам сквозь проклятый вами век и одновременно световой шатер, в котором можно переждать — свое время, пережить — свое время, длить — время. Только для пустоглазых — это всего лишь образ. Время, я тебя поймал! Теперь у меня есть — время! Люди, вы, живущие здесь, забудьте тоску по прошлым святым местам и годам. Вы делаете этот мир святым и раздольным. Сейчас — священный день. В деятельных трудах, оставляющих по себе след, вы можете увидеть и почувствовать его. Сейчас — это краски. Вы существуете сейчас и потому имеете действительную, законную силу. То, что вы существуете, обозначает собою дату. Действуйте, сообразуясь с ней. И оставьте все эти головоломные размышления о том, есть ли Бог, нет ли Бога: первое вызывает смертельное головокружение, второе убивает фантазию, а без фантазии ни один материал не воплотится в форму: она и есть Бог, который имеет силу для всех. Выявление и сложение формы исцеляет материю! В безбожном одиночестве мы начинаем колебаться. Вполне возможно, разумной веры не существует, но существует разумная вера в божественный ужас. И существует божественное вмешательство, и вы все знаете, что это такое. Это мгновение, вместе с которым угрожающая чернота обращается в цвет любви, мгновение, вместе с которым вы можете сказать и хотите повторять снова и снова: «Это — я». Вы плачете, и оно плачет вместе с вами, вы смеетесь, и оно смеется вместе с вами. Верно одно: медленному взору, заключающему в себе восторженный взор, обращенный наверх, открываются в вещах улыбающиеся лики богов. (Посмотрите на это чудо и забудьте его.) И голос божества гласит: ты можешь любить себя. (Если вы не питаете друг к другу склонности, лучше вам уже умереть.) Люди, живущие сейчас: шагая навстречу, открывайте друг в друге богов — выдерживателей пространства, сохранителей пространства. Желайте этого, станьте этим, будьте этим и не ведите себя как псы, при виде которых фантазия умирает. Люди, вы, бегущие богов боги: сложите великое предложение. Возжелайте прыжка. Будьте богами перемены. Все остальное ни к чему не ведет — только это еще к чему-то ведет. Это дружеская услуга, от которой родится радость, и тогда дружба обойдет круг земной в радостном танце. Радость — единственная правомочная сила. Она возводит посреди ландшафта прозрачную башню, незатейливую, но надежную: эта башня только и ждет того, чтобы ею завладели. Вздох радости — и вот уже поднимается из вод управляемой реки бывший остров! Только когда вы радуетесь, получаются Правильные вещи. Люди, живущие сейчас, — люди радости: все это не отменяет утверждения, что во всей нашей истории нет ни единого убедительного утешения. Но кто измерит? Власть имущие губители детей исчезают безнаказанно во тьме, и погубленные души — разве души не наши дети? — остаются неотомщенными. Покой бывает лишь эпизодически: живущие — вечно гонимые скитальцы. То, что еще мгновение назад было первым деревом рощи, обращается уже со следующим взглядом в пустоту, и журчащие ручейки выливаются в баррикады. Надежда напрасно бьет крылами, всё — обман. Скорбные вздохи, слева и справа, — их невозможно не услышать. Никуда не деться от тех, кто портит радость, они — повсюду, и от самого упорного из них не избавиться даже самой удавшейся жизнью: с болью всех болей мы сворачиваем в сторону от прекрасных вод, что стремят свой бег из далекой древности в далекую древность, из предвременья в предвременье, и замираем в растерянном ужасе, ожидая по-обезьяньи стремительного прыжка низвергающейся смерти. Нет, мы не можем желать быть ничем! Шагая под солнцем радости, мы чувствуем в глубине души только горечь. Дорогие люди, живущие здесь: во всей нашей истории человечества не найти убедительного утешения. Крики ужаса будут длиться вечно. Нам негде укрыться, только это нигде — наше спасение. Единственная действенная молитва — выражение благодарности: ваши мольбы о милости только оживляют знаки небытия. Так выпрямите спины и посмотрите на мужчину в темном костюме и белой рубашке, посмотрите на женщину, что стоит на балконе в лучах солнца по другую сторону реки. Докажите, как умеете, что у нас есть наше человеческое упрямство, — и пусть увидит это всеядная всепоглотительница! Благословенен всякий поцелуй, пусть даже самый мимолетный. Ну а теперь вернитесь на свои места, каждый — на свое. Демонизируйте пространство, прибегая к повторению. Принятое решение дарует успокоение — начало бытия мира. Вечный мир возможен. Слушайте музыку пустынь. Следуйте за всепронизывающим, всеохватывающим, всеславящим звуком. Руководствуясь выверенным знанием, держитесь неба. Сверяйтесь с этой драматической поэмой. Идите вечно навстречу. Идите по деревням».

Если маленькие случаи, которые рассказывала мне мать, послужили толчком для моей карьеры писателя, длившейся всю мою жизнь, то произведения искусства, и не только книги, но также живопись, фильмы (особенно вестерны Джона Форда и японские «истерны» Ясудзиро Одзу), музыка (в последнее время, к примеру, Джонии Кэш и Леонард Коэн) давали мне основные формы, ритмы, или, говоря скромнее, вибрации и импульсы, позволяющие найти вдохновение. Самые ранние вибрации и импульсы, однако же, пришли не из произведений искусства. Что волновало и пронизывало меня в детстве, так это словено-славянские религиозные литания, молебные воззвания, которые я слышал под романскими сводами церкви неподалеку от родной деревни Стара Вас. Эти монотонные и о, такие мелодичные, причитания, адресованные небесам, всё еще пронизывают и воодушевляют меня в мои семьдесят семь. Они перебирают струны, что аккомпанируют мне на всем моем писательском пути, напевая мне божественные гаммы и каденции, монотонные, как в изумительной длинной Литании Пресвятой Девы Марии, содержащей, пожалуй, сотни имен и обращений, которые намеренно не переводятся, за исключением повторяющегося prosi za nas — молись о нас:

Mati Stvarnikova — prosi za nas
Mati Odresenikova — prosi za nas
Sadež modrosti — prosi za nas
Začetek našega veselja — prosi za nas
Posoda duhovna — prosi za nas
Posoda časti vredna — prosi za nas
Posoda vse svetosti — prosi za nas
Roža skrivnostna — prosi za nas
Stolp Davidov — prosi za nas
Stolp slonokosteni — prosi za nas
Hiša zlata — prosi za nas
Skrinja zaveze — prosi za nas
Vrata nebeška — prosi za nas
Zgodnja danica — prosi za nas

Несколько лет назад, благодаря Хенрику Ибсену, я был в Норвегии. Но сейчас, в заключение своей речи, я собираюсь говорить не о драматурге и его — и нашем — «Пер Гюнте», а о двух сколь маленьких, столь и невероятных норвежских случаях. Первый касался одного из пяти или шести моих телохранителей, с которыми я провел весь день и вечер. Поздним вечером, в баре в порту Осло, он прочитал мне — сначала на норвежском, потом на английском — свои стихи, которые сохранил в мобильном. Это были любовные, очень нежные стихи. В один из следующих вечеров, который я наконец-то провел в одиночестве, блуждая по пустым полуночным улицам Осло (или Кристиании, как у молодого Кнута Гамсуна в «Голоде»), я увидел мужской силуэт перед освещенным окном книжного магазина. Когда я остановился рядом, он обернулся ко мне, указывая на одну из книг в витрине: «Посмотри: моя первая книга! Вышла сегодня! Только-только вышла!». Он был очень молод, еще совсем ребёнок, скажем, хрестоматийный «юноша». И был счастлив — как только ребенок может быть счастлив. И радость, которую он излучал, этот писатель, этот автор, еще не угасла. О пусть она никогда не угаснет!

Позвольте мне воспользоваться моментом и передать привет тем двоим — мужчине в порту Осло и юноше, стоявшему у витрины книжного магазина, на западе отсюда, или где бы они сейчас ни были. Возможно, мне стоит сожалеть, что я не смогу продекламировать что-нибудь из любовной поэзии моего телохранителя; я записал кое-какие из стихотворений, но потерял тот клочок бумаги. Вместо этого вот вам другое стихотворение, стихотворение хранителя души (простите мне эту игру слов):

[ – – – ]

«По деревням» / перевод Коренева Марина. М: Азбука-Классика, 2006

Поделиться