В быстром чтении перед просмотром спектакля пьеса «Кладовка» показалась  мне малосценичной.  Но я ошиблась, в этом меня убедил спектакль в постановке Ильи Варанкина. Илья попытался приоткрыть сценические возможности пьесы и увидеть особенности ее конфликта.

Конфликт далеко не всегда бывает прямым, острым, далеко не всегда сводит противников как дуэлянтов, стреляющихся на 10 шагах. Чаще всего совсем наоборот. Есть конфликты открытые, а есть косвенные, опосредованные. В пьесе Романа Шабанова конфликт скрыт, спрятан, удален. Он не сразу дается глазу.

Герой «Ловушки» находил спасение в конуре-могиле бомжа, герои «Кладовки» один за другим по очереди скрываются в своем чулане и исповедуются перед стареньким телевизором.

Монологи обширны, диалоги отсутствуют, исповеди  кажутся безграничными.  Однако режиссер Илья Варанкин убедительно доказывает, что монологи, на первый взгляд не очень богатые философией, богаты своими пересечениями и взаимопроникновениями. Кладовка от слова «клад». И каждый человек – есть клад, кладезь возможного добра и человечности, или хранилище черствости и равнодушия..

Каждый выплакивает в кладовке свои слезы, за исключением Отчима (Сергей Карпов), человека циничного и безапелляционного.  Одни  плачут, страдают, исповедуются — другие насмехаются над наивностью доверчивых…

Человек  плачет, значит, он живет, — сказал однажды Сэмюэл Беккет.

Есть ведь и бесслезное, сухое, рассудочное, безэмоциональное существование. Но это особая тема, и о ней я скажу чуть позднее,  в рассказе о спектакле «Моя защита» Гульнары Ахметзяновой. Когда люди плачут или выплакиваются – еще не все потеряно. А сколько невидимых миру слез! «Земля пропитана слезами от коры до центра», — говорит  у Достоевского Иван Карамазов.

Конфликтуют между собой, вступая в косвенное взаимодействие, не столько сами персонажи, сколько их исповеди-монологи.  Происходит пересечение и столкновение множественных ракурсов, точек зрения на мир, на происходящее вокруг, на семью. У Романа Шабанова – фасеточное зрение, как у пчелы, у стрекозы… Фасеток – уйма, и в каждой отражен только один уголок мира. Но автор наделен счастливой особенностью подобного зрения.  Его картины-монологи  вместе складываются в совокупность точек зрения, в целостность, о которой непрестанно и напряженно думает Шабанов. Несовершенство мира, о котором он пишет, в том, что мир фрагментарен, разбит на фасетки, и герои не наделены чудесным даром видеть мир тотально, целостно и объемно. Эта ущербность человеческого зрения, односторонность взгляда на близких и далеких ими не осознана и не понята. Отсюда  в пьесе – надрыв, распад дома, растерянность его обитателей. Где-то за сценой стоит непрерывный шум, его не все слышат, но шум этот – скандалы, битье посуды, грохот и ругань. От непрестанной свары персонажи пытаются спастись.

Мальчик (Илья Варанкин) плачет, поскольку брошен и забыт всеми, матерью, бабушкой, дедом, отчимом. Диковатое, не обласканное любовью сердце. Вспоминается  мысль о «слезинке ребенка» Достоевского.

Мальчик крутит черный носок и почесывает голые ноги. Потом мы увидим, что все персонажи так или иначе одержимы и больны чесоткой на нервной почве. Заброшенность ребенка — почва для его растущей агрессии. Он мечтает о какой-нибудь живой душе, которая рядом, хоть о котенке. Наступит время, котенок появится,  но мальчик начнет его «гонять», мстить несчастному существу за свои попранные несостоявшиеся надежды.

Между каждым следующим монологом – отбивка в виде телевизионного клипа-кадра, как угодно, в виде музыкальной мелодии старого времени, традиционной в прежние времена бодрой утренней физзарядки (и персонажи маршируют и делают гимнастические упражнения), музыкального вступления к программе «Время», информационного пространства 60-70-х годов  о передовиках, шахтах, надоях, урожаях, глубоком бурении проходчиков и даже айсбергах в океане. Ага, — думаем мы, — режиссер Илья Варанкин столь ненавязчиво (ой ли?!) внедряет нам мысль о том, что в пьесе «Кладовка» есть эти самые айсберги, и нужны усилия глубокого бурения, дабы ее, пьесу, понять…

Старый телевизор, который называют по-дружески старым тарахтельщиком, — это Время. Это  Память «старого доброго времени», прошлого, которую хранит ставший рухлядью ящик, но из ящика, как из чрева Прошлого, из Машины Времени звучат голоса….  И каждый герой вспоминает что-то связанное с ним, и с самим собой, и это свое – почти всегда человечное и теплое. А за стеной по-прежнему гремят сковородки. В кладовке герои возвращаются к своим истокам и становятся людьми. И героиня Анастасии Светловой, молодая женщина, по пьесе Мать,  с ее утопической мечтой о женском счастье, и Бабушка Татьяны Мальковой, и Дед Сергея Цепова – все душевно благодатны, расположены к жизни. Но, тем не менее, несчастны.

Негативное впечатление вызывает лишь бессердечный Отчим (Сергей Карпов), серый, усредненный человек с повышенными самооценками. Он вполне доволен собой, однако недоволен теми, кто рядом с ним.

Здесь хотелось бы оспорить позицию режиссера. Да, кладовка словно освобождает человека от внутренних катастроф. Люди предстают в ней добрыми и идеальными.  Но кладовка амбивалентна. В кладовке просыпаются и другие инстинкты.

Режиссер не занят глубинами внутреннего мира своих героев. Они существуют на привычном бытовом уровне. Кого-то становится жаль. Но человек сложен. В нем есть темные стороны кладовой его души. У катастроф всегда есть причины.

Объемнее других были две героини – Анастасии Светловой и Татьяны Мальковой. Мать видит в своем избраннике будущего идеального мужа. А он никакой не муж, а трехдневный постоялец-любовник и  думает о том, как поскорее сгинуть и убежать. Три прожитых дня для него лютая каторга. Бабушке он тоже пришелся по сердцу. Обе актрисы  обнажают слепоту внутреннего зрения своих героинь.  Монолог становится диалогом с невидимыми таинственными препятствиями. Человек хочет быть самодовлеющей единицей и терпит банкротство. Все герои  находятся друг с другом в состоянии войны, и все зависят друг от друга. И не могут существовать в одной семье.

Это банкротство реальной диагностики жизни и человека. И банкротство их воображения. И режиссер, и автор говорят об утрате некоей связующей всех общей идеи в отношении к своей семье, к общему Дому – стране, к людям, которые рядом. Нет веры, которую они могли бы передать своим потомкам.

И вот здесь появляется волшебник, Творец, Мастер, Строитель, Созидатель (Владимир Майзингер). Сказочный, веселый, добродушный, вполне живой. Его позвали починить старый телевизор. Починить сломанное Время. Починить сломавшиеся нравы.

В пьесе Шабанова, между прочим, есть его Антипод.  Антипод Бога – Антихрист. По пьесе Шабанова, не случайно не Отец, и тем паче, не Бог-отец, а Отчим.  У Отчима в пьесе вполне созидательная профессия – он Архитектор.  Конечно. Шабанов – ироник. Отчим  — Анти-архитектор, разрушитель.  Жаль, что в спектакле эти мифологемы не были выстроены.  Одна надежда на Мастера-Творца. Он ушел на шум скандалов помогать людям стать теми, кем они задуманы быть на нашей земле.

Вот такая  чревоподобная комната. Хорошая почва для охотников за символами.

БЛОГ МАРГАРИТЫ ВАНЯШОВОЙ
Сайт Театра имени Волкова