Крепкий, уверенный, изумляющийся человеческой непрактичности Лопахин говорил, что прежде было хорошо, раньше хотя бы крестьян драли. (Сам-то кто, откуда вышел?) Сейчас говорит, что прежде было хорошо -- можно было расстрелять кого надо. И ведь не то чтобы он там злодей какой, сталинист упертый -- наверняка нынешние Лопахины так о себе не думают. Но вот был «порядок» -- и это во главе угла; а где сам был бы при этом порядке -- это уже мысль слишком сложная.
Девяностолетний Фирс (Понтус Густафссон) в застиранной гимнастерке с медалью на груди точен так, будто мы его встретили на лавочке у подъезда: эта древняя походка, этот мгновенно вспыхивающий гнев на молодых бездельников, ругательство «фашист», эта уже почти выцветшая сила, что когда-то довела до Берлина, а потом тлела, склонялась, кланялась и выстраивалась по команде. Фирса жалко, как всегда (все мы учились в школе, и все мы помним, что старика забудут в покинутом доме), но в секундном гневе Фирс страшен. Объяснение этому возникающему непонятно откуда страху появляется в финальной сцене -- последние слова старика перед смертью (а в этом спектакле он однозначно умирает, брошенный хозяевами) это «медаль» (куда-то потерялось главное его сокровище) и «Сталин». На выдохе, как мечта. Мороз по коже.
Скользкий глянцевый Яша (Эрик Эн) служит у Раневской не лакеем, а охранником, но манеры остались те же (под шумок выпить чужой бокал, с влюбленной в него горничной обращаться как с грязью под ногами, проповедуя, что девушки должны себя блюсти). Реплика Яши также транспонирована, и то, что этот наглый и тупой тип произносит у Эка: «Эта страна не для меня. Насмотрелся воровства и коррупции», заставляет в очередной раз вздрогнуть.
Матс Эк излагает чеховскую историю внимательно и подробно, а в кульминационные моменты заставляет героев танцевать. Человек может уйти из балетного театра, балет из человека не уйдет никогда -- и уверенность в том, что движение выразит эмоцию точнее любых фраз, остается, никуда не девается. Потому монолог Гаева (Ханс Клинга), обращенный к «многоуважаемому шкафу», превратился в танцмонолог -- и в нескольких взмахах рук и дерганых перемещениях по сцене отразилась та предстарческая патетика, что прописана в словах. Разделенные столом Варя и Лопахин в одновременном яростном танце говорят о невозможности союза (между ними всегда столешница), а Епиходов выдает, прости господи, брейк-данс.
Но главным танцперсонажем становится гувернантка Шарлотта Ивановна. У Чехова она показывала фокусы, здесь одарена балетным прошлым. Досталась роль (точнее, конечно, потому такой и стала) Анне Лагуне.
Одна из немногих дам на земле, о которых можно сказать «великая балерина» и ни на секунду не покривить душой, ничего не преувеличить. Сухая седовласая танцовщица с ведьминским блеском в глазах, спровоцировавшая своего мужа на постановку его легендарных вещей -- «Кармен» и «Спящей красавицы», к примеру. Ничего не скрыто -- ни седина в шевелюре, ни узлы на руках и ногах; эта Шарлотта стара -- и когда-то она танцевала «Жизель».
Есть ли более мрачный ход для рассуждения об уходе, истаивании времени и счастья, чем демонстрация танца очень немолодой балерины? Анна Лагуна обозначает классические позы с клоунской отвагой, и кажется, ее безумная Шарлотта констатирует обреченность вишневого сада, этой семьи, этой страны. Прошлое было великим, будущее не просматривается (в школе, помнится, убеждали, что к будущему имеют отношение Аня и Петя -- ох, печальное будущее сотворят гламурная девочка, которой впервые придется зарабатывать себе на жизнь, и толстенький самодовольный проповедник, за десять лет не сдавший необходимые экзамены на университетский диплом). Матс Эк высказывается вежливо, но определенно. Не выдержавшая этой определенности часть публики сбежала в антракте, оставшиеся устроили овацию.
Анна ГОРДЕЕВА
Время новостей