Евгения Симонова: «Не люблю премьерные спектакли…»

В праздничные дни «Театрал» публикует интервью, которые в завершившемся году получили широкий читательский отклик.
Если вы пропустили беседу с актрисой Театра им. Маяковского Евгенией Симоновой, то можете прочесть его на нашем сайте прямо сейчас.

Евгения Симонова – из тех людей, кто не любит шумихи вокруг собственных дел. На интервью лишь при условии, что разговор пойдет не столько о ней, сколько о природе актерского творчества, сотканной из загадок и противоречий.

 
– Евгения Павловна, «Русский роман» вышел больше года назад, а интерес к нему только растет. И потому хотелось бы начать с разговора об этом произведении. Вы ведь сыграли не просто человека оригинальной судьбы, но и ко всему же – жену гения...

– Второй раз в жизни мне выпала такая честь. Первой была Анна Григорьевна Достоевская в картине «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского». Знаете, что она ответила, когда ее спросили, почему она больше не вышла замуж? Ей же 34 года было, когда умер Федор Михайлович. Она сказала (цитирую по памяти): я была женой Достоевского, кто мог бы встать рядом с ним? Ну, разве что Лев Толстой. Но Лев Толстой все время был женат, поэтому у меня не оставалось выбора.

Я очень люблю мемуарную литературу, люблю дневники, переписку. Я много читала о Софье Андреевне и всегда относилась к ней с сочувствием и симпатией. И когда Миндаугас Карбаускис сказал, что замечательный литовский драматург Марюс Ивашкявичюс специально для театра пишет пьесу о Софье Андреевне Толстой и предложил мне сыграть ее, я очень обрадовалась и… начала мечтать. Через полгода Марюс приехал с готовой пьесой, мы прочитали ее, и она произвела на всех сильнейшее впечатление! Я знала, что существуют разные мнения по поводу того, какой была жена великого Толстого. Как-то я сообщила о предстоящем спектакле своей достаточно близкой приятельнице, ее реакция меня расстроила. Она сказала: «Спектакль об этой мещанке, истеричке!» Я удивилась, поскольку лично у меня, напротив, ее судьба всегда вызывала ощущение болезненного соучастия. А потом в Ясной Поляне работники Музея Толстого мне подтвердили, что это мнение в отношении Софьи Андреевны действительно было достаточно распространено.

– Как вы думаете, почему?

– История взаимоотношений в семье Льва Толстого описана очень подробно и многими близкими людьми, которые, кстати, все были литературно одарены, и у каждого, конечно, своя позиция, свой взгляд, как на события, так и на характеры Льва Николаевича и Софьи Андреевны.

Ведь можно вывернуть биографию наизнанку, совершенно не искажая факты. И это тоже была бы правда, но только правда, лишенная контекста. Взять, например, мучительную историю с наследством – ее можно подать так, будто бы деньги для Софьи Андреевны имели решающее значение. Или, скажем, сконцентрироваться на ее болезненном состоянии (скорее всего, это был глубокий невроз) последних десяти лет перед смертью Льва Николаевича.    

Но меня поразило, что молодой, 40-летний драматург, у которого есть очень жесткие пьесы и который прекрасно чувствует язык современного театра, вдруг с такой любовью, симпатией и состраданием написал историю этой женщины. В пьесе Марюса совершенно удивительная интонация, которая меня потрясла.

– А когда столь досконально знаешь биографию своего персонажа, это не мешает в работе над ролью?

– Я знаю, что можно все прочитать, все исследовать, переписать от руки, подчеркнуть разными фломастерами и… не сыграть. Факт тот, что без режиссера никогда ничего не получится. Миндаугас Карбаускис очень подробно, тщательно, порой даже мучительно выстраивал наш спектакль.

– Мучительно?

– Иногда… Но даже в самые тяжелые моменты, когда казалось, что сцена не получается, нам всем было очень интересно: а что же дальше? А дальше мы вновь открывали пьесу и старались внимательно ее прочесть. Репетиции были долгими, что при нашем современном ритме просто роскошь.    

– Вы что-нибудь привносили в режиссерский рисунок? 

– Нет. Карбаускис вообще не очень любит инициативу. Он выстраивает жесткий рисунок, а ты должен его присвоить, насытить. Если его устраивает, то это принимается, а нет – поиск продолжается.

Я всегда очень завишу от режиссера, поскольку я не соавтор, а исполнитель. Для меня очень важно все, что режиссер говорит, если я ему верю. А Миндаугасу я верю, потому что мне очень нравятся его спектакли, его взгляд на основополагающие вещи – то, как он репетирует. Я люблю в нашей профессии диктатуру режиссера, люблю это добровольное подчинение. Но я подчиняюсь только тому, кому доверяю.

– «Русский роман», кажется, первая ваша работа с ним?

–  Был еще «Август: графство Осейдж» – спектакль Гиртса Эциса, который Миндаугас вынужден был завершать. Пьеса сильная. Это, конечно, не Уильямс и не Олби, но материал очень профессиональный: недаром спектакли по этой пьесе у американцев идут уже не первый сезон. В этой работе мы с ним впервые встретились. И все, что он предлагал, было интересно и легко.

– А как возникло ваше сотрудничество с «Современником»?

– Меня пригласила Галина Борисовна Волчек, за что я ей бесконечно благодарна. Она сказала, что «Современник» берет для постановки инсценировку романа нобелевского лауреата Исаака Зингера «Враги. История любви». Ставил спектакль Евгений Арье. С Арье мы знакомы по Театру им. Маяковского, где Евгений Михайлович начинал, и позже я видела его работы в «Гешере». И я начала репетировать Зингера, а параллельно в Театре им. Маяковского Александр Огарев выпускал «Месяц в деревне», где я играла Наталью Петровну. Очень интересный был период.

– А вспоминаете ли вы свой спектакль «Исповедь Анны»? Все-таки шанс сыграть Анну Каренину выпадает не каждой актрисе.

– Да, спектакль придумал и поставил Андрей Эшпай. Это стало для меня испытанием и профессиональным, и человеческим. Моносуществование вообще требует от актера смелости, я бы даже сказала отчаянной смелости. Но Андрей выстроил мне целую жизнь, и я проживала ее в течение полутора часов один на один со зрительным залом. Это был замечательный спектакль, и работа для меня стала этапной. После нее действительно новый период в жизни начался.

– Помню одно ваше интервью, в котором вы говорили, что полноценной актрисой почувствовали себя только к пятидесяти годам.

– Так и есть.

– Но все же сейчас, оглядываясь на пройденный путь, вы по-прежнему считаете, что роль Нины Заречной, которую вы сыграли в 23 года, оказалась провальной?  

– Ну, может быть, не совсем провальной, но успехом это тоже никак не назовешь. Во всяком случае, первое время ничего не складывалось. У Александра Вилькина, режиссера этого спектакля, было очень интересное решение Нины Заречной, но мне не хватило опыта ни профессионального, ни жизненного. В этой роли есть сложность: между третьим и четвертым актами проходит два года, но за эти два года Нина проживает целую жизнь, полную потерь и разочарований. И вот к этому я оказалась не готова. На последнюю сцену я выходила, как на смертный бой. Это была отчаянная борьба с собой, со своей природой. Но я билась упорно, и если это все-таки была неудача, то она мне очень многое дала.

Кстати, был прекрасный спектакль у Еланской в «Сфере». Совершенно авангардный, когда Нина Заречная 1-й, 2-й, 3-й акты – молодая актриса, а в 4-м – совершенно другая, взрослая (ее замечательно играла Генриетта Егорова). Она приходила и говорила Треплеву: «Я сильно изменилась?» И это было страшно, потому что за эти два года прошла целая жизнь. И у Еланской выходила женщина, которая с той девочкой не имела ничего общего. Это было так неожиданно, но очень точно по сути.
Несколько лет назад режиссер Павел Тихомиров готовил в Доме актера большой вечер, посвященный чеховскому юбилею. Он позвонил мне: «Прочтешь монолог?» – «Павлик, монолог какой?» – «Финальный монолог Заречной из «Чайки». Я говорю: «В финале нет монолога, там сцена с Треплевым, монолог только вначале: «Люди, львы, орлы и куропатки…»

И все же открыла Чехова, стала читать и вдруг поняла, как это сделать. Там Нина говорит почти не останавливаясь – как поток сознания. И вот когда я стала его читать уже на вечере, я вдруг почувствовала, что мне легко, я все понимаю про «Умение терпеть» и про «Неси свой крест и веруй». Вот так я сыграла наконец-то Заречную в пятьдесят с лишним лет.

– Без таких ран, наверное, не бывает развития… 

– Наверное!

– Об этом, кстати, я хотел поговорить. Случай в судьбе артиста. Бывает, приходит режиссер, и вдруг с совершенно неожиданной стороны проявляется актерский талант, привычное становится оригинальным…

– Да, талант, труд и случай. Но надо быть готовым этот случай использовать. Это счастье, если есть возможность много работать, хорошо, если еще с разными режиссерами. Знаете, как сказал Питер Брук: «Больше всего в актере я ценю полную открытость и умение работать с разными режиссерами». Вот, например, мне посчастливилось поработать с Владимиром Мирзоевым, он ставил пьесу Гарольда Пинтера «Любовник». После первой читки он спросил нас с Сергеем Маковецким: «Сколько вы сможете назавтра выучить страниц наизусть?» Мы сказали: «Ну, может быть, две».

И вот на следующий день сразу началось рождение спектакля, никакого застольного периода, всё по ходу, в процессе. Было трудно, но очень интересно. И получился замечательный спектакль! А кто-то из режиссеров долго и подробно разбирает сцену за сценой, не торопясь вставать на ноги. Все работают по-разному.

– А лично для вас что лучше: когда объясняют или когда не объясняют?

– Мне лучше, когда результат себя оправдывает. А путь к нему может быть самым разным.  

– Помню ваш рассказ о том, как на премьере «Врагов» вам захотелось от всех скрыться и не появляться на сцене…

– Это был второй спектакль, на который пришел весь «Современник». А я стояла за кулисами и чувствовала, что сегодня на сцену мне выходить не надо. В спектакле есть железная платформа, на которой выезжает моя героиня. За мгновение до начала я думала: сейчас спрыгну и убегу. Меня же не убьют. Ну, сорву я спектакль, но я же выживу. И только усилием воли я с этой штуки не спрыгнула, но, появившись на сцене, сыграть, как играла на репетициях и на вчерашнем спектакле, не смогла.

Там трудный монолог, в котором она рассказывает, как на ее глазах расстреливали ее детей. И вот начинать надо сдержанно-сдержанно, а потом вдруг неожиданно – резкий срыв. Вот этот срыв я не сыграла. Так, прокричала что-то формально,

протрубила, как раненый слон, ненавидя себя за беспомощность. И когда уже по окончании спектакля в дверях своей гримерной я увидела Марину Неёлову и поняла, что она была в зале, а она мой кумир, я ее боготворю, – мне захотелось умереть. Она, кстати, тогда сказала мне одну очень точную вещь, которая мне здорово помогла.

В этом плане я очень странная. Могу десять раз подряд сыграть, как надо, а на одиннадцатом – может ничего не получиться. У меня начинается необъяснимый зажим. И особенно это проявляется в кино. Я до сих пор не знаю, что будет с моим организмом после команды «Мотор».

– Если играть через сопротивление, разве не получается лучше?

– Нет, конечно, я всегда пытаюсь преодолевать себя. Для меня ответственность ужасна. Я ненавижу всяческие конкурсы. Если надо что-то доказать, я ничего не сделаю. Мне нужно, чтобы внутри у меня всё было абсолютно свободно. Поэтому не люблю премьерные спектакли, свобода приходит где-то после спектакля десятого, а то и позже.

– А с Гончаровым вам легко было работать?

– Конечно, нелегко, я его бесконечно уважала и очень боялась.

– Прямо боялись?

– Ну да. Строгий был человек и очень талантливый. Идеальной актрисой для него являлась Наталья Гундарева: она была под стать его масштабу личности, его темпераменту, азартности, его неистовости. Идеальный союз. И она его тоже любила безгранично – такой дочерней любовью, а он ее любил отцовско-режиссерской любовью. Но больше ни с кем такого не было.

– Хочу вернуться к началу нашего разговора: так все же характер вашей Софьи Андреевны ясен вам до конца?

– Нет, конечно, не могу сказать, что она мне абсолютна ясна. Не знаю. Мне кажется, что я ее чувствую, может быть, я заблуждаюсь. А вот знаете, забавно: недавно ехала в метро, и ко мне подошел мужчина – сказал, что был на спектакле «Русский роман». Сказал, что на него это произвело сильное впечатление, и благодарил. При этом добавил: «Боюсь, что теперь я не скоро возьму в руки какое-либо произведение Льва Толстого. Что-то мне прямо не хочется. Я на него обижен».

Я ответила: «Я вас заклинаю, ради всего святого, не делайте столь поспешных выводов… Она была потрясающая женщина, но он был не простой смертный. Он – планета, космос. Он великий! И за это ему можно все простить…»

А ведь Лев Николаевич тоже страдал, да еще как! У него есть пронзительные дневники 1910 года. Их невозможно спокойно читать. Там такая боль! На каждой странице. В «Анне Карениной» его героиня говорит: «Я ревную тебя не к женщине, а к уменьшению твоей любви». Так вот Софья Андреевна чувствовала то же самое. Она сходила с ума от «уменьшения любви». Толстой уже пережил свой духовный кризис, в его тогдашнем состоянии все личные проблемы уже отошли на второй план. А она не могла смириться с тем, что они перестали быть Единым целым. Он же страшно страдал оттого, что его не понимают даже самые близкие люди.

– А есть ли какая-то параллель или точка пересечения для вас в судьбах жены Достоевского и жены Толстого? 

– Честно говоря, когда мы репетировали, я вообще про это не думала.  Обе они были женщины исключительные. Но их судьбы совсем не похожи. Сниткина с Достоевским была 14 лет вместе, а Софья Андреевна с Толстым – почти полвека. Достоевский, конечно, любил свою жену беззаветно – до последнего вздоха. Но у них было мучительное начало, Анна Григорьевна страдала от его безудержной игры, извечных долгов. А в семье Толстого наоборот – счастливое начало и… полная дисгармония в конце.

– Знаю, что вы не читаете рецензий и стараетесь оградить себя от каких-либо оценок. Но я видел на премьере Андрея Эшпая. К его мнению вы прислушиваетесь? 

– Да. Мне было важно, чтобы он пришел на первый показ.

– В таких случаях не возникает ступора, как было в «Современнике»?

– Я, конечно, всегда волнуюсь, когда он в зале, но это меня вдохновляет.

Автор
ВИКТОР БОРЗЕНКО | ФОТО: АНАТОЛИЙ МОРКОВКИН, АРХИВ АКТРИСЫ
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе