«Вишневый сад» выбран Захаровым для амбициозной задачи: стереть штампы и переключить регистры пьесы, извлечь из нее жанр, объявленный автором. Для этого он написал режиссерский сценарий, в котором темп пьесы усилен, сокращенному тексту придан доселе невиданный динамизм, в героях обострены эксцентрические черты.

…Артисты собираются как-то невесело, хотя среди молодых — а спектакль на них и поставлен — то и дело вспыхивают смешки: совсем как между Дуней, Яшей, Шарлоттой.

— Чем ближе выпуск, тем меньше я понимаю, что я здесь делаю, зачем приехала, — трагически, уже голосом Раневской, говорит Александра Захарова.

Но постановщик спектакля Марк Захаров как истинный глава театра блестяще владеет искусством свободы слуха и умеет не слышать того, что не хочет. Он занят Збруевым:

— Саш, я вот что подумал: знаешь, как гномики в бессилии потрясают кулаками, вот этот жест ты должен сделать…

— Нет, — голосом Мюллера вступает Броневой, — мы тут всё правильно делаем!

— Отлично, браво, Леонид Сергеевич, — одобряет его Захаров, — надо разогреть площадку! Замечательно, что вы стали вступаться за Збруева…

— Не за Збруева, — моментально ставит режиссера на место Броневой, — а за Гаева.

Пара Фирс (Броневой) — Гаев (Збруев) построена на лидерстве Фирса, он здесь — герой первого ряда, носитель прежнего умения жить с толком, умно, не спешно, собирая и сохраняя. Через весь спектакль идет его рассказ о правильном обхождении с вишней, и сад «до несчастья» все равно что рай на земле. А Гаев (Александр Збруев репетирует уже мастерски) — этакий дворянский шлимазл, умственно распущенный, неуемный демагог с недержанием речи. В его устах «я человек 80-х годов» звучит странным узнаванием, почти как «я человек оттепели». Гаев твердит об убеждениях, а Фирс роняет: «Урожай-то гниет».

…Броневой продолжает «держать площадку»:

— И надо вызвать художника, пусть скажет, как будет с этой стекляшкой, будь она неладна…

— Вы сейчас энергию расплещете! — останавливает его Захаров. — А стена будет двигаться, и многоуважаемый шкаф либо будет летать, либо нет…

В артистах хохот.

— «Дай Бог, чтоб это был не твой последний смех», как говаривал Арбенин в «Маскараде», — мрачно роняет Броневой и скрывается.

 …Репетируют сцену, когда Шарлотта, гибкая, рыжая красотка, чтобы показать фокус, вспрыгивает на биллиардный стол. Маша Машкова делает это без малейшего усилия.

Захаров. Маша, активнее! Зрители, как собаки, чувствуют адреналин в крови!

Броневой (в сторону). Это мы дожили до того, что они взбираются на биллиард! Рвут ногами тонкое сукно!

Захаров. Всё! Начали первый акт!

…Сцена пустеет. В качалке едва покачивается кто-то, накрывшийся с головой пледом. Отдаленный гудок поезда: плед сброшен, и Лопахин (Антон Шагин, прославленный фильмом «Стиляги») открывает лицо, не просто молодое — мальчишеское. Сцена начинается как бы с середины давней влюбленности. Врывается Раневская. Фирс выносит барыне букетик, суматоха.

Захаров. Стоп! На вас будут смотреть строго — столько «Садов» уже видели. Приезд — великое событие в жизни дома, а у вас какой-то сахарин, какая-то патока.

…Лопахин с голодным блеском в глазах, руки в карманах. Разворачивает перед Раневской свой проект переустройства, показывает карту, ползает на коленях: здесь пройдет железная дорога, здесь — участки… Снести дом, вырубить сад, выручать до 25 тыщ в год…Но так же, как Астрова в другой пьесе, никто его здесь не слышит: все расходятся, а он с жаром продолжает ползать и объяснять…

Антон Шагин, тонкий, с пружинистой повадкой, играет рискового парня, он не столько хамоват, сколько конкретен, и есть в нем какой-то темный безудерж. Позже, оставшись наедине, он возьмет Раневскую за грудь, сначала осторожно, потом грубо — бабу можно и нужно смять, подчинить… Та лишается чувств. В ночной вспышке взаимного вожделения — столкновение старой и новой жизни, разных генетик.

Время для Лопахина материально, он ясно ощущает его трату, а для Раневской и Гаева оно идет словно во сне. Момент поворота в судьбе сада Захаров ставит четко, с акцентом. Когда Раневская подает милостыню — золотой — проходящему на станцию азиату, мы почти видим, как в голове Лопахина лопается один проект и возникает другой: происходящее необратимо, все расточается, будет расточено окончательно, и надо купить для себя!

Режиссер намерен вывернуть пьесу, чтобы вместо априорного сострадания к гибнущим, тонко устроенным созданиям, не приспособленным к новым правилам игры, мы вгляделись в этих живущих мимо жизни бездарей, которые не только вишневый сад — себя пустили на ветер. Субъективный план Захарова — поставить жесткую комедию.

Но безжалостно уходящее время, колебания почвы под ногами объективно расставляют другие акценты, и из-под сдвинутых пластов пьесы, проглядывает скорбная маска трагедии. Никто в тот день еще не знает: она совсем рядом.

…На мостовой возле Ленкома горы состарившихся цветов. Прошло шесть дней. Ленком как «Вишневый сад»: один за другим жизнь вырубила его лучшие, плодоносные деревья — Леонов, Горин, Шейнцис, Абдулов. Теперь — Олег Янковский.

…Дом живет убывающей жизнью: Варя хлопочет, слышны смешки Дуняши и Ани, хлопают двери, шаркает Фирс. А сад тихо стоит в глубине: острые серебристые пики, высохшие как осока или воспоминания. Никаких вишен в цвету — грозное пространство минувшего. Стеклянная стена, наверху над сценой стеклянная галерея, веранда, теплица, зимний сад, все серо-белесое. Сценограф — Алексей Кондратьев.

Теперь до премьеры всего две недели. Репетиции идут на большой сцене.

Захаров в розовой рубашке, со вздыбленными волосами, сердит и собран:

— Саша (Захаровой), не хлопай себя по ногам — речь о любви! И четче реплика «Зачем половым говорить о декадентах» — это про нас всех, болтунов…

Чеховские персонажи, казалось, наши хорошие знакомые. Но тут «узнаешь» не всех. Яша (Дмитрий Грошев) — этакий венецианский гондольер, фатоватый полустудент, задавленный сексуальным аппетитом Дуняши. Симеонов-Пищик, могучий жизнелюб (Сергей Степанченко), Петя (Дмитрий Гизбрехт) — вылитый молодой Жириновский, с той же фюрерской манерой нести чушь с апломбом.

…Конец сада совершается тихо. Входит Гаев с анчоусами, начинает говорить, как устал и голоден, вокруг невнятная суета. Звериный вопль сестры: «Леня!» И шелест: «Продали сад?» У Лопахина рубаха вылезла из штанов: знаменитое «Я купил!» он говорит тихо, но очень внятно. Варя с грохотом швыряет ключи.

И вот быстро выносят чемоданы, быстро на них садятся. Уехать, скорее уехать. Деньги будут потрачены, Аня с Петей уйдут в революцию, а Лопахин может застрелиться… Но это в завтрашней жизни. А сегодня в стекле веранды, как муха, бьется забытый Фирс. И этот мир рушится с ним вместе, падают стены, исчезает стеклянный дом.

«Жизнь прошла, словно и не жил, недотепа»… Финальная реплика Фирса ко всем, кто остается.

«Вишневый сад» — пророчество Чехова о гибели культуры — сбывалось множество раз за сто пять лет со дня его смерти. Сбывалось и было опровергнуто.

…Курим на лестнице с восходящей звездочкой кино и сцены. «Я бы Чехова, — говорит она мне с детской прямотой, — лет на тридцать закрыла, чтобы все обновилось, и текст, и смысл! И потом открыла!»

А я вспоминаю монолог главного режиссера: «В «Вишневом саде» есть все, что мы знаем, хотим, все, что помним, все, что должны. Если бы только знать — что. Если б знать…»

Марина Токарева

Новая газета