Кама Гинкас: «Нигде больше не видел того, что было на репетициях Товстоногова»

Дорогие друзья, в новогодние праздники публикуем лучшие материалы, вышедшие в «Театрале» в 2017 году.
Сегодня в нашей подборке воспоминания режиссера Камы Гинкаса о его легендарном педагоге – Георгии Товстоногове.

Напомним, курс Товстоногова Кама Миронович окончил в Ленинграде в 1967 году (встреча Гинкаса со зрителями проходила в культурном центре «Хитровка»)… 


*** 
Мне ужасно повезло. Обычно Георгий Александрович Товстоногов приходил к своим студентам от силы раз в два месяца – и вдруг стал посещать наши занятия постоянно. Наш курс получил счастливый шанс, которого не получал никто – ни до нас, ни после. Дело в том, что в это время в БДТ закрыли товстоноговский спектакль «Римская комедия», найдя в нем нехорошие политические намеки. В ответ на это Георгий Александрович перестал ходить в театр – принципиально и демонстративно. Поэтому уделил время нашему курсу.



«Он с трудом терпел окружающих» 

Кроме этого периода, Товстоногов почти ничего нам не объяснял. Вообще, он довольно брезгливо относился к обучению сопляков-студентов – с его точки зрения, ему приходилось преподносить нам азбуку. Он не считал это нужным. И вообще этот человек, как мне кажется, с трудом терпел окружающих. У него был узкий круг довольно близких людей, с которыми ему было хорошо. Они соревновались в коллекционировании женщин. А все остальное – так… Артистов он любил, но любовью особой – как людей, которые способны сделать то, что он хочет. А кто не способен, того он не то чтобы не любил – тот просто тут же выпадал из обоймы. А иногда и из города. 



«Можно восхищаться точностью расчета»

Товстоногов был воспитанником сталинской эпохи. Свою первую Сталинскую премию он получил за спектакль «Из искры…» по чудовищной пьесе о молодом Сталине. В ней есть сцена, когда все ждут Сталина, а тот не появляется. Причем ждут и на сцене, и в зале (в то время при виде вождя зал вставал и начинал овацию). Товстоногов гениально накаляет ожидание. Зал Театра Ленинского комсомола в Ленинграде, который сейчас называется «Балтийский дом», рассчитан на тысячу человек. Глубина сцены – огромная (метров пятьдесят). За сценой – вольер для декораций, а за вольером – длинный коридор. В общей сложности – почти стометровка. И вот в этой стометровой глубине открываются крошечные ворота, и из них появляется Сталин (молодой Евгений Лебедев). Он не спеша направляется к сцене, прекрасно зная, что торопиться некуда. Тысячный зал давно встал – овация началась, едва открылись ворота. А Сталин все идет и идет. Овация продолжается, возвышается, нарастает, в зале уже стоит стон! – ну, как не наградить молодого режиссера? Так сын расстрелянного человека получает Сталинскую премию. Фантастика. Если забыть, для чего все это делалось, можно только восхищаться точностью расчета. Режиссер ведь должен просчитывать воздействие спектакля на зрителя. С точки зрения режиссуры, это абсолютно гениально.

Это пример фантастических, сущностных уроков, какие Товстоногов преподносил нам по ходу работы, ничего не объясняя.



Информаторы 

Спектаклями своих учеников Товстоногов не интересовался. Сведения о том, что происходит в театральном мире Советского Союза, он получал по телефону. Ночью. Эта информация была сугубо гэбэшного свойства – у него были информаторы.

Одно время я долго сидел без работы. И вот наконец решился заняться самодеятельностью в «Военмехе». Там меня попросили написать о моих впечатлениях от последней товстоноговской премьеры. И я написал. Правда, кое-что в этом спектакле показалось мне недостаточно гениальным. Дело в том, что я обожествлял Товстоногова и считал, что бог не может делать ничего, что ниже божественного. Ну, и счел, что какие-то нюансы у этого небожителя вышли не совсем. Через некоторое время встречает меня мой близкий друг и однокурсник Сандро Товстоногов: «Слушай, что это ты там написал?» – «Где?» – «Да в газете. Что-то тебе не понравилось в последней премьере. Гога очень неодобрительно к этому отнесся». Только вдумайтесь: где «Военмех» – и где Товстоногов.



Товстоногов репетирует 

Мне довелось работать во многих театрах, но нигде в мире я не видел того, что было на репетициях Товстоногова. Некоторое время я пытался добиться чего-то подобного в театре МТЮЗ, правда, примитивным детским способом – орал, визжал, пищал, кидался с кулаками на проходящих по коридору людей, требуя, чтобы они вели себя тихо. Тем не менее, они продолжали беседовать – негромко, но все-таки. Что было в БДТ? Надо сказать, что БДТ – это огромное здание, где работали и сапожники, и сантехники, и бухгалтеры, и администраторы, и режиссеры. Это три яруса с огромным фойе на каждом и бесчисленное количество мелких помещений. Когда Товстоногов репетировал, все вымирало. Было ощущение, что в театре никого. Товстоногов творит чудо. Это осознавали все.

На репетиции иногда допускались студенты. Сидеть можно было только в последних рядах. Если не ошибаюсь, в девятом ряду сидел сам Товстоногов. Сзади него – люди, отвечавшие за звук, свет и технику. Он смотрел на сцену и, если было нужно, поворачивался к кому-то из них и что-то шептал. Те записывали или неслышно для окружающих передавали в микрофон. Сесть впереди не смел никто.

Товстоногов никогда не повышал голоса. Он говорил тихо, спокойно, но каждый, к кому он обращался, вздрагивал, потому что в зависимости от едва уловимой интонации понимал, чем чреват этот разговор. Ничем особенным – увольнением и все.

…Это было на репетиции спектакля «Горе от ума». Декорации уже находились на сцене. Среди них было креслице в стиле ампир. Товстоногов тихо обратился к кому-то. Спустя некоторое время наступил перерыв. На сцене никого не было. И даже Товстоногова, по-моему,  уже не было в зале. Вдруг выходит тетенька – реквизиторша или уборщица – и выносит креслице. А другое, как мне кажется, точно такое же, уносит. Каким-то образом она узнала, что это нужно, хотя  Товстоногов не кричал: «Мебельщики! Мебельщики! Где то кресло, о котором я вчера говорил?». Но самое поразительное – с другого конца сцены выходит другая тетенька и тряпочкой это креслице вытирает. Оно чистое, ей богу. Но то, что эти женщины могли сделать для театра, они сделали. Они причастились к искусству. И артист сядет в кресло, с которого снята якобы находившаяся на нем пыль.



Прыжок в ледяную воду 

На репетицию к Товстоногову артисты собирались заранее – минут за двадцать. Причем не самые последние артисты – такие, как Лавров, Доронина. Вначале, как обычно, в общем гуле и хохоте травят анекдоты, рассказывают, что было на вчерашнем спектакле. Минут через десять анекдоты прекращаются. Все начинают говорить о чем-то более серьезном.  Это значит, что товстоноговская машина уже проезжает по Апраксину переулку. Актеры ее не видят, но они знают, что она там, потому что в репетиционное помещение Товстоногов всегда входит секунда в секунду. По тому, как они перестают говорить, углубляются в текст, становится ясно, что он уже въехал во дворик театра и вышел из своей «Победы». Все замерло. Товстоногов поднимается по лестнице, идет по коридору второго этажа, заходит в свой кабинет, где секретарь подает ему текст пьесы (это буквально ритуал). Он идет по коридорчику, где никто не смеет… Вы знаете, если кто-то встречал в коридоре Сталина, то вжимался в стенку. В БДТ такого не было – коридор просто был пуст. Все знали, в определенное время Товстоногов пойдет по нему на репетицию. И никому в голову не могло прийти пристать к нему с просьбой быстренько подписать бумажки. Почему? Потому что режиссер должен сосредоточиться. Даже великий. Товстоногов входит в звенящую тишину.  Сидят великие артисты. Никакой болтовни нет. Пьеса открывается с первой секунды.

Станиславский писал, что войти в сцену – то же самое, что прыгнуть в леденящую воду. Это ведь очень трудно и режиссеру, и артистам – переместиться из нормальной жизни в условные обстоятельства, которые не имеют к тебе никакого отношения. Так вот артисты не прыгали в воду. В те десять минут, пока Товстоногов шел до зала, они медленно сосредотачивались. Уверен, у него происходило то же самое, знаю это по себе, потому что всегда хожу на репетиции по той дороге, по которой пошел на первую. Казалось бы, примета. Нет, не примета. Вырабатываются рефлексы.



У Эфроса 

Спустя много лет, когда я уже окончил институт и сидел без работы, высоко ценя и считая своим театральным отцом Товстоногова, я, конечно, хотел быть похожим не только на папу, но и на других красавцев. В частности, на Эфроса. Который совсем другой. И я поехал в Москву. Студенты Товстоногова могли попасть к нему на репетицию, чужие – никогда. В БДТ был сталинский режим. Такой монастырь-концлагерь – странное и страшное сочетание, которое проистекало из характера Георгия Александровича. Прихожу к Эфросу – пускают. Меня, человека с улицы (я даже не объяснил, кто я). Захожу в зал, сажусь, жду. Смотрю, уже одиннадцать часов, Анатолий Васильевич на месте, а репетиция все не начинается. Он просто ходит и тихонько общается с артистами. Поднимается на сцену, шепчется с одним, с другим… Проходит десять минут. Я начинаю строить догадки: вероятно, кто-то из артистов опаздывает. Меня, как ученика Товстоногова, начинает трясти от ненависти. Эфрос не держит дисциплину! И вдруг я понимаю, что репетиция давно идет. Что того прыжка в холодную воду, которого я ждал, не будет. Что никакого волевого усилия не требуется. Поразительно. Происходит то же самое, что у Товстоногова, но по-другому. По существу, когда я вошел в зал, репетиция уже шла. Просто я этого не понял – я ждал пинка.



«Спектакль жизни» 

Я уже говорил, что Товстоногов – это сталинское воспитание и железобетонный характер. К окружающим обстоятельствам этот человек относился снисходительно – казалось, они его не задевали. И вот однажды он сделал спектакль «Три сестры». На смотр из Москвы приехали самые крупные и влиятельные критики. Товстоногов не краснеет, не бледнеет, не заикается. Сдает спектакль. Спектакль своей жизни. Как и многие люди того поколения, Товстоногов учился на «Трех сестрах» Немировича-Данченко. Для него это был величайший спектакль из всех, что он когда-либо видел. Он всегда мечтал и всегда боялся ставить эту пьесу, потому что помнил постановку Немировича и не мог уйти от нее в своих мыслях. Он также понимал, что судить его будут люди, которые, вероятно, видели тот спектакль. Что сравнивать его будут с великим. А себя он тоже считал великим, конечно.  Но все-таки где я, а где Немирович-Данченко с величайшей постановкой того времени. Вдруг Товстоногов говорит: «Каждый раз, когда сдаешь спектакль, ужасно волнуешься». Ну… Это общие слова. «Но думаешь: в прошлый раз пронесло. Может, и сейчас пронесет». Я опешил. Этот человек, железобетонный, самоуверенный, перед которым все ходили на цыпочках, – и вдруг такое. До этого я был уверен, что он делает не то, что «проносит», а то, что будут с флагами носить. А оказалось, он был таким же испуганным, как и я.



Замочная скважина 

Товстоногов сдавал спектакль. Зал был битком – как всегда на генеральных репетициях и прогонах. Вдруг я вижу, как кто-то из великих театроведов того времени направляется к двери, которая ведет за кулисы. Этот кто-то толкает дверь и чуть не ударяет ею Товстоногова – тот подсматривал в щелку. Еще раз говорю: надо понимать, что такое Товстоногов. Он не мог так! Не должен был! Это был самоуверенный титан. И только такие глупости доказывали, что он был так же боязлив, как любой из нас.



Случай на лестнице 

Я годами сидел без работы. В Ленинграде  на Невском проспекте находится Дом актера. В то время это было популярное место. В дневные часы я захаживал туда к девушкам, которые заведовали молодежными секциями или выполняли какую-нибудь другую работу. Мне нужно было хоть кому-то доложить все, что происходило у меня в голове – безработный же. А они это терпели – делать им все равно было нечего. Прихожу как-то, а по лестнице спускается Товстоногов. И он, как всегда не очень заинтересованно, спрашивает: «Ну, как дела?». Я говорю: «Да вот, буду делать спектакль». А он шепотом, так интимно: «Не страшно после большого перерыва?». И я понимаю, что когда у него случались большие перерывы, ему было страшно! И сейчас он поделился этим!

И ушел. А я так и остался стоять.



БДТ после Товстоногова 

Товстоногова не было на свете уже лет пятнадцать. В БДТ приближался юбилей, и его решили отметить гастролями близких театров. Среди приглашенных оказался и наш МТЮЗ. Представьте, что значило для нас выйти на эту сцену. Мы не были в БДТ много лет. До нас доходили слухи, что в театре наступил полуразвал. Что в последние годы жизни Георгия Александровича происходили странные вещи – якобы возник какой-то экстрасенс, который влияет чуть ли не на распределение ролей (С юности Георгий Александрович имел язву желудка, он ведь был нищим студентом, сыном расстрелянного отца. Люди могли верить в любые сплетни).

То, что Товстоногов слабеет, чувствовалось и при наших встречах. Страшно смотреть на слабеющего папу. Папа ведь самый сильный. Когда с возрастом папа становится незащищенным,  видеть это невозможно. Потом он умер. И вот мы должны были играть спектакль в БДТ.

Приезжаем с трепетом. Начинаем репетицию. И вдруг из того самого коридорчика, по которому всегда ходил Товстоногов, доносится громкий разговор двух женщин и бренчание каких-то бидонов. Театр полупустой – еще и эхо все разносит. А я когда туда ехал, говорил себе: «Не смей, Кама, в этом театре повышать голос. Ты же помнишь, как здесь было». Так я и работал. Часа два так работал. Но когда услышал этих теток, я сорвался, помчался в коридор, схватил их тележку – не то с бидонами, не то с кастрюлями – и начал истошно вопить, воздерживаясь от литовских выражений, а иногда и используя их. Это было невозможное святотатство. Эти тетки ничего не поняли… Правда, на следующий день репетировала Генриетта Наумовна (Яновская. – «Т») – тишина стояла во всем БДТ.


Это было в те времена, когда Могучий еще не имел никакого отношения к этому театру. Я думаю, сейчас такого разгильдяйства там быть не может. Есть ли трепет – все-таки зависит от индивидуальности руководителя. Может, трепета и нет. Но уверен, что есть организованность. 


** *
На первом занятии Товстоногов сказал нам: «Заведите, пожалуйста, большую тетрадь и на обложке напишите: «Что входит в профессию режиссера», и каждый день пополняйте список». Но в процессе обучения становилось понятно, что в жизни нет ничего, что бы не входило в профессию режиссера. Быть открытым ко всему, что приходит извне, – этому и учил Товстоногов.

Автор
АННА ТИМИНА
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе