Марк Захаров: «Когда будет лучше? Лучше уже было»

Под занавес года хочется напомнить читателям наше летнее интервью, которое за минувшие месяцы не утратило своей актуальности.


– Перед началом интервью я скажу несколько слов о том, над чем размышляю сегодня. Вы знаете, у Станиславского и у Михаила Чехова, у двух гигантов, которые оказали на нас самое большое влияние, есть такие высказывания.

Станиславский говорил: «Чтобы зритель вам поверил, вы должны делать то, что вы умеете, то, что вы знаете, то, что вы понимаете». А Михаил Чехов, напротив, утверждал: «Актер обязан заниматься непривычными вещами. Входите в те сферы, которые для вас являются новыми, незнакомыми – как в русской сказке: поди туда, не знаю куда; принеси то, не знаю что».


Это довольно мудрая вещь, и она связана не только с актерским мастерством, но и с режиссурой. Всегда повторяю своим коллегам: очень хорошо бы мобилизовать интуицию. Что такое интуиция, не знает даже ваша редакция. Но есть статистика, согласно которой люди сдают билеты на авиарейс, который кончится катастрофой. Они действуют под влиянием интуиции и от этих цифр нельзя отмахнуться. 


В буддизме есть такое понятие «нирвана», высшее проявление духа. Когда нет никаких желаний, нет никаких страстей, но есть абсолютная гармония и, скажем так, понимание мира. Но поскольку буддизм для нас очень далекое и сложное дело, то к нирване мы стремимся нечасто.

К чему я всё это говорю? Очень важно войти в контакт с информационным космическим слоем, который находится неизвестно где, но он существует, потому что питает всех сочинителей талантливых, которые дотягиваются до этого слоя: и композиторов, и художников, и музыкантов, и режиссеров.

У меня был памятный случай с Григорием Гориным. Однажды он мне позвонил: «Знаешь, Марк, я придумал новую пьесу». – «О ком?» – «О кошках».

Я к кошкам всегда относился с уважением, но не с любовью (с любовью я отношусь к собакам). И я немного скептически отреагировал: «А что кошки могут делать?» Он говорит: «Как что? Петь, танцевать, влюбляться. Вообще как-то шустро себя вести».

Но он, видимо, почувствовал мой скепсис и к своему замыслу охладел. А довольно скоро появился знаменитый мюзикл Cats. С моей точки зрения, это, конечно, далеко не случайно. Это прикосновение к тому информационному слою, к которому надо тянуться. Одним это удается в большей степени (режиссеру Анатолию Васильеву, например), другим – в меньшей.

– И вам ведь тоже удается… 

– Я думаю, что мне удается иногда... Сейчас, с высоты своих лет, смотрю на пройденный путь и склоняюсь к тому, что таким спектаклем стал, наверное, «Юнона и Авось». Мы с моими сподвижниками уловили нечто важное, какую-то свежую общечеловеческую тему, витающую в воздухе. Помимо «Юноны…» это, конечно, и «Поминальная молитва» – весьма примечательный спектакль. Он шел в те годы, когда популярным был обмен делегациями. К нам приходили грузины и говорили, что эта постановка – про них, приходили молдаване, а также представители других народов и тоже утверждали, что – про них. Я в самом деле не ставил спектакль, как говорится, «на еврейскую тему». Я говорил про общечеловеческую боль, а она без деления на национальности одинакова для каждого из нас.

– Такая же история случилась и с «Днем опричника», хотя Владимир Сорокин утверждал, что время этого произведения ушло.

– Он мне тоже сказал эту фразу, но я его пристыдил. Когда были изданы «Мертвые души», о книге забыли на десять лет и лишь потом все убедились, что это – великое произведение. После нашего разговора Сорокин как-то смирился, разрешил немножко фантазировать на тему его замечательного романа, который…

– …Стал пугающе актуален.  

– Да. Он немножко нам в мозги влезает в том смысле, что можно и до полного абсурда дойти, если не сдерживать открытие памятников Ивану Грозному и Сталину. У нас историческое просвещение оставляет желать лучшего, и историческое мышление тоже.

– Со дня премьеры прошло уже достаточно времени. Как ощущения? Вам удалось выразить то, что хотели сказать этим спектаклем? 

– Да. Это и такое предостережение, и продолжение гоголевских традиций выдающегося писателя Владимира Сорокина. И как-то получилось так, что всех народных я собрал в один кулак, хотя это было трудно и сложно, поскольку у всех съемки и еще какие-то дела на стороне. Я рад, что в спектакле играет то поколение, которое сейчас держит театр: Певцов, Раков, Захарова, Кравченко, Степанченко, отчасти, Броневой, как символ предшествующего поколения русских артистов. И, судя по зрительскому интересу, удалось сделать востребованный спектакль.

– Вы из числа худруков-рекордсменов, поскольку «Ленком» возглавляете с 1973 года. Сегодня, оглядываясь назад, можете сказать, в какую эпоху вам было сложнее всего?

– Я попал в ту обойму, на которую очень давил наш аппарат цензурный. И несколько раз меня снимали, предпринимали административные санкции. Но поскольку порядка нигде нет, то бумаги терялись и в верхах, что по тем временам стало для меня неожиданностью.

Потом у меня был главный идейный враг Полянский (Дмитрий Полянский, с 1965 года – первый зампред Совмина СССР, в 1973 году понижен в должности. – «Т»), который говорил обо мне после наших премьер: «Надо убрать этого человека». Но его вдруг перевели на сельское хозяйство и там он прозябал. Вообще семидесятые – начало восьмидесятых – очень трудное было время. Когда началась перестройка, возникло ощущение, что теперь особых трудностей не будет. Что хочешь – делай.  Но оказалось, это иллюзия. Появились новые проблемы, финансовые. Мы все-таки раньше не думали так серьезно о финансах. А перестройка заставила художников жить строго по смете. К счастью, «Ленкому» повезло в том, что есть продюсеры, которые нам помогают. Но все равно свобода, это тяжкая ноша (по-моему, Достоевский так сказал). Появилась самоцензура, которая очень гнетет.

– Вы имеете в виду сейчас, в последние годы? 

– Да. И появились такие страшные явления, как с театром Кирилла Серебренникова. Такая назидательная акция для того, чтобы остальным неповадно было. И чтобы люди повышали уровень самоцензуры и внимания к собственному творчеству. Так что легче не стало.

– Хочется вернуться немного назад: вы сказали, что вас тревожит судьба театра Кирилла Серебренникова. А как по-вашему, что все-таки происходит: это действительно акция устрашения или нечто другое?

– На мой взгляд, акция устрашения. Но проводилась она топорно. Ворвались люди в масках и с автоматами, отняли средства связи, заставили артистов «Гоголь-центра» сидеть в зале до вечера, хотя никаких конкретных обвинений им не предъявили… Всё это было нескладно.

– Но какую при этом солидарность проявила интеллигенция: были и письма в защиту, и обращения к театральной публике, и многочисленные публикации в поддержку Серебренникова и его команды. Фактически театральные деятели доказали, что солидарность для этого цеха – не пустой звук…

– Здесь я с вами согласен. Я эту солидарность ощущаю. И сегодня она ничуть не меньше, чем была в предшествующие годы. Например, когда Эфроса решили снять с работы (в 1963-1967 годах он возглавлял Театр Ленинского комсомола), в его жизни началась тяжелая полоса. И тогда Юрий Завадский, а также другие ведущие деятели театра пошли в Горком партии и разъяснили, что талант Эфроса должен принадлежать народу. Его надо сохранить и относиться к нему бережно. И тогда чиновники пошли навстречу просителям и приняли решение, что Эфрос перейдет в Театр на Малой Бронной, забрав с собой тех артистов, которые ему важны и интересны. И все бы хорошо, но в работе на «Бронной» Анатолий Васильевич целиком сосредоточился на Ольге Яковлевой и поэтому постепенно другие люди стали уходить из театра. Яковлева прекрасная актриса, но опыт театрального руководства показывает: нельзя замыкаться на одном человеке даже если он чрезмерно талантлив. Это был поучительный момент для всех и для меня в том числе.

– Вы как раз стали у руля «Ленкома»…

– Да и понимал, что каким бы привлекательным для публики ни был Коля Караченцов, к которому после «Тиля» пришла колоссальная слава, все равно нужно стремиться к ансамблевости. А это всегда нелегко… Помнится, был какой-то юбилей нашего театра, многим артистам давали звания. И сказали, что все артисты хороши, а вот режиссер… И требовалось большое усилие Леонида Матвеева, который долго работал у Гришина (первый секретарь Горкома в 1967-1985 гг. – «Т»), и тот его убедил, что этот режиссер имеет отношение к актерскому успеху.

– За годы своего существования «Ленком» превратился в бренд. Любая премьера вызывает повышенный интерес, в кассу выстраивается очередь. Однако «Князь» на этом фоне почему-то не прижился и шел в репертуаре всего лишь полгода. В чем причина?

– Это больная тема – взаимоотношения с Богомоловым. Я его очень уважаю и ценю его хватку, умение заинтересовать людей, вызывать шок, обязательный шок у зрителей. Правда, немножко меня раздражает, что одни и те же кресла у него стоят на сцене, но это его полное право и на судьбу постановки это, конечно, не влияет.


А что влияет? В нашем театре он выпустил два спектакля подряд. Но вдруг в какой-то момент нам пришлось задуматься, как разгрузить репертуар, по каким принципам. Я сказал директору: давайте пойдем классическим путем и посмотрим, какие спектакли хуже всего собирают кассу. Нам назвали «Князь» и «Борис Годунов». Поэтому мы все-таки один спектакль, помолясь, сняли, а «Бориса Годунова» играем. 


– Видимо, этот закон распространяется и на другие постановки. Перед интервью одна зрительница просила узнать, почему сняли «Пять вечеров».

– По той же причине… Взаимодействие, востребованность. Еще важный момент – сколько человек уходит в антракте. Это всегда меня интересует и, признаться, тревожит. Поэтому я стараюсь в конце первого акта заинтриговать зрителя. Сделать так, чтобы появлялась Чурикова или Броневой, например. Уходите, конечно, ваше право, но надо же досмотреть…

– Означает ли это, что Константин Богомолов не получит шанса здесь что-то поставить или может так сложиться?

– Нет, может так сложиться. Давно как-то на худсовете Абудлов мне сказал: «Марк Анатольевич, к вам все уже привыкли. А давайте что-то такое сделаем, чтобы непривычное было, не связанное с вашей режиссурой, эстетикой».

Я спокойно к этому отнесся, с пониманием, и вот когда познакомился с Богомоловым, понял, что это именно тот режиссер, которого мы ищем. Сейчас так делают многие успешные театры. И потому, наверное, у нас постепенно меняется структура театрального дела, появляется больше свободы, идей. Это не крепостной театр.

– Вы с сожалением говорите об этом? 

– С некоторым сожалением, не скрою. Потому что когда актер идет играть в другой театр, у меня, конечно, немножко щемит сердце, но я стараюсь подавлять в себе это подлое чувство ревности.

– Почему спектакль «Аудиенция» появился в Театре наций, а не здесь?

– Знаете, это было связано с очень высокими финансовыми требованиями – купить декорации в Англии. Мы хотели сделать у нас, но и наши продюсеры, и дирекция сказали, что мы такое не потянем. И, к тому же, при обсуждении пьесы возник некий скепсис: не слишком ли завышенный риск? А вдруг публику не заинтересует спектакль о премьер-министрах Британии и трудной судьбе английской королевы? Тут были сомнения. Но я очень рад, что Театр наций, его продюсеры и Глеб Панфилов нашли мощного спонсора в лице господина Усманова, который выделил фантастическую сумму и этот замысел реализовался.

– То есть ревности нет?

– Какое-то чувство есть, но Инна Чурикова большая актриса, она свободна, она должна играть то, что ей хочется. Театр не крепостной, она не крепостная актриса, она актриса Божьей милостью.

– Несколько лет назад приняли закон, который запрещает мат на сцене. Но представить Венечку Ерофеева без мата или того же Сорокина совершенно невозможно. В ваших спектаклях он довольно органичен и не вырывается из контекста…

– Мат всегда органичен… У нас был Песков на одном из спектаклей, где такой легкий мат проскальзывал. И он выразил некоторую озабоченность и недовольство. Но я ему очень благодарен, что дальше недовольства дело не пошло. Недовольство и всё.

– Это своего рода риск, вы же понимаете?

– Риск такой же, как и закурить на сцене. Сейчас это героический поступок для директора театра. Приходится как-то лавировать, идти на компромиссы…

– Интересно, что в каждую эпоху – свои компромиссы, хотя недавно еще казалось, что, наконец, можно всё.

– Я думаю так: можно это, потом можно то и то. И так пойдет цепная реакция в обществе, которая очень обеспокоит наше руководство. Оно, наверное, опасается таких уж больших вольностей.

Есть версия на уровне легенды, что Шукшина все-таки отправили – его убрали из жизни, потому что он был очень свободный человек, от него можно было ждать чего угодно. И Эфрос по той же причине настораживал людей вышестоящих, поскольку проявлял свободолюбивый характер. Хотя с ним поступили жестко, когда после отъезда Юрия Любимова поручили возглавить Театр на Таганке. Он согласился, но это была большая ошибка, которая сократила ему жизнь. И там после феерических успехов Любимова, вдруг что-то началось другое, менее эффектное, и он очень от этого пострадал. А это просто изменилось время.

– Вопрос почти бытовой. У вас очень красиво стало перед театром, плиткой заложили не только тротуар, но и проезжую часть…

– Она иногда прыгает.

– При этом со всех сторон повесили знаки «остановка запрещена» - так, что даже притормозить нельзя. 

– Это наша головная боль.

– Равно как и пожилые зрители: подъехать на машине к «Ленкому» стало очень трудно. Вы не пытались об этом поговорить с властями, чтобы эти знаки убрать?

– Пытались, настаивали. Но нам говорят, что все это делается для того, чтобы городу было лучше. Ну что поделать… Знаете, как говорят люди еврейского происхождения: «Когда будет лучше?» И сразу отвечают: «Лучше уже было».

Поделиться