Не дрейфь, прорвемся!

27 марта – Всемирный день театра

Зачем нужны нам разговоры об артистах и с артистами

Автор публикации окончил факультет журналистики МГУ имени М.В.Ломоносова в 1960 году. Один только этот курс дал отечественной культуре Марка Розовского, Михаила Ардова, Юрия Клепикова, Григория Водолазова, Лидию Графову, Владимира Хороса, двух замов министров культуры России в 90-е годы Андрея Золотова и Константина Щербакова.

В Москве к 60-летней годовщине этого выпуска готовится сборник текстов в жанре «нон-фикшн» «Курсовая работа». Публикуемый текст написан для этой книги – один из семи эскизов к автопортрету «Жизнь, нечаянная радость».

Низкий поклон через времена и расстояния великому Мехмату, незабвенному Михаилу Матвеевичу Кузнецову, спасибо его журфаковскому спецсеминару по рецензии, не дали мне в этой жизни бездельничать.

За пару лет успели - таки внушить мне, непросвещенному, зачем нужны всем нам разговоры об искусстве, и не только в литературо – кино – театро - и во всех остальных «ведческих» журналах, а и в газете обычной, ежедневной, той, что для всей семьи.

Сами - то любимцы муз как - нибудь без таких разговоров обойдутся, на то они и профи. Про то, из какого сора растут стихи, не ведая греха, и откуда вообще все эти тонкие материи берутся, горы книг написаны, было бы желание их читать.

А вот что происходит с нами, зрителями, слушателями, книгочеями, когда вдруг по ходу спектакля (ну если вы в театре), казалось бы, ни с того, ни с сего, встает у вас ком в горле, навертывается нежданная слеза, или вас распотешили так, что готовы вы просто лопнуть со смеху.

И перехватит дыхание от простодушной догадки – «ох, как здорово» («ох», разумеется, может быть и с обратным знаком). Моя домашняя версия: между теми, чаще всего беззвучными, «ох» и «как» находится возбужденное нашим воображением таинственное энергетическое поле о - це - ни - ва - ния увиденного, услышанного, прочтенного.

По - моему, подходящего термина для обозначения данного древнейшего психологического эффекта до сих пор так и не появилось.

Во всяком случае Георгий Александрович Товстоногов такого термина не знал. В статьях о театре не мудрствуя лукаво предлагал называть такой эффект словом «Это» - да-да, с заглавной буквы.

В должности литсотрудника пермской газеты «Молодая гвардия», куда прислали меня по распределению, я быстро уразумел, что в молодежной газете всегда найдется, чем заняться и ему, рецензенту. То есть зрителю из неширокого круга тех неугомонных персон, кому захотелось не только разобраться во всех своих «ох» и «как», но и поговорить о том с читателями.

Первую свою рецензию написал я про спектакль Ленкома по пьесе Виктора Розова «В день свадьбы». Постановку Эфроса с несколькими такими, до костей пробирающими «Это» - с негромким напутствием молодоженам отца невесты – роль играл старейшина труппы Владимир Романович Соловьев - «Уступайте друг другу!», с отповедью неверному жениху, каким-то поднебесным криком невесты «Отпускаааю!» под занавес спектакля - ленкомовцы привезли на гастроли в Пермь летом 1964 года.

Сцена из спектакля «В день свадьбы», 1964, реж. Анатолий Эфрос
Сцена из спектакля «В день свадьбы», 1964, реж. Анатолий Эфрос. Из архива театра

То прозвучавшее с глубоким выдохом облегчения всего зала «отпускаю» героини Антонины Дмитриевой не затихает во мне и сегодня.

А тогда… Прихожу на спектакль «В день свадьбы», усаживаюсь на свое место и что же вижу я перед собой? Вместо парадного бархатного занавеса театра оперы и балета, где проходили гастроли, вижу сцену без всякого занавеса. Вижу на ее порталах свадебные костюмы жениха и невесты. А на просцениуме - стол без скатерти (догадываюсь, что свадебный), под углом развернутый торцом в зал.

И никакого вам деревенского двора с сараем, козлами для пилки дров, бутафорским лужком, как в постановке этой пьесы в Пермском драматическом театре.

Только пустой стол! И вот сижу я и думаю: стол там, на подмостках, и я здесь, в зале, это же одно, ничем не разделенное пространство, как если бы артистов и зрителей собрали в одной большой комнате, для выяснения чего - то очень важного для всех именно сегодня.

Спектакль еще не начался, а театр уже условился со мной насчет правил игры: то, что произойдет сейчас за этим свадебным столом – это ведь и про меня, про то самое, что болит в жизни у меня лично.

И значит, актеры играть свои роли будут, зная о моем, зрителя, присутствии в зале, общаясь на сцене так, как разговаривали бы мы с вами за жизнь где - нибудь у себя на кухне ну или у костра на туристском привале.

Поставим на сцене пустой стол и сыграем свадьбу, поставим всего один стул – таковы неписаные, но единодушно принятые всеми, законы театральной условности - и сыграем всего с одним стулом целый вечер поэзии. Как в другом ленкомовском спектакле Анатолия Эфроса «104 страницы про любовь» по пьесе Эдварда Радзинского.

Ольга Яковлева (Наташа) и Михаил Державин (Лева) в спектакле Анатолия Эфроса «104 страницы про любовь», Театр имени Ленинского комсомола,1964.
Ольга Яковлева (Наташа) и Михаил Державин (Лева) в спектакле Анатолия Эфроса «104 страницы про любовь», Театр имени Ленинского комсомола,1964.

Ее премьерным показом тогда, в шестьдесят четвертом, и открывались пермские гастроли Ленкома, Театра Ленинского комсомола, как с достоинством выговаривая каждое слово, мы тогда с чистосердечным юношеским простодушием его называли.

Так начинались мои зрительские университеты, начинался мой профессиональный мастер - класс, растянувшийся на целую жизнь.

Пришел, помню, на премьеру новой пьесы Радзинского хотя бы просто информацию написать – в дополнение к сделанной вместе с завлитом Нонной Скегиной, украшенной дружескими шаржами полосе с подробным представлением читателям актеров и репертуара.

Оставил до начала спектакля на всякий случай время про запас, прошелся по коридору за кулисами. Смотрю, двери в гримировочные все настежь раскрыты. А перед зеркалом у актеров лежат афиши, и на каждой - персональное приветствие главного режиссера – оказалось, такая была у Анатолия Васильевича в премьерные дни традиция.

Любой автограф так и напрашивался в блокнот. Можно? – осторожно прошу у Ширвиндта разрешения переписать автограф. «Да сколько угодно», - получаю на то согласие.

А написано у него было вот что, наизусть помню: «Шура, хоть вы и бакалавр, но и вас в моей коллекции актерских индивидуальностей я приколол бы на булавку».

Разом и его актерский дар оценил, и напутствовал его как совсем еще молодого педагога Щуки.

Ну и пошла у меня ручка в ход, получился репортаж «Шестнадцать напутствий» - про то, что написал на афишах Эфрос, и с какими мыслями выходят на сцену актеры в новой постановке.

Всю жизнь потом, кроме рецензий, писал репортажи из - за кулис. Помогая театрам в день премьер довести до зрителей режиссерский замысел, условиться с ними о правилах игры. Чтобы в свой час, уже в рецензии, поговорить о том, что из этого получилось.

Разговаривал с кем? Со зрителями, всегда с ними, с теми, кто или уже посмотрел спектакль, или еще не успел этого сделать.

Оказалось, что и театрам такие разговоры без ученого искусствоведения тоже интересны, будь то муниципальный театр из далекой провинции или столичные мэтры - Ленком, театр Маяковского, БДТ или такой очень столичный провинциал, как Рижский театр русской драмы.

С Ленкомом дружили мы азартно и самозабвенно. Играли в футбол на заводском стадионе, куда поболеть за своих театр явился чуть ли не в полном составе.

Александр Ширвиндт (Феликс) и Виктор Корецкий (Евдокимов). Спектакль «104 страницы про любовь», Анатолий Эфрос, Театр имени Ленинского комсомола.
Александр Ширвиндт (Феликс) и Виктор Корецкий (Евдокимов). Спектакль «104 страницы про любовь», Анатолий Эфрос, Театр имени Ленинского комсомола.

Иногда собирались в гостинице – просто так, или, помню, по такому сверхважному поводу, как день рождения все того же Ширвиндта.

Шура был в своем репертуаре. Перво - наперво повелел вынести из отданного ему в аренду на один вечер самого просторного в гостинице «Центральная» номера, главного администратора театра, все до единого стулья

Заговорщически ухмыльнулся: проверим, мол, гостей на остойчивость, а заодно и посмотрим, кто больше всех именинника любит.

Однажды мы с моим приятелем Феликсом, большим любителем изящных искусств, вызвались быть гидами в поездке в Верхнюю Курью Эфроса, Дмитриевой и Дурова. По пути с неиссякаемым азартом правоверных пермяков напропалую делились с ними всем, чем богата Пермская земля.

Читали им стихи лирика Божией милостью Леши Решетова: «Дельфины, милые дельфины, // Мы вас научимся беречь, // Ведь мы уже до половины // Понимаем вашу речь». С такой концовкой: «И вы поэты, как дельфины, // Не избегайте с нами встреч, // Ведь мы уже до половины // Понимаем вашу речь».

Вовсю славили Каму, единственную на Земном шаре реку под названием Любовь – именно так слово «Кама» переводится с санскрита.

Воздавали хвалу главной улице Перми, нынешней Сибирской. По ней провезли в Сибирь Радищева, Достоевского, декабристов, по ней проехали их жены.

Здесь, в доме, где снимал квартиру первый советский проректор Пермского университета математик и метеоролог Александр Фридман, была рассчитана им расширяющаяся Вселенная.

На той же Сибирской в гостях у начальника гарнизона, отца троих взрослых дочерей, оказавшись в Перми проездом, Чехов задумал «Три сестры». Мы с Феликсом так и называли ее пермской, эту, по нашей с ним читательской версии, великую пьесу о бездомье, бесприютности людей мыслящих и душевно тонких, живущих в отрыве от своих родовых корней.

По глазам наших внимательных спутников видели мы, как оценили они и неожиданную для них новость - о заслугах самой Верхней Курьи перед Ленинградом.

Молоко от коров верхнекурьинских хозяюшек спасало от дистрофии артистов в возрасте без году неделя из приехавшего сюда в эвакуацию вместе с театром оперы и балета имени Кирова Ленинградского хореографического училища, а там ведь учились тогда и Колпакова, и Осипенко, и Григорович.

Когда гастроли Ленкома заканчивались, я, как назло, был в командировке, и Анатолий Васильевич Эфрос оставил для меня в театре написанную карандашом записку.

Она и сегодня всегда у меня перед глазами, за стеклом трехъярусной книжной полки над моим домашним рабочим столом.

После некоторых размышлений на этические темы все же, была не была, решаюсь привести ее целиком: «Юлиан! Когда приедете в Москву, не забудьте придти ко мне, я буду очень рад. Приятно оставлять в Перми друзей. А у вас в Москве теперь тоже есть верный друг».

Анатолий Эфрос

Анатолий Васильевич Эфрос

В столицу нашей родины я с тех пор, само собой, приезжал и не раз. Видел и новые спектакли Ленкома. Например, «Что тот солдат, что этот» Брехта с Левой Дуровым в главной роли. Или переаншлаговый, арбузовский «Мой бедный Марат». Любезно усаженные на приставных стульях, смотрели мы его вместе с корреспондентом «Комсомолки» - правильно догадались! - с блистательной Лидочкой Графовой.

Встретиться с Анатолием Васильевичем не привелось мне ни тогда, ни позже. Как - то не хотелось отвлекать занятого человека без конкретного, сколько - нибудь веского повода.

А вот с актером и режиссером Дуровым мы почти полвека спустя свиделись здесь, в Ярославле. Тут уж и повод нашелся, серьезнее некуда.

Театр на Малой Бронной, где Дуров, кто помнит, когда - то оказался именно потому, что туда перешел Эфрос, привез самую долгоиграющую постановку Дурова по пьесе братьев Стругацких «Жиды города Питера».

В ее обескураживающее название авторы вынесли завязку трагифарса, первую строку из листовки с переполошившим город анонимным призывом к его жителям зачем - то собраться на одной из площадей.

Спектакль был про наши старые страхи, какие мешают жить и новой России. С того и начался тогда наш разговор с Львом Константиновичем. Попробовали сообща прояснить вопрос, подсказанный его постановкой:   попытаются ли, и не на сцене, а в жизни, нас с вами снова построить по команде «Равняйсь, смирно»?

Быстро сошлись на том, что люди мы пуганые и вряд ли такое удастся. А про свою дочку Екатерину, воспитанницу ГИТИСа, игравшую в этом спектакле роль неуязвимой для страхов хозяйки одной профессорской квартиры, когда я его спросил, а боится ли чего - нибудь Екатерина Дурова, ответил, что лучше спросить о том у нее самой.

Сам же твердо уверен, что у его детей ничего подобного нет и быть не может, потому что, его, страха, нет и быть не может у него самого.

Картинки по запросу "«Возвращения Дон Жуана» Радзинского лев дуров"

Лев Константинович Дуров

И тут Лев Константинович, «чтобы окончательно не запугать ваших читателей», предложил потолковать о чем-нибудь другом. Так что, пожалуй, нам ничего иного и не оставалось, как вспомнить те далекие пермские гастроли.

Чтобы с толком общаться в неизбежном цейтноте, пришлось прицельно посмотреть «Грешные записки» самого Дурова, а заодно и последнюю книжку его учителя и друга Эфроса «Продолжение театрального рассказа».

Услышав такое чистосердечное признание интервьюера, Лева сразу же не преминул выяснить, что же я там, у Эфроса, полезного для себя вычитал. И как только узнал, что я прежде всего искал там – и нашел! – слово «Дуров», приготовился слушать дальше.

Заметней всего присутствие его кипучей натуры было как раз в главе, где речь идет о театре и прессе.

Если, допустим, Немировичу - Данченко газета неосторожным словом могла испортить лишь утренний кофе, то самому автору книги – целый месяц жизни.

«А я - то тут причем?» - притворился Лева, будто не понял. А при том, милый Лев Константинович, пришлось ему напомнить, что дальше Эфрос рассказывает, как жестко поучала тебя пресса, когда твой Лепорелло из «Продолжения Дон Жуана» Радзинского, когда играли вы спектакль на малой сцене, вдруг попросил у публики закурить.

И ему, представьте себе, сигарету дали. Критик возмущался: это же форменное безобразие, потому что Леппо Карлович Релло из фотоателье, хозяин новой жизни, сумевший - таки вольнолюбивого романтика Дон Жуана превратить в своего слугу – лицо сугубо отрицательное.

И театр, выходит, делает зрителей сообщниками его темных делишек.

Спрашиваю, попросить закурить, кто придумал. И тут же получаю вполне ожидаемый ответ: «Я и придумал».

Дурака, стало быть, валял артист Дуров, а Эфрос в книге говорит, что правильно придумал! Фантазирует, почему бы и твоему Яго из спектакля «Отелло» таким же манером «через рампу» не примазаться к публике, не выставиться перед ней эдаким своим в доску парнем.

Анатолий Васильевич, перехватывал Лева инициативу, в отличие от вашего брата журналиста к таким вещам относился спокойно. Любил всяческую «чудотворную непосредственность», только вот пошлости на дух не принимал.


Анатолий Эфрос и Эдвард Радзинский на репетиции спектакля «Продолжение Дон Жуана»

И актеров любил таких, чтобы на сцене у них были детские широко открытые глаза, в которых «что - то сверкало».

А тогда, в шестьдесят четвертом, Анатолий Васильевич на пермские гастроли приехал, то бишь приплыл позже, и его встречали придуманным Ширвиндтом и Державиным плакатом «И какой же русский не любит быстрой езды». Эфрос, как сам он любил вспоминать, спускался по трапу, боясь от смеха свалиться в воду.

Месяц спустя в последний день гастролей, когда ленкомовцев увозили на вокзал, машины утопали в цветах. Было такое чувство, читаем у Левы в «Грешных записках», что «расставались мы с родными людьми». Я долго потом жалел, что из - за той злосчастной командировки не видел триумфа своими глазами. Зато получил ту записку от Анатолия Васильевича про дружбу.

Бумага покоробилась, потемнела, пришлось листок наклеить на картонку. Но сам автограф не выгорает, читается без всякой лупы.

Встретиться и не побеседовать на футбольные темы с игроком команды Ленкома эпохи Эфроса Дуровым, да кто же из сокурсников, и прежде всего наш центрфорвард, академик Водолазов, мне такое простил бы?

Но разговор начал сам Лева: ты - то, мол, кто и где у нас играл тогда, помнишь? Меня на такую пресную насадку, конечно, было не поймать. И я свой ответ даже слегка заострил.

В воротах, говорю, стоял у вас самый знаменитый в то время артист вашей команды Владимир Коровин.

Ожидаю вопроса, чем докажешь, что самый знаменитый и тут же его получаю.

Он же, напоминаю, как раз тогда сыграл молодого Ленина в фильме о семье Ульяновых. А ну - ка, дескать, попробуй мне возрази, если ленкомовская кинознаменитость номер один солдат Бровкин – артист Леонид Харитонов, кажется, футбола в упор не видел.

В общем, всласть потешили мы тогда читателей газеты «Северный край» такими подробностями того матча, как форма ленкомовского капитана команды Державина – блистал он в каких - то немыслимых трусах, сшитых в старинной народной лоскутной технике, или чепчик из газеты и прутик в руках Ширвиндта.

Я ему по праву критика их спектаклей прямо на поле заметил насчет прутика – ты же, Шура, опасен. Но он оказался совершенно невменяем, а ты покажи мне, говорит, где написано, что с прутиком и в пилотке из газеты играть в футбол нельзя.

Самую горькую пилюлю Лева приберег для меня на конец разговора. Если уж на то пошло, ты, дескать, самого главного не говоришь; первый гол нам кто забил? Человек в очках! И я тебе, если помнишь, в душевой потом объяснял, как поймал вас на подставе. Выглядел он слишком интеллигентно для провинциального газетчика.

Пришлось полвека спустя, лучше поздно, чем никогда, застарелый подвох раскрывать. Гол забил мой приятель, завсегдатай нашей редакции инженер - электронщик Игорь Черкасов.

И тут в моем голосе зазвенели металлические нотки. Так думать о журналистах? Хоть ты и народный артист, чего хорошего после этого ты ждать - то от них можешь?

Моя попытка еще раз освежить интригу общения не удалась. «Смягчись», - пошел Лева на попятную. Оказывается, у них тоже бывали подставы. Чаще всего то был муж актрисы Ольги Яковлевой – капитан сборной СССР Игорь Нетто. Его слегка гримировали, приклеивали ему усы под нос и выпускали на поле противнику на беду…

Наша беседа между тем грозила превысить все самые предельные лимиты по времени, намеченные самим Дуровым, и он первым начал сматывать удочки.

Ты, говорит, совершенно невыносим в своей мании без конца задавать вопросы, давай еще один, такой, чтобы мой ответ стал послесловием к нашему спектаклю.

- Чем спасаться - то будем, Лев Константинович? – немедленно поинтересовался я.

Дело было – сколько же? – да, уже двенадцать лет назад, но ответ Дурова, будем надеяться, ничуть не устарел и сегодня. И стало быть, вполне заслуживает того, чтобы привести его без сокращений:

- Спасаться будем тишиной в душе. Работой на общее благо в том простом значении, в каком понимал ее Анатолий Васильевич Эфрос – чтобы работа приносила тебе удовольствие, а людям радость. Крепкой семьей спасемся, верными друзьями, чтобы по вечерам почаще собирались все вместе. И чтобы не забывали мы слов моего героя в пьесе Стругацких – повидавшего виды веселого советского еврея по фамилии Пинский: «Не дрейфь, прорвемся!».

Картинки по запросу "«Возвращения Дон Жуана» Радзинского лев дуров"

Автор
Юлиан Надеждин, член Союза журналистов России
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе