Персонажи находят авторов

Политика РАМТа — молодая режиссура. Свежайшие премьеры: «Леля и Минька» и «Шатов. Кириллов. Петр»

Малая сцена РАМТа — площадка молодых, зона свободного эксперимента, проб и ошибок; здесь варится что-то существенное, что потом переходит во всю атмосферу театра.

Премьеры тут часты. «Леля и Минька» Рузанны Мовсесян и «Шатов. Кириллов. Петр» Александра Доронина — из последних.

Достоевский и мы


…Высокие двустворчатые двери и скамьи, сколоченные из обожженного дерева, словно прихваченного пожаром, которому еще предстоит разразиться, столик, на котором самовар, хлеб, стаканы да горящая свеча в медном шандале — вот и вся сценография, воочию доказывающая: скупость средств не есть недостаток сценической выразительности, напротив. Еще в фойе, пока собираются зрители, будет гореть эта свеча, и ее трепещущий бледный огонь — безмолвный эпиграф к спектаклю «Шатов. Кириллов. Петр».


Удивительно, но важнейший роман Достоевского, сокращенный до пяти персонажей, превращенный в конспект событий, не выглядит изуродованным обрубком: именно вокруг героев, чьи имена составили название спектакля, висит облако идей романа, вокруг них сгущена философия автора. Три-четыре разговора, роды, убийство и самоубийство — несколько раскаленных звеньев романа составили объемный спектакль. «Бесы» без Ставрогина, почти освобожденные от принадлежности своему веку — и тем легче присваиваемые нашим, — выглядят выцветшим от времени эскизом будущего.


В программке две ключевые для замысла режиссера цитаты.


«Жертвовать собою и всем для правды — вот национальная черта поколения. Благослови его Бог и пошли ему понимания правды. Ибо весь вопрос в том и состоит, что считать за правду. Для того и написан роман». (Достоевский)


«Революция всегда есть в значительной степени маскарад, и если сорвать маски, то можно встретить старые знакомые лица. Новые души рождаются позже, после глубокого перерождения и осмысливания опыта революции». (Бердяев)


Что ж, один из главных вопросов спектакля: возможно ли вообще рождение новых душ из опыта революции и не возникает ли она всегда из усилий все тех же «старых знакомых лиц»?.. Потому и избран этот треугольник, такой узнаваемый и незнакомый одновременно.


Молчун Шатов, медвежеватый, пронзительно искренний, внезапно готовый к счастью (Алексей Янин). Первый экзистенциалист в русской литературе, просветленный угрюмец Кириллов (Андрей Сипин). Вылощенный, скользяще-элегантный Петр Верховенский (Сергей Печенкин). И растерянный прихвостень Верховенского Эркель (Дмитрий Бурукин), и потерянная роженица Мария Шатова (Людмила Пивоварова) углубляют картину событий. И такая знакомая, такая актуальная оппозиция за ними: люди, отвергающие зло, против его горячих поклонников.


На крошечном пятачке сцены сошлись люди одной реальности, но разных миров. Их столкновения, крупно взятые и подробно обнаруженные, создают гудящую электричеством атмосферу. Актеры подобраны безупречно, а ведь «изображать идеалистов, — однажды заметил желчно Набоков, — задача почти невыполнимая»: но и Янин, и Сипин свои сложнейшие роли растворяют то в легком, то в сорванном дыхании трагедии. Режиссер Александр Доронин выстраивает жизнь персонажей, опираясь на вневременность романа и актуальность его прогнозов: недаром так убедителен Верховенский, чей типаж есть приговор не только герою, но и русской истории: похожих людей мы видели на трибунах Болотной.


«Пустим смуту!»; «А ведь доверять никому нельзя!» и прочие реплики Верховенского звучат свежо и узнаваемо; угроза русского бунта, актуальная всегда, сейчас, кажется, заново обрастает плотью на глазах сограждан. В «Бесах» заложены идеи, увы,на века.


Уже после убийства Шатов уходит, обняв жену с младенцем на руках, в темный проем двери: их контуры вспыхивают на пороге световым ореолом, и несбывшееся семейство навсегда исчезает. Кириллов, готовясь выстрелить в себя, в полной темноте, рядом с ожидающим Верховенским, шепчет: «Сейчас! Сейчас! Сейчас!» — и зал в этот миг цепенеет. Всё — и горячечные стоны Марии Шатовой, и окровавленный мизинец Верховенского, который Эркель бинтует трясущимися руками, — входит в кардиограмму спектакля, в котором бьется пульс художественной правды.

Зощенко и дети


«Леля и Минька» в постановке Рузанны Мовсесян в полуметре от первого ряда разворачивает подробную, печально-смешную эпопею взросления. Приключения детства, долгим эхом отзывающиеся во взрослой жизни, развернуты неспешно, режиссер и актеры пристально всматриваются в героев. Сюжет шести новелл прост: живут и растут озорная девочка, заводила, и доверчивый мальчик, увалень.


Дмитрий Кривощапов (Минька) запомнился в спектакле Карбаускиса «Ничья длится мгновение», ломкий кузнечик, гениальный шахматист, бросающий вызов судьбе. Здесь он совсем иной: недоуменные круглые глаза живут на взрослом лице, превращая героя в мальчика, чуть растерянного, долговязого, пытливого. В его облике присутствует образ времени, в котором рядом с Зощенко помещались обэриуты «...в высоких шляпах, длинных пиджаках, с тетрадями своих стихотворений», в котором в одежде одного века жила душа другого.


Понятно: где, как не в Молодежном, найти подходящую травести, но Мовсесян нашла более чем подходящую — Анну Ковалеву. И опять-таки на ней лежит отсвет не нынешнего времени, такую девочку со вздернутым носиком, в берете набекрень, легко вообразить в тюремной очереди за спиной Ахматовой или в столовой Смольного за одним столиком с Блоком. Словно режиссер внимательно поглядела на фотографии людей первой трети двадцатого столетия и нашла те самые лица. Ковалева и Кривощапов играют азартно и раскованно, они — детски непосредственные и живые; рядом, в совсем иной, условной манере существуют мать и бабушка, напоминающие старинных фарфоровых кукол. Зощенковская дидактика в рассказах о детстве того же корня, что хармсовские стихи: насыщенная странным, проблесковым юмором, тянущим шею из-за спин негодующих «старших», поднимающимся над «серьезными» грехами детей, в любой миг она готова разразиться абсурдом и расколоться смехом.


Единственное, что вызывает сомнение: громовой голос отца с потолка. Во-первых, подобное было недавно: Генриетта Яновская в своем спектакле «Волк и семеро козлят» дала отцу-Козлу почти такую же голосовую партию. Оммаж учителям? Пусть так, но, кажется, в зощенковской прозе именно моралист-папа — основа взрослых представлений детей, и голос его тих…


Впрочем, ирония автора здесь перемешана с сентиментальностью, что счастливо совпадает с самоиронией, присущей постановщику. Может быть, поэтому спектакль равно интересен детям и родителям. У одних на лицах — возбужденное любопытство, у других — рассеянная полуулыбка ностальгического узнавания.


Взрослому зрителю отчасти даже и горько смотреть на приключения Миньки и его старшей сестры: трудно забыть, чем эти приключения закончились. И глядя на срывающих игрушки с елки или лежащих на рояле Миньку с Лелей, думаешь и про журналы «Звезда» и «Ленинград», и про «бедный, бедный Михал Михалыч», и про «не надо мне вашего Друзина!». И про могилу классика на светлом Сестрорецком кладбище.


Но детям это, по счастью, неведомо, они лишь от души, громко сочувствуют занозе Леле, которая то и дело подбивает брата на шалости и сомнительные поступки, и так же громко болеют за неудачника Миньку, которому достается не по справедливости. Интонация спектакля сложная: печаль, озорство, надежда, любовь. Рузанна Мовсесян поставила спектакль, предмет которого ей, надо полагать, хорошо знаком. Отсюда — его горячая и нежная пристрастность.

Марина Токарева

Новая газета

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе