Татьяна Ларина дает сигнал

Модные столичные театры, заблудившись в лабиринтах постмодерна, давно перестали трогать сердца своих зрителей.



Теперь за настоящими чувствами надо ехать в провинцию.


Изящное здание Кисловодского курзала с 1895 года служило чем-то вроде курортного дома культуры. И какой культуры! В курзале пел Шаляпин, играл Рахманинов и танцевала Кшесинская. Дворянское «водяное» общество вовсе не чувствовало себя оторванным от столичного контекста. Сейчас здесь, в Северо-Кавказской федеральной филармонии имени Сафонова, дают Пушкинского «Евгения Онегина». Я пошла туда всего лишь для того, чтобы провести вечер. И вот уже давно ночь, за окном гостиничного номера тускло темнеют горы, а я все пытаюсь понять, что же такого странного произошло сегодня в том небольшом зале после того, как с глухим шорохом раздвинулся занавес и публика увидела сад в усадьбе Лариных.

Никаких роскошных нарядов, головокружительных декораций и спецэффектов. Все так узнаваемо, как будто ты листаешь старое издание «Онегина» с гравюрами Александра Нотбека из «Невского альманаха» 1829 года. Все тот же скромный деревенский ампир платьев, все те же плащи с пелеринами в сцене дуэли, и те же пистолеты, и та же зеркальная композиция взаимных выстрелов.

Нет никаких массовок, переодетых в военную форму, нет политических фиг в кармане и никакого нового прочтения классики. Боже мой, это просто Пушкин, просто Чайковский. Нет, не так. Это Пушкин и это Чайковский.

Кисловодск в высшей степени демократичный курорт. Устроенный некогда для оздоровления дворянского сословия, он пережил свой расцвет во времена советского ампира, когда его главными постояльцами стали простые граждане СССР. Тридцатилетие русского капитализма, по счастью, не превратило курорт ни в элитный, ни в бандитский. Как и при советах, сюда едут просто люди. Именно они и слушали сегодня просто Чайковского. Простые дешевые свитерки, тетушки с неловко подкрашенными губами, застенчивые девушки в скромных юбках, пожилые пары.

Эти просто люди в стенах Кисловодской филармонии говорили с просто Пушкиным с удивительной степенью взаимопонимания. Странным образом история двухсотлетней давности в этом исполнении легко и естественно стала историей про нас всех, про весь этот зал.

Когда мать Татьяны (Наталья Старкова) поет о своей молодости, женщины в зале тайно и поначалу робко всхлипывают. Это история их собственной жизни. Они тоже читали Грандисона и тоже были влюблены, пока не вышли за доброго человека, который любил их так сердечно и так беспечно.

Вот Татьяна (Ксения Трофимова) говорит няне (Элеонора Кипренская) свое знаменитое «Ах, няня, няня, я тоскую». И эта наивная фраза, произнесенная двести лет назад в эпоху кокетливых дурочек, вдруг отзывается в зале таким сочувствием. Я вижу, как многие соседи по ряду шепчут слова с детства знакомых великих пушкинских монологов, и понимаю: в этом зале среди десятков современных Ольг где-то в последних рядах на дешевых местах сидит новая Татьяна, которая страдает точно так же. И сейчас она счастлива, потому что это ее история.

В спектакле несколько блестящих голосов. Мать Ларина, няня, князь Гремин (Игорь Стороженко), сам Онегин (Астемир Макоев). Но главная здесь, конечно, Татьяна. Это ее бенефис, ее звезда, ее слезы. От нее невозможно отвести глаз, даже когда она просто стоит в углу сцены. Как она играет! Как мужественно, искренне и честно переживает все задуманное Пушкиным. Все до предела просто. Вот стол, вот чернильница с пером, и через 200 лет все так же облатка розовая сохнет на воспаленном языке. Татьяна на сцене ведет себя так, как будто это мы сами макаем перо в чернила, минута — и стихи свободно потекли. Вот она беспомощно разводит руки: что я могу ещё сказать? И спазм сжимает горло. Как больно! — говорит она в сцене онегинской отповеди, и зал действительно замирает от боли. В ее пластике нет никакой навязчивости, никаких специальных драматических жестов, никакой патетики. Она только слегка отвернулась от этого пошляка Онегина, только хочет выдержать эту муку, и зал отзывается стоном.

Где-то в конце первого действия ты ловишь себя на том, что за всю свою жизнь вообще не видела такого театра. Ты даже не сразу разгадываешь эту загадку — что здесь происходит? Это вообще театр или что-то другое, до сих пор небывалое?

Но нет, это он и есть. Настоящий, родной театр, от которого мы так давно отвыкли. Театры столиц с XVIII века медленно, но верно дрейфуют от театра крепостной актрисы гениальной Параши Жемчуговой до великосветского мероприятия, куда ходят для галочки и фото в фейсбуке. Актеры, как мне кажется, давно уже видят в зале не живых людей, способных на отклик и сочувствие, а холопов и смердов, которых на три часа пустили в барские покои приобщиться к искусству. Народ платит актерам сплетнями, завистью и тайным недоумением — и вот за это с меня содрали такие деньги! Театр — это место, где те, кто на сцене, позволяют смотреть на себя тем, кто в зале. В Москве, где мера успеха выражается в степени презрения к его отсутствию, театр превратился в машину по производству не чувств и мыслей, а взаимно отзеркаленного высокомерия. Актеры презирают зрителя, зритель презирает презирающих его актеров, а критики презирают и тех и других. Над всей этой пирамидой возвышается обернутая в таинственный плащ безымянная для непосвященных фигура куратора или продюсера, который презирает вообще все, кроме денег. В итоге это возведенное в степень презрение, сияющее сквозь немыслимые декорации, бессмысленно шикарные костюмы и на удивление тупые современные интерпретации классики, создает некую доселе невиданную драматургию искусства, существующего ради одного-единственного удовольствия — презирать все за деньги. Часто очень большие деньги. Современный русский театр давно ничего не играет, а лишь потребляет зрителя, создавая у последнего иллюзию, что потребляет он. Наивный! Это только иллюзия.

В курзале Кисловодска действовал и жил совсем другой театр. Зал, благодарно взрывавшийся аплодисментами после каждой арии, возможно и сам не понимал, что делают с ним актеры. «Слушай, какая игра, какая история, — задумчиво говорил скромно одетый зритель приятелю, куря во дворе во время антракта, — у меня просто волосы дыбом. Но я же в школе это читал, и ничего подобного...»

В недлинные три часа оперы зрители действительно переживали странное. Придя сюда за «культурной программой», с первого же дуэта Ольги и Татьяны, знаменитого «Слыхали ль вы», они переставали быть «потребителями контента» и начинали переживать, возможно, главное в своей жизни открытие — они сами были частью той самой головокружительной культуры чувства и мысли, которую создали Пушкин и Чайковский. За бедностью словаря мы давно простодушно именуем это классикой. Но классика потому и стала классикой, что сумела зафиксировать, поймать в хрупкие сети искусства некие кодовые для русской ментальности сигналы, которые немедленно запускают в действие механизмы абсолютной полноты, исполненности бытия.

Когда в 2013 году Театр Вахтангова поставил спектакль «Евгений Онегин» (не оперу Чайковского), критики увидели в этом тяжеловесном шоу «явный кризис самоидентификации». «Для заметок на полях он слишком громоздок, — писала театральный критик Алена Карась, — для параллельного авторского сочинения — слишком фрагментарен и непоследователен». По сцене три часа скакали толпы балерин, периодически освобождая место для бескрайних театральных снегов, пьяные гусары, два Онегина и два Ленских изображали молодость и старость героев, а сюжет был отдан на поругание весьма натянутой интерпретации. И в зале никто не плакал. Кодовый сигнал так и не прозвучал, симфония бытия не запустилась.

Годового бюджета Кисловодской филармонии не хватило бы, наверное, и на одну сцену со снегами Вахтанговского театра. И в этом смысле филармонии повезло. Здешняя труппа демонстрирует редчайший и неведомый для столиц способ общения сцены и зала, основанный на доверии к зрителю и автору. Когда яркая и талантливая Ксения Трофимова поет знаменитое «Онегин, я тогда моложе, я лучше, кажется, была…», звучит тот самый, страстно ожидаемый залом сигнал, подавляемые годами чувства срываются с цепи повседневности и происходит то таинственное и великое, для чего люди и ходят в театр, — настоящая жизнь.

Увы, столичный, возведенный в культ постмодерн, состоящий из убийственной иронии, политического подтекста и неизменной фиги в кармане, так и не сумел проложить свой путь к архетипам русской ментальности. Постмодернистский зритель, которого навязчиво заставляют упражняться в политической сатире, не в состоянии пережить ни эмоциональной, ни бытийственной полноты. Это превращает его в того маленького деревянного и глубоко несчастного солдата армии Урфина Джюса, который устало и покорно следует командам своего равнодушного хозяина. Без эмоций, без мыслей, без сожалений. Истинная жизнь человека, спрятанная в истинном театре истинной классики, однажды прорвавшись сквозь запреты либеральной цензуры, может стать революционной не только для самого театра, но и для всего человечества, которое и без того слишком долго находится под властью своих хладнокровных Урфин Джюсов.

Автор
Ольга АНДРЕЕВА, журналист
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе