— Некоторые спектакли по пьесам Левина запрещали в Израиле. Ваши спектакли запрещали в СССР. Вы специально выбираете скандальных драматургов?
— У творца сердце бьется не с той стороны. И если ты сознательно не шагаешь в армаде обласканных властью, то твои драматурги — это люди на обочине. Государство считает их мешающими победной поступи вперед. Это и Вампилов, и Рощин, и Володин, и Петрушевская. Эти люди препарируют систему, ставят диагноз тому, что происходит в обществе.
Про Людмилу Петрушевскую в свое время слова нельзя было произнести. В студенческом театре МГУ я поставил ее «Уроки музыки» благодаря собственному безумию. А в МГУ в те времена сидел один из самых строжайших цензоров страны — товарищ Ягодкин. После премьеры этого спектакля театр университета закрыли на неопределенное время.
— В перестройку стало свободнее?
— Когда началась перестройка, мне позвонила Галя Волчек и сказала: «Подумай, что бы ты хотел поставить». «А тут и думать нечего, — ответил я. — Надя Крупская, когда была министром просвещения, составила список литературы, которая «категорически должна быть сожжена». В этом списке были «Бесы» Достоевского, «Мелкий бес» Сологуба, «Соборяне» Лескова. А еще последователи Нади ненавидели Серебряный век. Я хотел вернуть зрителям духовную продукцию.
— В том числе и «Утиную охоту» Александра Вампилова?
— Саша Вампилов боялся советской власти больше, чем я. То, что зашифровано в этой пьесе, он несколько раз пытался мне передать. Но когда он мне рассказывал, я точно знал, что эта пьеса никогда не будет поставлена. Мы ходили по разным театрам. Помню, один главный режиссер кричал, что этой пошлости в его театре не будет никогда, швыряя разрозненные листочки. Вампилов — великий — ползает на коленях, собирая их, а режиссер продолжает кричать: «Пошлость! Не было и не будет!» Зато потом у всех этих главных режиссеров портрет Вампилова висел вместе с вождями в кабинете, а в интервью они рассказывали, что открыли великого драматурга.
— Сейчас, когда все можно, по какому принципу вы отбираете пьесы?
— В пьесах, которые мне предлагают, я читаю первую страницу и иногда последнюю. И мне становится все ясно. В большинстве из них нет шифра, одни буквы, за которыми ничего…
— Что значит «нет шифра»?
— В искусстве есть два принципа — заколдовывать мир и расколдовывать. Если художнику кажется, что он разобрал механизм мира (например, соцреалисты), то это примитивно. А загрузка мира колдовством и есть для меня самое интересное.
Я убежден, что у каждого великого драматурга, ушедшего в мир иной, там, наверху, есть окошечки, сквозь которые он заглядывает на землю, находит душу и бередит ее: «А вот ты, вспомни обо мне». Так меня два раза тревожил Лев Толстой, четыре — Михаил Булгаков.
— Толстого любите?
— Конечно. Но признаваться в любви к Толстому сейчас считается дурным вкусом. Его философия не подходит к нынешней системе цинизма. Точно так же не вписывается Федор Михайлович Достоевский. Его все время норовят искорежить, переделать в некую абсурдную систему, хотя в его произведениях этого нет совершенно.
— «Непостижимая женщина…» заколдовывает мир?
— Абсолютно. Ханох Левин, драматург из Израиля, — человек потрясающей судьбы. Мы встретились на гастролях нашего театра в Израиле. Он приходил к нам и на «Служанок», и на «М.Баттерфляй». К сожалению, он ушел из жизни, но перед смертью попросил, чтобы его последнюю пьесу — «Непостижимая женщина внутри нас» — перевели на русский язык и передали мне. Я долго ее не читал. Возил с собой на гастроли и не читал. Хотел прочитать дома, в родном Львове, но опять не стал читать.
— Почему?
— Боялся разочарования. Когда я все-таки себя преодолел и начал читать, то с первых же строк понял, что это действительно про непостижимо заколдованную женщину. И воплотить все именно так, как написал автор, непросто. Но Вера Сотникова играет потрясающе!
— Как вы выбираете актеров?
— Они находят меня сами. С великой балериной Натальей Макаровой нас свела судьба. Я узнал во МХАТе, что после многих лет эмиграции она приехала в Россию и будет танцевать в Мариинке.
В зале неистовство. Макарова, стоя на коленях, целует сцену и плачет. В ложе плачет ее мама, с которой они не виделись семнадцать лет. Я пробираюсь за кулисы. Народу полно. Наташа смотрит на меня сквозь слезы и вдруг кричит: «Это он! Я вас жду!» Я подумал, что я сумасшедший. Оказалось, она звонила актеру Игорю Дмитриеву и спрашивала про меня. Макарова хотела попробовать себя в драме в моей постановке. В театр Дмитриев не попал, а я попал. «Я — Роман», — представляюсь. И все случилось. На следующее же утро мы встретились в домике КГБ, где жила Макарова. Я предложил ей пьесу Гибсона «Двое на качелях». Мы репетировали в Лондоне, Сан-Франциско, Нью-Йорке — везде, где она гастролировала. На премьеру в питерский театр им. Пушкина попасть было невозможно. Мэр Собчак просил меня провести его вместе с женой. Труднее было провести пенсионерок…
— Каких пенсионерок?
— В гостинице «Октябрьская» меня нашли пенсионерки: «У нас нет денег, чтобы попасть на премьеру, но перед смертью мы должны увидеть Макарову». Целая манифестация. Иду к директору и говорю: «Георгий Александрович, Доранька, вы должны так стоять на дверях, чтобы то закрывать глаза, то открывать. Я разыграю с вами пьесу». Он решил, что я его разыгрываю. Театралкам сказал: «Возьмитесь перед входом за руки и повторяйте: «Мы длинной вереницей пойдем за Синей птицей» — и все». Вот так они цепочкой шли мимо Жоры, которому я внушал: «Только пять человек прошло». Они потом плакали громче всех...
— Да вы гипнотизер просто.
— Однажды я воспользовался своими способностями в Штатах. В театре «Метрополитен» был вечер Баланчина (Джордж Баланчин — русский танцовщик труппы Дягилева, основатель Американской школы балета. — «Профиль»). Я как раз гостил у Макаровой. Билетов нет. Она звонит в администрацию, реакции — ноль. Но мы решили пойти. Американцы вытаскивают билеты. Беспрепятственно проходим все кордоны и входим в зал. «Иди на четвертый ряд, вон два места!» — командую я. «Тут все занято. Нас выгонят!» — волнуется она. Садимся. Томительно долго, сволочи, гасят свет. Мы отсидели там все три отделения. Выходим на улицу, и я спрашиваю, как бы между прочим: «А почем были те места, где мы сидели?» «Долларов триста за билет или дороже!» — отвечает Наташа. «Ты видишь вон тот ресторан? Мы обязаны потратить сэкономленные шестьсот долларов». Так мы и сделали.
— Вы ходите в театр как зритель?
— Категорически хожу, я не могу не ходить. Я преподаю в ГИТИСе режиссуру и должен быть в курсе происходящего.
— Вы обеспеченный человек?
— Какая вы наивная. Один известный журнал сделал со мной интервью в Нью-Йорке. Седьмая авеню, самый центр, у входа в дом — швейцар, на стенах — импрессионисты… Я-то думал, что это копии. А оказалось — настоящие. Меня снимают на фоне Моне и Мане в антикварном интерьере. Написали, что я — один из богатейших людей... Я спрашиваю: «Вы хотите на меня навести воров, мне что, замки менять ни с того ни с сего?» Но если бы они увидели мою квартиру… Там только книжки и сплошная музыка. Вот вы, журналисты, часто спрашиваете: «Что вы любите есть?»
— А что вы любите есть?
— Макароны по-флотски и советские пельмени за пять копеек. Открываю холодильник, а там…
— Пачка пельменей?
— И не одна, а целых пять.
— И в метро ездите?
— Езжу. Один раз журналисты даже ездили со мной. Люди смотрели просто замечательно, а я улыбался в ответ.
— А машину водите?
— Боже упаси. Как это возможно, если я не понимаю ничего в технике? Даже с мобильным телефоном не могу разобраться. Фима Шифрин подшутил надо мной на гастролях в Израиле. Едем в машине. Мой мобильник пикает и пикает. Это какие-то эсэмэски приходят. Вдруг замечаю, что Фима на заднем сиденье тихо нажимает на клавиши телефона. Шлет мне письма...
— Ответили в результате?
— Никогда в жизни. Так и не научился. Это бесполезно. Творцы отстранены от всей этой техники.
— А DVD-проигрывателем, компьютером тоже пользоваться не научились?
— У меня на бумажке записано, как включать—выключать—перематывать DVD. А компьютер — это следующий этап, еще не приступал. Шифрин — первый желающий меня обучить, но я-то знаю, что сразу все испорчу.
— То есть компьютер дома все-таки есть?
— Однажды на передаче у Михаила Швыдкого о проблемах компьютеризации я на всю страну объявил, что у меня вообще нет компьютера, но если кто-то захочет меня приобщить — подарите. Сижу в театре, раздается звонок, я хватаю трубку. «Виктюка нет, — говорю. — А что вы хотели?» «Мы из такой-то фирмы, хотели подарить ему компьютер». Я забрал и поставил дома эту мебель.
— У вас наверняка есть проигрыватель для пластинок?
— Обязательно. Музыка — моя страсть. Я в этот мир пришел благодаря Верди. Когда мне было семь месяцев у мамочки в животе, она ходила в оперный театр. Я так начинал биться, что приходилось в антракте уходить. Моим криком была высокая нота увертюры Верди — гласит мамина легенда. Я с детства знал, что буду дирижером. Мне и цыганка нагадала. С этим убеждением я поступал в ГИТИС, но дирижером так и не стал.
— Верите в предсказания?
— Верю и в предсказания, и в экстрасенсов. Именно поэтому никогда не спрашивал своего знакомого Павла Глобу, что со мною будет. Не хочу знать. Глоба как-то предсказал Александру Панкратову-Черному, что он погибнет в автокатастрофе. Саша жутко хохотал, но действительно в этот день попал в катастрофу. Слава богу, не погиб.
— Вы, как уроженец Западной Украины, поддержали «оранжевую революцию»?
— Да, я голосовал за Виктора Ющенко. Меня снимали украинские камеры в Москве, крутили там целыми днями по телевизору. Я и на выборы летал.
— Сейчас вы не разочарованы?
— Нет. Пропаганда — это одно, а реальность — другое. Это была такая вспышка! А дальше уже вступает бесовское начало, которое все хочет погасить.
АННА ГОРБАШОВА
ПРОФИЛЬ, № 27
Оригинал материала