«Я СТОЛ НАКРЫЛ НА ШЕСТЕРЫХ…» Семинар «Авторская сцена»

Всероссийский семинар молодых драматургов «Авторская сцена-2012″ День первый. «Я стол накрыл на шестерых…» «Ловушка» Влада Граковского Как тяжело ходить среди людей И притворяться не погибшим, И об игре трагической страстей Повествовать еще не жившим…
И, вглядываясь в свой ночной кошмар,

Строй находить в нестройном вихре чувства,

Чтобы по бледным заревам искусства

Узнали жизни гибельной пожар!

                            Александр Блок

Кто-то ждал от героев пьес молодой «Авторской сцены» проявлений разного рода экстрима, садо-мазо эротики, либо вообще любого эпатажа, но ни у автора «Ловушки» Влада Граковского, ни у режиссера Николая Шрайбера не было ни малейшего желания эпатировать или шокировать зрительный зал. Впрочем, так было на протяжении всех трех дней показов «Авторской сцены 2012″. Ни секса, ни обнаженки, ни кровавой колошматины и ужастиков. Можно поздравить авторов, режиссеров и театр. Ибо цель, объединившая участников семинара, была одна — внутренний мир человека. «Внутренний человек», о котором говорила, используя термин Е. Эткинда, Римма Павловна Кречетова.

Дискуссия, которая разгорелась  после просмотра «Ловушки», была чрезвычайно странной. Профессиональные критики, услышав мнения зрителей,  в некотором роде опешили от оценок. Зрители мыслили вполне конкретно, по понятиям. Им было важно разгадать тайну преступления, что их тревожило и не давало покоя. Убил герой свою жену и двух приятелей? Или -  не убил?
В пьесе Влада Граковского ответа нет. И ждать его нелепо. Заслуженный артист РФ Валерий Кириллов в своей блестящей импровизации набросал сюжет пьесы, какой она могла бы быть – на наших глазах он набросал ужастик-фэнтези, наполненный всеми видами страшилок.  Хор выступавших ностальгировал по психологическому и еще того более — по бытовому театру, со всеми его мотивациями и подробностями.  И снова: убил или не убил?

Философ Серебряного века Лев Шестов одним из первых надоумил непросвещенную публику, что никакую старушку Раскольников не убивал. Все это болезненные фантомы героя и причуды Достоевского.
Критики били автора пьесы «Ловушка» прямой наводкой, привычно и прицельно. Валентина Федорова цитировала пьесу Константина  Треплева «Холодно, холодно, холодно… Пусто, пусто, пусто… Страшно, страшно, страшно…»  Пустое пространство и холод были налицо.  Но страшно в пространстве пьесы и спектакля не было.

Число персонажей пьесы шесть. Не все и не всегда они садятся вместе за стол. Впрочем, с числами играет режиссер, прочитывая автора.
Герой пьесы Костик (замечательная актерская работа Семена Иванова в его экспериментах  с подсознательным и бессознательным) собирается вместе с женой то ли в гости, то ли в на дачу, то ли на прогулку, но все срывается из-за сущей ерунды — запонка потерялась. Вместо того, чтобы куда-то уехать, они сами принимают гостей. Старшего — Женю (Олег Новиков) — и сосредоточенно-серьезного молодого — Алика (Руслан Халюзов). Друзья приходят на его вечеринку – чем не сюжет? Но друзья вымышленные или виртуальные.
Друзья, которых давно нет или не было… И сам Костя — бомж, который живет под столом, и он меняется с бомжем местами… Он мог быть на столе («где стол был яств,  там гроб стоит»), или -  под столом, в каком-то подполье, в подземелье… Одна жена в спектакле Шрайбера превратилась в двух. Раздвоилась.  Друзья – их двое, молодой и старший друг… Алик и Женя…

Нормален или ненормален герой? Болен или не болен? Вопрос некорректен, ибо не имеет ответа. Болен или не болен Гамлет, чеховские Иванов и Платонов, доктор Рагин из «Палаты № 6″  и Коврин из «Черного монаха».
Как мы понимаем,  друзья Кости Алик и Женя  — это «психиатры», одетые в белые стерильные медицинские костюмы (появляется смирительная рубашка, в которую быстро упаковывают героя). Главное открытие  -  герой давно и постоянно находится и состоит под надзором «психиатров» определенного типа. Этого не предполагал автор пьесы, это решение режиссера Шрайбера. И решение очень точное.
Зрители недоумевали, почему оппоненты Костика – все в белом? Жены, психиатры, даже бомж в шикарных мятых белых штанах…  «Люди в белом» неустанно зовут Костика к себе, похищают его.  Неужто намек на «белые ленточки»? Нет,  ни Граковский, ни Шрайбер не занимались вульгарными аллюзиями политического толка. Позднее, обсуждая подобные аллюзионные цепочки с  Сергеем Коковкиным, мы поулыбались над возможными интерпретациями такого рода. Пушкин негодовал над попытками слушателей и читателей интерпретировать текст «Бориса Годунова» исключительно как свежую газету. Художественные обобщения наших молодых драматургов объемнее и шире.
Белый мир – мир потусторонний, так режиссер обозначил цвет смерти. Героя, Костю, зовут к себе силы белого пространства.
Картина мира в пьесах Влада Граковского близка к поэтике драмы абсурда. Поиск смысла изначально обречен на неуспех. Здесь ничего нельзя понять до конца. И совершенно бесполезно предпринимать попытки конкретного понимания. Всегда остается множество выходов и интерпретаций.

Истина, открытая классиками абсурда — мир вокруг пуст, жесток, сумрачен и безрадостен.
Поэтика названий пьес семинара говорит о многом. «Ловушка». «Кладовка» (без окон и дверей, где герои исповедуются наедине с самими собой), «Харакири для возлюбленной» (девушка домогается от влюбленного в нее молодого человека харакири – дабы доказать истинность его чувств к ней)…
Вряд ли «Ловушку» можно считать психодрамой. Психодрама призвана лечить больную психику, главный смысл ее – целительство, терапия  и спасение  зрителей от суицида. Возможно, найдется режиссер-терапевт, который с помощью «Ловушки» устроит терапевтические групповые сеансы, станет лечить пациентов от суицидальных наклонностей, флаг ему в руки, но Граковского, наверное, такая перспектива и впрямь свела бы с ума. В пьесе скорее можно увидеть мотивы театра «пан-психэ»  Леонида Андреева.

Предмет многих пьес семинара  - кошмары сознания главных героев.
Как у Блока – «И вглядываясь в свой ночной кошмар…»
Что и как собирается свершить герой «Ловушки»? И чем больна его душа?  Он все порывается рассказать историйку. Скорее всего, о себе самом. Начинает. Даже вдохновляется, но обрывает, не дойдя до конца. Пьеса не имеет завершения. Кошмары  Костика – можно было бы называть  манифестацией его внутреннего мира, если бы мы знали хотя бы чуть-чуть больше о герое. Приятель Кости иронически цитирует пушкинского «Сеятеля», давая повод понять, кто такой Костя. «Свободы сеятель пустынный, я вышел рано, до звезды.. »
В «Ловушке» перед нами попытка портретировать  подсознание героя. Жаль, что фантазия Граковского не ведет в глубинное подполье,  в тайное тайных «я» героя.   Замедленность ритмов его жизни, вялость, нежелание что-то делать или предпринимать, напоминает Обломова из пьесы Угарова «Облом-off».  Он погружен в безмерную, бесконечную апатию. Апатия — итог разочарования героя  в возможности какого бы то ни было дела, апатия, читаем мы, — от глобального разочарования в мире, людях, в самой действительности.  Герой пьесы притворяется не погибшим, он вызывает призраки, фантомы, и они возникают наяву, в разных обличьях. Жена раздваивается, как двоится его сознание. Друг становится и молодым, и старым, друзей тоже двое… И герой, как мы можем догадаться, весь состоит из собственных двойников, как и мир вокруг. И даже бомж Борис – это он сам Костя. Одна из его испостасей. Ведь это Костя забирается в конуру Бориса, на самом деле, это  – могила, где он хоронит себя заживо. Узилище «под столом» – это инферно, хтонический мир поземных, подпольных ужасов. В каждом из нас живут свои фантомы. Так, в фильме «Солярис» Андрея Тарковского космонавт Крис Кельвин  и его друзья-ученые Снаут, Сарториус и Гибарян пытаются избавиться от «гостей», от фантомов, от призраков – воспоминаний прошлого, которые мучительны и невыносимы. И убивают их.
И в «Ловушке» бессмысленно гадать – убил Костя кого-нибудь или не убил… Его жены, его друзья, бомж — все это его зеркала, его отражения. Бомж сердится, когда его двойник забирается в его укрывище, в его сладкую и теплую могилу, под стол… А сам Борис ложится на стол…
Кошмары проявляются и воплощаются в сновидениях и виртуальных грезах. Да и кошмары ли это у Кости? Собственно, в пьесе Граковского никто никого не убивал.
Впрочем, Лев Шестов, Иннокентий Анненский и Дмитрий Мережковский  предполагали, что и Раскольников у Достоевского никого не убивал (Раскольников будет убеждать Соню, что “старушонку черт убил”, а не он). И Шестов писал, что Раскольников вовсе не убивал старушки, что это на него наговорил Достоевский, а студент, автор теоретических трактатов,  совершил убийство лишь в своем больном воображении.
Стол оказался знаковым для пьес молодых драматургов. Редкая пьеса семинара обходилась без стола. У Граковского и его режиссера Николая Шрайбера стол стал символом смерти. У Кати Рубиной и режиссера Ольги Тороповой в «Бабане» – символом жизни и объединения людей. Мир полярен. В нем есть и одно, и есть другое. Нам очень хочется изобилия святочных историй, ибо это «наша (моя) защита» от катастрофического мира.
Стол у Граковского — не стол для трапезы. За столом никого не угощают.  Костя в одиночестве пьет свой коньяк.  Одна бутылка, один стакан. Приходят друзья, никто не пьет, ведь бокал один – для хозяина. Стол поминальный. Герой справляет поминки по самому себе. Граковский говорит об изоляции, одиночестве и экзистенциях человека ХХI столетия.
Граковский не играет с Богом, ему чужда идея Спасения, а нравственные муки героя превращаются в некую пародийную субстанцию. Повторю, что мы почти ничего так и не узнаем о герое. Нет подробностей жизни. Нет деталей.  Из деталей есть две – запонка и ключ. Обе метафоричны, но в спектакле не стали театральными образами. Мы можем только домысливать и играть образами-ключами. Герой потерял запонку. Герой потерял запонку. Ту, которую когда-то подарила ему любимая, ставшая женой. Но она (и одна, и другая) ничего не помнит. Запонка, собственно, и вышибает его из колеи…  И утратил что-то чрезвычайно важное в жизни. Или это была последняя мелочь, которая вышибла его из жизненного седла. Запонка – чеховская «запендя».
Это как в «Теркине» Твардовского, где боец горюет о потерянном кисете.  Потрясающий психологизм абсурдистского толка, рожденный по законам наоборотности. Сгорел дом солдата, погибли близкие, жена, мать, дети. А боец надсаживает душу, говоря, что самая страшная потеря – это кисет…

Потерял боец кисет,
Заискался,— нет и нет.
Говорит боец:
— Досадно.
Столько вдруг свалилось бед:
Потерял семью. Ну, ладно.
Нет, так на тебе — кисет!
Запропастился куда-то,
Хвать-похвать, пропал и след.
Потерял и двор и хату.
Хорошо. И вот — кисет…

Так и в потерянной запонке отражается потерянный дом, семья, мир….
Шрайбер выстраивает свой почти вертепный мир. В нем отчетливы три измерения — три сферы существования и небытия – пространство подземелья, мир вокруг нас и некая таинственная Дверь – в метафизическое пространство. Дверь закрыта, а ключ от нее потерян, а если и обретается, то воспользоваться Дверью в Не-бытие никто не отваживается. Дверь подвешена (нарисована на стене) очень высоко. Белая дверь с черной каймой.

Шрайбер обозначил жанр своего миниспектакля как трагифарс. Но в его трагифарсе  нет трагического, есть абсурдный тупик пустого пространства, который зрители наполняют собственными образами…  Трагедийное – это вызов Небу и диалог с Богом. Поэтому Дверь в метафизическое пространство остается невостребованной…

Вопрос, по какую сторону двери все происходит, имеет один ответ: По ту сторону отчаяния. Но откуда произошло отчаяние, в чем его истоки, для нас загадка. Ответ каждый зритель находит в собственной душе. Герой (Семен Иванов) – субтильный интеллигент, с рефлектирующим сознанием, берет в руки даже не кухонный, а столовый ножик. Выглядит он с ним, когда встает из-за стола, нелепо. Никого он не в состоянии ни убить, ни поцарапать…  Его игры с ножом и образом убийцы — уморительны. Если бы не томительное мучительное состояние души. Блок назвал это «отсутствием воздуха». От этой пустоты возникает мысль об уничтожении призраков, которые его преследуют везде и всюду. Это его близкие, которых он бесконечно убивал в жизни – неважно, иронией или равнодушием. И которые в свою очередь убивали его…

В «Ловушке» Влада Граковского вырываются из-под дремы на свет мучительные саморефлексии автора о нынешнем безвременье, о пустоте, в которой оказывается герой и мы вместе с ним… Герой ходит среди живых и притворяется не погибшим…

Римма Павловна Кречетова, наш самый опытный арбитр на семинаре, завершая первый день показов, предполагая возможности пьесы,  сетовала, что она не прописана, как должен быть прописан хороший драматургический текст. Что ж, пьеса действительно не прописана, не выписана, не дописана, не переписана. Но ведь на то и лабораторные опыты, чтобы проектировать. И идти дальше.

А мне не давали покоя другие вещи, простые подробности, которых мне в «Ловушке» хотелось (а глядя «Ловушку», я непрерывно вчитывала в нее самые разнообразные смыслы). Хотелось играющих и срабатывающих в конце деталей. Я вспомнила одно из стихотворений Арсения Тарковского «Стол накрыт на шестерых…» (Цветаева позднее написала ответ: «Я стол накрыл на шестерых…»).  Влад Граковский тоже мог бы сказать: «Я стол накрыл на шестерых…» Сюжет у Тарковского – тот же самый. Гости в доме.

Стол накрыт на шестерых -
Розы да хрусталь…
А среди гостей моих -
Горе да печаль.

И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.

Как двенадцать лет назад,
Холодна рука,
И немодные шумят
Синие шелка.

И вино поет из тьмы,
И звенит стекло:
«Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло».

Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:

«Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И звучат из-под земли
Наши голоса».

Вот здесь, всего в шести строфах разыгран сюжет пьесы, подобной «Ловушке». Какой она могла бы быть. С пространством не только смерти, но и былой любви, звенящих бокалов, синих шелков, роз и хрусталя… Блоковские подробности бытия! Блоковские детали…  И какое пространство смерти…
БЛОГ МАРГАРИТЫ ВАНЯШОВОЙ
Сайт Театра имени Волкова

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе