Андрей Платонов входил в русскую литературу частями. Сначала его кромсали советские издатели. Потом пришла очередь издателей антисоветских. Этих тоже весь Платонов пугал.
Ранний Платонов опасен для «либерализма» или того, что этим словом у нас называют. Эти тексты показывают: он красный. В нём горит мечта, отказ от которой равнозначен самоуничтожению. Читая раннюю публицистику, понимаешь, что мрачные сатиры 1927–1931?годов – это карикатуры красного писателя, увидевшего, как гибнет его мечта. Платонов увидел, что коммунизм несёт в себе вирус, который великую идею обращает в безумие. Коммунизм, сжатый до лозунгов, пробуждает в русском человеке не волю к жизни, а волю к смерти, к разрушению без созидания. Он ведёт его в Чевенгур, в мёртвую степь, к концу истории и концу человеческой жизни. Именно в этом смысл сатиры Платонова, а не в пародии на коммунизм вообще. Для Платонова коммунизм возможен и нужен. Он отвечает русскому характеру и русскому духу. Но его необходимо соединить с традицией, состраданием и полнотой знания. Иначе жди беды, которую сотворят прекрасные люди.
Поздний Платонов для либералов ещё опаснее. Поздний Платонов – это человек, который выбрался из котлована, из чёрной пропасти отрицания. Это человек, который в нужде, горе, гонениях не утратил веры, а стал создавать новый храм. Народ, не оторванный от земли, «почти сплошь святой», стал для него новой надеждой. Народ, победивший в великой войне, стал богом, в которого он уверовал. Он должен был выдвинуть из себя новых, образованных, одухотворённых людей, которые вырвут человечество из тисков равнодушия и апатии и наполнят жизнь смыслом.
Совсем неслучайно до сих пор нет полного собрания сочинений писателя. Оно однозначно покажет: либералы пролетают мимо Платонова. Он им не брат и, разумеется, не товарищ. Он не созвучен ни их весёлой издёвке, ни их глухой ненависти. Он со страной, с её чудаками и неиссякающими надеждами.
Либералам нужен Платонов как дубина для социальных мечтателей. Пригрезилось что-то, забрезжила какая-то даль, долбанули Платоновым: ткнули носом в «Чевенгур» с «Котлованом». Им нет дела до метаний его души.
Что отстаивают либералы, указывая на карикатуры Платонова? Историческую правду? Они к ней глухи. Гуманизм? Они показали себя «великими гуманистами», оправдывая жертвы во имя торжества «демократии» (а на деле – звериного социал-дарвинизма). Тупо понимаемый Платонов-сатирик, оторванный от всего его творчества, даёт им право проклясть советское прошлое, представив его огромной исторической ямой. Такой вывод вселяет в душу комфорт. Ради этого и выхолащивается Платонов. Либералы говорят себе и другим: взгляни на эти карикатуры, ужаснись и думать забудь о каких-то там идеалах. Вот к чему приводят мечты. В нашем мире не может быть равенства, справедливости, братства. А потому расслабься и живи в своё удовольствие. Занимайся только собой.
Вот философия, которая строится на фундаменте платоновского гротеска, – абсолютного скотского равнодушия. Того самого равнодушия, которое позволит элите сделать с обществом всё, что ей вздумается.
Как это соотносится с философией самого Платонова? Никак. Для него нет жизни вне солидарности и движения в земной рай. Он хилиаст очевидный.
Что видим мы, внимательно, без пропусков читая Платонова? Мы видим, что в середине 20-х начинается война между его верой и его даром. Вера слабеет под ударами, которые наносит реальность, а дар растёт. И дар начинает топтать веру, делая её предметом пародии.
Творчество – это лучшее оружие самозащиты. Платонов защищается творчеством, создавая не только оригинальные произведения, но и свой оригинальный язык. Язык этот оказывается самодостаточен. Это зверь, который требует пищи. Какой пищи? Веры! Другой ему уже мало. Именно поэтому на все лады начинают склоняться в платоновских повестях слова «социализм» и «коммунизм». Автор становится заложником своего особого языка. И не видеть этого живому, влюблённому в Платонова читателю невозможно.
«Чевенгур» создаётся тогда, когда красная вера ещё жива. Платонов рисует антиутопию, которая указывает на нечто важное и содержит очевидную надежду на диалог с властью. Роман призывает вглядеться в русскую душу, в её парадоксальность и непонятность себе самой. Он говорит, что там, в этой душе, бродят разные энергии, включая и те, что, освободившись, не двинут историю вдаль, а её кончат. И весь мир заодно.
Известно, что «Чевенгур» был набран, но рассыпан по указанию цензоров. Разговор с властью не состоялся. Не нужен ей оказался никакой диалог. Так это расценил Платонов и сделал вывод: путь, по которому шагает страна, путь под примитивными лозунгами, в сторону упрощения, будет продолжен. А значит, впереди яма, могила, пропасть. Не построится никогда великий Дом будущего.
Вот поэтому и явился на свет «Котлован», который был уже безнадёжен. Он стал не только мрачной метафорой, а ямой для самого автора, его концом как писателя. После «Котлована» писать уже было незачем – всё оборачивалось повтором. Это было великое дно, которого Платонов достиг.
И это был период великого самоутверждения в творчестве. Изобретённый язык искрил под пером и душил злобным смехом. Карикатуры имели всё меньше и меньше общего с жизнью, но продолжали создаваться. Это уже было не созидание словом, не строительство новой вселенной, о чём он когда-то мечтал, а строительство литературного памятника.
«Иногда мне кажется, что у меня нет общественного будущего, а есть будущее, ценное только для меня одного» – это признание исполнено отчуждения и… чувства освобождения от бремени долга. Всё, точка. Кончен великий напрасный труд. Теперь я строю собственный мост в будущее. Неслучайно эта фраза так нравится либералам, считающим, что это мост к ним.
К кому мост? К мёртвому читателю мост? Кому в нашем «светлом» времени «Котлован» адресован? Тем, кто обрушил страну и танцует на пепелище? Тем, кому оказались безразличны стоны миллионов людей? Или тем, кто «живёт однова»: потребляет ананасы в шампанском и готовится к походу в стрип-бар? «Котлован» всем им и вправду нужен. Только не для того, чтобы что-то понять, а чтобы выстебать мечты прошлого и с лёгкой душой обратиться в животное.
Впрочем, циников хватало и при жизни Платонова. Ведь не секрет, что с особенным одобрением его прозу встретили те, кто жил, держа фигу в кармане. И в какой-то момент он это с ужасом осознал.
Отрезвление пришло тогда, когда в душе вдруг повеяло холодом. Платонов увидел бездну, которая разверзлась на месте растоптанной веры. Чёрную воронку, которая затягивала его глубже и глубже. Он понял, что становится отстранённым литератором. Не участником переустройства мира, а ироничным интеллигентом. Донесения сексотов показывают: Платонов испугался, что его причислят к группе писателей-фрондёров. Не ареста он испугался, а того, что сочтут одним из тех, кто тихонько и ядовито посмеивается.
Стыд спас его. Стыдно было посреди исторического движения сооружать себе памятник. Платонов начал выбираться из котлована и выбрался. А ведь мог и погибнуть. Мог сгинуть в омуте чёрного гротеска, как сгинул в нём Эдгар По.
В 30-е он много ездил по стране и возвращался воодушевлённым. Он создал «Джан» и «Такыр», возможно, лучшую свою повесть и лучший рассказ. Они утверждают: нельзя уничтожить душу. Тело – можно, а душу – нет. Она неистребима, а значит, человек непобедим. Он возродится и одолеет смерть и пустыню жизни.
В 1937?году Платонов предпринял путешествие из Ленинграда в Москву – по пути Радищева. С 37-го по 41-й год рождался роман, который мы знаем по кратким обрывкам. Но обрывки эти свидетельствуют: его вернула к жизни новая вера.
Ради этих произведений бесконечно откладывалась и так и не была завершена «Счастливая Москва» – мрачная повесть о душе советской цивилизации, юной и дерзкой, которая вглядывается в лица и окна и всюду видит пустоту, обречённость и смерть.
Создавая свой новый храм, Платонов фактически отказался от своего неповторимого стиля. Он сдержал зверя, который питался верой, набросил на него узду. Он писал по-прежнему неповторимо, но уже без кокетства и самолюбования. Он стал серьёзен, как в юности.
Думаю, что в истории советской литературы самый важный вопрос: о чём говорили осенью 1939?года Платонов и Жданов? На беседу писатель был вызван после письма-доноса Ермилова, который сначала заискивал перед Платоновым, а потом начал его губить. Письмо прямо указывало на писателя как на врага и предлагало с ним разобраться.
Мы не знаем, о чём они говорили. Но мы не можем не понимать, что это был разговор Политика с Писателем. Власть пригласила Платонова на разговор. Она пригласила не Булгакова, который этого разговора желал страстно. Она пригласила Платонова, который сам к ней идти не хотел и прямо заявлял об этом. Могла власть просто уничтожить его? Без всяких проблем. Арест, изъятие рукописей, и мир бы сегодня знал Платонова лишь по повестям и рассказам, прошедшим советскую цензуру, да «Чевенгуру», рукопись которого переправила за границу жена Литвина-Молотова.
Так почему власть не сделала этого? Опасалась его популярности? Но она легко уничтожила Пильняка и Бабеля, а они были более популярны.
Что бы там Платонов ни говорил про усы Сталина и его банальные речи, в глазах власти он был своим. Он был политически крайне полезен как красный идеалист, который сам построил восемьсот плотин и три электростанции и душой болел за пролетарское дело. Власти нужно было вернуть его в строй. Ей нужен был его дар, его русская тема, звучащая парадоксально и мощно. Очевидно, что власть в лице Жданова объяснилась с Платоновым языком доверия, она выложила на стол все карты. Не вина революционной власти в том, что Россия опоздала в развитии. Это вина царей, которые тянули державу вполсилы. Именно поэтому большевикам пришлось гнать её вперёд методами крайнего принуждения. Догоняющая модернизация всегда связана с насилием: рабочие получают гроши, а из крестьян вообще выжимают всё, что возможно. Государство забирает все деньги, продаёт имеющиеся ценности и строит заводы и институты. Платонов сам инженер-электрик. Кто открыл вам, нищему парню, дорогу к знанию? Революция. Вы говорите: нам нужно не искусство, а сочувствие. Так вправе мыслить писатель. Но не политик, понимающий сложившиеся реалии. Жалость к людям рождает у вас гнев и сомнение. Вы живёте с этим чувством; оно питает ваше творчество. А нам, политикам, приходится через жалость переступать. Подумайте: чем обернётся привычный гуманизм для страны? Мы шли к войне, и вот она началась, как и предвидел Сталин. Гитлер напал на Польшу. Мы следующие. Счастье, если это удастся отодвинуть хотя бы года на два. Тогда мы успеем перевооружить армию. А если не удастся?.. Если мы станем играть в гуманизм и вступим со всеми в дискуссии, страны просто не будет. Это будет германский протекторат, население которого будет частью уничтожено, частью онемечено, а частью обращено в рабство. Вот книжка Гитлера, переведённая для членов Политбюро. Можете почитать, здесь всё написано о будущем России. Поэтому сегодня всё просто, товарищ Платонов: либо страна превращается в стальной кулак, либо её не будет. Вы говорите о тайне человеческого существования, которую нужно разгадать, иначе, мол, коммунизм не построишь. Эту тайну, Андрей Платонович, мы оставим будущим поколениям. Сами мы её не раскроем. У нас для этого просто нет времени. Вы обижаетесь, что вас зажимают. Так и есть. Мы говорим честно: никакого ослабления цензуры не будет. Всё, что не соответствует политике партии, всё, что трактуется неоднозначно, попадёт под запрет. Никакой спасительный рывок не возможен в условиях, когда развязаны языки. Когда в умах брожение и неразбериха. Вот так. Что скажете?
Не мог Платонов не согласиться с жёсткой политической правдой Жданова. Правда на то и правда. Против неё не попрёшь. Задолго до этой беседы он уже осознал своё место в советской литературе. Он ощутил себя её особой частицей, всецело взывающей к человечности (Ермилов, погубивший писателя, понял суть этого творчества поздно, в чём и раскаялся).
Беседа со Ждановым была психологически очень важна для Платонова. Он почувствовал железную правду времени в том, что происходит в литературе: в том, что печатают прозу, которая «нужна социализму». Это примирило его со страной и со своим положением. Иначе бы ему просто оставалось убить себя.
Неизвестно, просил ли Платонов на этой встрече за сына. Скорее всего, просил. Потому что ровно после этой встречи дело его арестованного в мае 1938?года сына было пересмотрено. В начале 1940-го несчастный парень, который по пьянке написал письмо немецкому журналисту и схлопотал десять лет лагерей, вернулся домой. Выпустили его поздно, уже больного туберкулёзом, но выпустили.
Не будем идеализировать ни Жданова, ни Сталина. Они были политиками. Но что такое политика, если говорить об этом без дураков? Политика – это высшее искусство. Выше только искусство творить миры. Великим художникам мы обязаны тем, что не утратили человечности. А великим политикам – тем, что живы.
Либерал скажет: Платонов заключил сделку с властью. Он писал одно, а думал другое. То есть будет судить Платонова по себе.
Но давайте судить Платонова по Платонову. И тогда мы вслед за ним выберемся из котлована отчаяния и увидим небо над нашими головами, в котором загорается то белый крест, то алое зарево, но которое не может существовать без мечты.
Валерий РОКОТОВ
Литературная газета