Николай Васильев, искусствовед: «Хорошие архитекторы у нас есть, нужно подтягивать технологии»

Но все не может быть плохим — возможно, есть и много хорошего, просто мы этого не замечаем.


Об этом мы говорили с Николаем Васильевым, кандидатом искусствоведения, доцентом кафедры «Архитектура» МГСУ, профессором кафедры «Архитектура» МГАХИ им. В.И. Сурикова, генеральным секретарем Международной рабочей группы по документации и консервации зданий, достопримечательных мест и объектов градостроительства (DoCoMoMo РФ).

Речь шла о крупнейших современных отечественных архитекторах, наиболее значительных направлениях современной российской архитектуры и их истоках.


— Что произошло в нашей архитектуре в постсоветское время?

— В советской архитектуре 70–80-х были очень интересные штучные инженерные решения, но потом мы разучились это делать, в первую очередь из-за разрушения технологических цепочек. Игорь Александрович Василевский построил знаменитое здание, санаторий «Дружба» в Крыму, в Курпатах, открытый в 1985-м, здравницу нашего ВЦСПС и чешских профсоюзов. Чехи поставляли некоторые металлические конструкции, сделанные из нашего же металла, но обработанные у них. И «начинку»: стекло для фойе и номеров, мебель, сантехнику. Главное инженерное решение было наше.

Курорт не был всесезонным, но на случай холодной весны и осени была создана климатическая система, состоявшая из геотермальных тепловых насосов, чтобы получать энергию для отопления от моря и разницы температур над землей и под землей. Такие радиаторы стояли в каждом номере. Сейчас в результате украинского управления и частного менеджмента это не функционирует. Все забыли, как работает геотермальная система. Если холодно, используют электрические обогреватели.

Сложные инженерные системы возвращаются в нашу архитектуру, но происходит это непросто.

В 2010-е открыли несколько аэропортов, там использовали импортные материалы, в том числе и климатическое стекло, фильтрующее ультрафиолет: зимой помещение нагревается, летом этого не происходит. Но все это мы импортируем, и технологические подрядчики таких ответственных объектов — иностранцы. Здесь мы и раньше шли с большим отставанием, да так с ним и остались.

Но у нас есть вещи очень интересные эстетически. К примеру, наши архитекторы неплохо переосмысляют деревянную архитектуру. Это не массовое строительство, до последних лет наши нормы не позволяли строить из горючего дерева многоквартирные дома. Сейчас в нормах есть послабления, но этого все равно недостаточно.

Зато у нас есть очень хорошая частная деревянная архитектура. Она идет и на экспорт — наши архитекторы строят и за границей. Правда, чаще всего для русских.

У нас есть штучные школы Николая Белоусова, Тотана Кузенбаева. Есть фестивали деревянной архитектуры. Коллеги пытаются возродить традицию, которой была славна русская архитектура.

— Они работают в «русском стиле»?

— В русском стиле не делается ничего, кроме китча. Это новые формы, основанные скорее на интерпретации экспрессионизма 20–30-х годов и раннего конструктивизма. Времени, когда деревянная архитектура в России возникала от бедности. Дерево становится материалом для гнутых, асимметричных, сложных форм.

Это потребовало нового освоения регионов. Николай Белоусов рассказывал, что он был вынужден организовать производство в Костромской области. Я знаю коллег, которые строили, к примеру, в Крыму, а комплекты деревянных деталей везли с Верхней Волги, из Ярославской или Костромской областей.

Это достаточно непростая, нишевая история. Тут нужно много новых умений. Найти того, кто зальет каркас из бетона, не проблема, сложнее найти каменщика. Или человека, который умеет хорошо работать с деревом, а уж тем более такую бригаду.

Дерева у нас много, это возобновляемый ресурс. Но надо заново научиться с ним работать. Да, дерево горит, есть проблема со звуко- и термоизоляцией, отоплением, организацией инженерных систем... Но горит все. Бетонная коробка уцелеет, зато сгорит все, что в ней есть, — мебель, отделка и, не дай бог, люди. А если мы откроем строительные нормы и правила, то обнаружим, что после воздействия высоких температур пожара стальные конструкции подлежат демонтажу. Дерево же, если оно было только опалено, становится крепче. Сейчас можно строить деревянные многоэтажные дома, в перспективе мы, возможно, увидим и квартирные дома из дерева.

— В какой эстетической парадигме работают современные архитекторы?

— За постсоветское время в нашей архитектуре сформировались две основные стилистики. Первая стилистика наследует модернизму. В ней работает поколение, организовавшее свои архитектурные бюро на рубеже поздней перестройки и постсоветских лет. Как Александр Скокан со товарищи, создавшие бюро «Остоженка» в самом конце 80-х годов. Или как первые частные архитектурные бюро Нижнего Новгорода.

Они вошли в профессию в 60-е — начале 70-х годов, после чего 10–15 лет проработали в гражданпроектах и моспроектах. А потом вышли на рынок. Эти люди учились в модернистской парадигме, формировались в позднесоветской архитектуре брежневской эпохи. Им была близка строгая модернистская западная стилистика, представителями которой были Мис Ван дер Роэ или Корбюзье. Когда ставшие нашими современниками советские архитекторы еще учились, эти известные во всем мире практики находились на пике формы.

10–15 московских архитектурных бюро и фигуры типа Сергея Скуратова и Юрия Григоряна в 2000-е годы пришли к своей, более сложной стилистике, но их отправной точкой была строгая модернистская эстетика.

А те, кто помоложе, к примеру, Цимайло и Ляшенко, Рубен Аракелян, чьи архитектурные бюро сейчас очень модны, учились в переходный, от советского к постсоветскому времени, период. Для них модернистская эстетика даже не вторична — это воспоминание о воспоминании.

Есть и другая эстетика, определявшая архитектуру 90-х и 2000-х. Сейчас она почти исчезла, выглядит немного устаревшей и глуповатой. Это стиль, известный в Москве как стиль Юрия Михайловича Лужкова. Его называют постмодернизмом или же совсем новым термином «капиталистический романтизм».

Это архитектура, часто основанная на поисках отечественных «бумажных архитекторов» 70–80-х годов прошлого века, на прямом ретроспективизме, некоем обобщенном итальянском стиле, неоренессансе. Среди этой группы выделяются знатоки римского античного или итальянского ренессансного зодчества. В качестве примера можно привести работы Михаила Филиппова и Максима Атаянца.

В нулевых и девяностых часто приходилось видеть более упрощенную стилистику, где не требовалось знаний античности, классической архитектуры. Их заменяло умение манипулировать формами, цитируя стиль модерн или конструктивизм. Или что угодно, смешивая все это вместе. Где-то архитекторы уходили в нео-ар-деко, где-то работали под сталинскую архитектуру.

Они делали сложные формы, цитировали классическую архитектуру в виде каких-нибудь распиленных колонн и полуарок. Появились новые строительные материалы, новые цвета. На фоне советской массовой застройки это смотрелось очень выигрышно. А сейчас выглядит глуповато, как золотые унитазы.

Но, к примеру, застройка Нижнего Новгорода этого времени вся очень интересна. Александр Харитонов и Евгений Пестов, самый интересный архитектурный дуэт из Нижнего Новгорода, взяли огромное количество общероссийских премий в девяностые и нулевые.

Кое-что интересное есть в Самаре, кое-что в Питере...

В Москве постройки не знавших удержу Алексея Воронцова, Михаила Посохина-младшего или Сергея Ткаченко обрастали бессмысленными атлантами, кариатидами и прочими излишествами, не всегда хорошо нарисованными, в отличие от зданий того же Пестова в Нижнем — там всегда есть чувство масштаба старого города.

Когда Харитонов и Пестов цитируют русскую архитектуру начала прошлого века, неорусский стиль, конструктивизм, это смотрится гораздо органичнее, чем, скажем, в Москве. К тому же в Нижнем не было столичного гигантизма. В Москве брали размерами, квадратными метрами в достаточно дурацких торговых центрах. Все помнят, как выглядела площадь Курского вокзала до постройки «Атриума». Все знают, как она смотрится сейчас.

Если кто-то интересуется именем архитектора, построившего этот торговый центр, то с целью скорее проклясть его, чем похвалить.

С торговым центром у Киевского вокзала та же самая история...

Наш постмодернизм в целом любопытное явление. У него не было философской подосновы, как в опередившем его европейском постмодернизме 80-х годов прошлого века, где каждый второй мастер был и теоретиком самому себе. Наша архитектура была скорее «против», чем «за», она оказалась реакцией на позднесоветское зодчество. Хотя в проектах 80-х годов крупных советских мастеров вполне прослеживается переход к постмодернизму.

Это есть и в том же Нижнем, еще полностью советском Горьком 80-х годов. Это прослеживается в президиуме Академии наук — замечательном здании и очень большом долгострое. Основа проекта и инженерные части были готовы еще в 70-е годы. Начали рыть котлован, все восьмидесятые строили, закончили в 1994-м. Концептуально это позднесоветская вещь. Мощный параллелепипед нарушает исторический силуэт, и это было очень типично для идей 70-х годов. Тогда любили «портить» городской ландшафт такими пластинами.

Но в деталях этот дом совершенно немодернистский, там огромное количество излишеств, скульптур — одни «золотые мозги» чего стоят. Вся модернистская архитектура 80-х годов, что на Западе, что у нас, плавно перетекала в новое качество.

Где-то появились арки, где-то кирпич вместо бетона. А кирпич прямо зовет архитектора сделать какие-то детали. У нас с кирпичом не очень хорошо умели работать. Спасибо Хрущеву, который почти прикрыл кирпичное производство — потом пришлось его возвращать, но за это время каменщики как профессия деградировала. Но интересные предпостмодернистские постройки были и у нас.

Можно вспомнить позднесоветскую дирекцию пароходства у Речного вокзала — где можно было положить балки из бетона, сделали арки, там и колоннады есть. Можно совершить путешествие в семидесятые: Московский Дом молодежи Якова Белопольского совершенно железобетонный Парфенон, но в нем уже видна выразительность нарочитых форм.

Андрей Меерсон, например, делал замечательные модернистские вещи, его «дом на ножках», «дом авиаторов» на Беговой — хороший пример советского брутализма. Железобетонный каркас, замечательная «чешуя», плиты облицовки, сделанные с напуском, выразительные балконы... А в 90-е Меерсон будет делать то, что мы называем лужковским стилем.

Или Владимир Кубасов, один из авторов такой знаковой постройки, как Дворец пионеров и школьников на Воробьевых горах, — это модернистское здание, архитектурная икона «оттепели». А в семидесятые Кубасов построил МХАТ имени Горького на Тверском бульваре, который выглядит волшебной шкатулкой с сокровищами. С идеей занавеса на фасаде, с коваными фонарями — без стилизации под старый МХАТ, но с очень насыщенной декоративной стороной. И общественные здания Ханты-Мансийска он строил с мозаиками на фасадах, с большими панно — в очень причудливых формах. Хотя он и учился-то в сталинское время... Кубасов начинал работать с ампирными пышными зданиями в пятидесятых — и это прошло через всю его стилистику.

Она у нас сменяется чуть реже, чем поколения...

— Наша массовая архитектура слаба инженерными решениями, а чем она сильна?

— Это искупается формообразованием. У нас едва ли не каждая крупная стройка связана с новой модной идеей скачущих по фасаду окон, яркими, насыщенными простыми цветами, и все основано на чередовании прямоугольников.

В 60-е годы, в пору первой советской массовой жилой застройки, такое формообразование критиковали, а сейчас оно вернулось в стилистике самых крупных застройщиков, ПИКа, «Кроста» и прочих. Хотя мой товарищ в Питере проектирует жилые дома в духе 30-х годов. Там есть и пилястры, и балясины, только там уже не восемь этажей — предел высоты, а 28. Но масштаб сейчас, увы, определяет не архитектор, а застройщик. Поэтому у нас и все планировки более простые, чем могли быть.

— Какова, на ваш взгляд, иерархия наших сегодняшних архитекторов и архитектурных бюро?

— На первое место я бы поставил «Студию 44», большое петербургское бюро. Там у братьев Явейн работают, наверное, самые сильные сейчас архитекторы. Их знаковые постройки — Ладожский вокзал и музей железных дорог в Петербурге, новый вокзал в Сочи. Они выигрывают крупные российские конкурсы, зачастую обходя самые известные западные бюро.

Затем надо сказать о Сергее Скуратове. Он на слуху благодаря скандальным градостроительным вторжениям, но если оценивать художественное дарование, то это сильная фигура. Идеей скачущих по фасаду окон, возвращением кирпича мы во многом обязаны ему.

Потом я бы поставил Тотана Кузенбаева, который принципиально работает с очень малыми вещами. Это виллы, особняки, иногда небольшие загородные гостиницы. Один-два этажа, дерево, потрясающее чувство материала.

Если брать то, что уже стало историей, то это Пестов и Харитонов в Нижнем Новгороде. Благодаря им Нижний одно время был архитектурной столицей России.

Дальше группа архитекторов, которые в основном застроили Остоженку в Москве. Юрий Григорян (бюро «Меганом»), и Александр Скокан с бюро «Остоженка».

Нельзя не сказать о тех, кто работает в неотрадиционалистской архитектуре. Это Атаянц, Филиппов, Белов. Они вышли из «бумажной архитектуры», у них есть заказчики на эту итальянщину. Иногда она глуповато смотрится, а иногда очень остроумно и красиво — когда не сильно мимикрирует под совсем уж историческую архитектуру.

Александр Бродский — пример честного архитектора. Он делает только инсталляции и интерьеры, из «бумажников» Бродский единственный подтвердил свое право заниматься тем, чем хочет. Сергей Чобан — заметнейшая фигура, — добившийся признания и успеха на Западе, в Берлине, хотя отношение к его бюро неоднозначное. Во многом из-за того, что второй человек в его бюро стал главным архитектором Москвы, и в руках у них оказалось очень много заказов, в том числе на очень выгодных исторических местах. Но стилистически Чобан чувствует многие вещи хорошо, и рисовальщик он отличный.

В регионах неплохая архитектура в Екатеринбурге — там есть несколько бюро — к примеру, Демидова. Иногда в Екатеринбурге строят с ущербом для силуэтов города — там мания строительства высоток...

Хорошие архитекторы у нас есть, нужно подтягивать технологии.

Поделиться