Багенодьеры свели в Париже выгодные знакомства и, ради легализации в качестве аристократов, порешили жениться на юных парижанках, кузинах благородного Доримонта. Однако у Доримонта есть сказочно хорошенькая жена Доримена, и кузнец с кузнечонком влюбились в нее. Они по-прежнему хотят жениться на кузинах, но домогаются Доримены, скрывая это друг от друга. Подкупив слугу-интригана Левеля, забрасывают ее любовными письмами. "Милостивая государыня, буде вы имеете сердце так твердо, как наковальню, то и тогда б оно было смяхчено в горну моей любви". Это папа. "Я не знаю, на что употреблять мои деньги, берите их, оные все к вашим услугам отдаю, надеясь получить по справедливости награждение" - это сын (в подлиннике опять-таки резче: "Надеюсь получить с этого вложения добрую ренту"). Горничная Доримены по имени Зербина в оные времена уже потерпела от семейства Багенодьер, которые задолжали ее родителю, откупщику Гильому, три тысячи. "Ответствуй им сама именем барыни твоей, - советует Левель. - Они твоей, как и ее, руки не знают". Они, стало быть, начнут посылать барыне деньги и подарки, а Зербина их присвоит, чем компенсирует отнятое состояние.

Легран - аристократ, придворный комедиант, а потому пьеса его дышит аристократической ненавистью к забогатевшим простолюдинам: Багенодьеры вероломны, жадны, развратны и вдобавок неисправимые дураки. "Я никогда не помышлял, чтоб могли в одном месте со мною родиться такие уроды!" - замечает Левель, вытягивая из них деньги якобы для передачи Доримене. Делает он это не особенно хитро: показывает, скажем, порознь отцу и сыну новые алмазные серьги, которые Доримонт подарил жене: вот, предлагают хозяюшке такую дорогую вещь, да у мужа, "молодова и простинькова", нет "двух тысяч рублев". И провинциалы с готовностью дают по две тысячи. Левель однако ж не забывает о социальной справедливости. "Говорят, - относится он к кузнецу, - что покойному откупщику Гильому батюшка ваш при смерти своей приказал отдать тысячи с три долгу". "Что до того нужды? - сердится Багенодьер. - Долг когда-нибудь да будет заплачен". Ему гораздо важней обольстить Доримену, а судьба семьи покойного Гильома не заботит его вовсе; экие же скоты эти нувориши!

На маскараде по случаю помолвки кузин Доримена выходит в серьгах. "Они хоть и не из лучших, но я их люблю не для того, что они стоят, а для того, что милым человеком подарены". И Багенодьер, и тупой сынок его подпрыгивают от счастья. Между ними происходит ссора, сын изгоняется, кузнец признается в любви, Доримена зовет мужа. "Но вы ж ко мне писали!" - визжит кузнец. "Письмо довольно меня уверяет, что не моею женою писано", - холодно констатирует Доримонт, просмотрев записку. Зовут Левеля. Обман раскрывается. "Куда ты девал мои деньги, непотребной?!" - негодует Багенодьер. "Не должен ли ты был откупщику Гильому тремя тысячами рублей? Я заплатил, против воли вашей, наследнице его Зербине". Доримена принимается бранить кузнецов, Доримонт ее успокаивает: "Не почитаешь ли досадой нахальство этих господ? Плюнь на них, смейся их глупости!" Конец и дивертисмент, автор просит зрителей не сердиться и не драться с артистами, так как масок не бьют.

Пафос немудрящей этой пьесы был более чем понятен московскому зрителю 1756 года, когда русские купцы, промышленники, горнозаводчики начали теснить аристократию; нужен был Островский, чтобы изобразить этот процесс во всей красе. Москва всегда боится, что понаедут какие-нибудь "Новоприезжие" и упразднят здешний дух. То есть она, конечно, рада и "вечным французам" на Кузнецком мосту, и даже собственный театр начинает с французского водевиля за отсутствием русского репертуара - но ее вечно томит страх перед своими, русскими, но нестоличными. Ведь они грубы, глупы, обращения не знают, ведь они нас захватят - и потому надо их как можно скорее выставить дураками! Тот факт, что они кузнецы (или купцы, или в конце концов гастарбайтеры, то есть их руками все это благолепие и созидается), Москву никогда не заботит. Она ведь не для тех, кто работает, - она для тех, кто красиво тратит; и в этом смысле, воля ваша, за 255 лет ничего не изменилось. Легран не рассказывает нам, как сколотил свои денежки Доримонт; они у него есть - и все. Но к тем, кто заработал их своими руками, Москва традиционно сурова; им надо еще долго доказывать свою московскость. Чем же? Прежде всего умением презирать понаехавших; но это приобретается только во втором поколении. Будь в этой пьесе второй акт - он был бы о том, как сынок Барон, набравшись столичного лоску, третирует офицеров, разбогатевших во французских колониях - допустим, в Квебеке.

Нравится ли мне эта столичная матрица? Нет, конечно. Но она такова, и никогда другой не станет; вот почему из всего обширного наследия Леграна первый московский театр выбрал для своего открытия именно "Новоприезжих". Впрочем, столичный снобизм и ксенофобия - вещь одинаково естественная что для Парижа, что для Москвы. Разница в том, что Парижу есть чем гордиться помимо столичности. Что осталось в этом смысле у Москвы - честно сказать, не знаю.

Дмитрий Быков

Известия