Вера Преображенская – женщина, исполненная спокойного и почти строгого чувства собственного достоинства. И – с отменным чувством юмора: когда на открытии ей вручили почетную грамоту за заслуги и прочее, и прочее – в ответ она тут же определила, что повесит ее на стенку. 

Московская дорога ее занятий и увлечений (родилась Преображенская на Сахалине) началась на биофаке МГУ. Потом были изостудии, ученичество у Георгия Ряжского и кружок Элия Белютина «Новая реальность», в котором Преображенская обосновалась в начале 60-х. Белютинское объединение наряду с Лианозовской группой Оскара Рабина было одним из первых, кто в советском изо, не стесняясь, высказывался, так сказать, «против шерсти» соцреализма. Белютинцы искали реальность внутри человека, оглядываясь на экспрессионизм и абстракцию. На это наложилась разработанная самим Белютиным теория всеобщей контактности. Согласно ей, холст – как лакмусовая бумага, восприимчивое отражение всех конфликтов художника с миром, в том числе и со своим внутренним миром. В 62-м белютинцы открыли выставку на Большой Коммунистической (по иронии судьбы переименованной теперь в ул. Солженицына), сразу же оттуда часть работ (Преображенской в том числе) переехала в Манеж на «празднование» 30-летия МОСХа. Что было потом – известно. Хрущеву художники пришлись не ко двору – оттепель повернулась к новым заморозкам. Власть сама прочертила границу между своим и «другим» искусством. 

Но дело даже не в этом: нынешняя выставка хронологически шире и, несмотря на название, не имеет цели показать борца и мученика. В работах Преображенской удивляет бешеный темперамент, который то взрывается такими красками и формами, о которых трудно догадаться, то загоняется едва ли не в лирические рамки. В 60–70-е – залы сохраняют хронологию: рядом с обычным «Синим портретом» девушки вдруг накатывает и разражается красно-оранжево-синим клокотанием «Ревность». Вот она, теория контактности. Она же в поисках «Моего вчерашнего настроения» и в попытке зафиксировать неуловимые черты и эмоции, растворяющиеся в цвете, но выскальзывающие из зеркала на автопортрете. 

Пути формализма Веры Преображенской вьются в разные стороны. И к мирискуснической манерности, к примеру, Сомова – в тонких ироничных графических сериях «Пляска смерти» и «Memento mori», где средневековой (откуда пляска и пришла) выдержки скелеты то подсматривают за уединившимися в парке парочками (тоже как будто сомовской выделки)… то ведут пионеров. Художница любые влияния все равно преобразует в своем русле: возьмет ровно столько, чтобы сделать свое и другое. И если появится «Кумская сивилла» мощи микеланджеловского Сикстинского свода, то рядом будет совсем не ренессансное «Благовещение», где вместо Марии и архангела остается залитое божественным светом распахнутое окно. А позднее появится почти супрематический разлом «Изгнания из рая» с разделением на «до» и «после» и «Пророк» с пристальным даже не взглядом, а глазами, смотрящими сквозь синий холод и красное пламя (пророк ведь должен «жечь сердца людей!»). 

Смелость быть разной выдаст на-гора – пусть и в разное время – то черное темперное «Утро» (да, черный рассвет), то экспрессионистские, геометризованные библейские сюжеты. То с каким-то почти щемящим чувством нежности расскажет безмолвный «Разговор», растворяющийся – или складывающийся из цветных песчинок-пылинок, разговор не слов, не глаз, а силуэтов с их еще только оформляющейся интенцией движений. То «Судью на мыло» с летящими за плоскость холста воспаленными, раздраженными глазными «фишками». И после обычных – «начальных» – реалистичных пейзажиков-зарисовок с Белого моря своевольно отобьет цветную дробь или с вызовом взмахнет юбкой-солнцем «Фламенко». 

То, что раньше было обвинением в формализме, было и знаком принадлежности к кругу «своих», которым есть что сказать от себя. У нас сложился странный принцип устраивать «нераскрученные» выставки не просто, а не иначе как дождавшись юбилея… И если по этому случаю картина живописи определилась, то графика еще ждет своей очереди.

Дарья Курдюкова

Независимая газета