Знамение Морозовой

Одни ругали художника за историческую недостоверность и технические огрехи, другие же видели в «Морозовой» лучшую картину на сюжеты русской истории

Не успел Василий Суриков переступить порог особняка Нарышкиных на Сергиевской улице в Петербурге, где открывалась XV выставка художников-передвижников, как на него набросился маститый критик Владимир Стасов.

– Голубчик! – закричал Стасов, огромными руками-лапищами заключив художника в объятия. – Гений! Если б вы только знали, что вы со мной сделали!

– Что? – оторопел от такого обращения Суриков, не зная, что и сказать: не зря едкой желчи критика побаивался весь художественный мир Петербурга.

– Ваше творение! Это же такой громадный шаг вперёд! Вы написали величайшую картину – первую из всех наших картин на сюжеты из русской истории. Выше и дальше вашей «Боярыни» наше искусство и не ходило ещё!

– Да что вы, право, так меня восхваляете, – покраснел от смущения Суриков. – Здесь немало и других работ хороших… Вот, сам Поленов свою «Грешницу» представляет…


Но даже ревнивец Поленов в тот день молча признал превосходство творения Сурикова


 – Да что вы всё про своего Поленова заладили! – закричал на весь зал Стасов. – Merde он написал, а не картину!

– Тише! Услышат ведь!..

– Да и чёрт с ними, пусть слышит, – махнул рукой Стасов на проходившего мимо нервного Поленова с бокалом шампанского. – Но при первом же взгляде на ваше творение я был поражён до самой глубины души. И, голубчик, вы уж поверьте мне, такое впечатление производили на меня очень-очень немногие русские картины – может быть, одна или две…

Суриков потрясённо молчал, ожидая скандала. Но даже ревнивец Поленов в тот день молча признал превосходство творения Сурикова. Позже на правах старшего товарища Поленов даже посоветовал:

– Теперь вам ещё нужно декабристов написать…

Совет был c некоторой долей иезуитства: при Александре III вспоминать о восстании 1825 года было не принято.

Но Суриков вежливо отказался:

– Меня больше своё интересует, наша история…


Василий Суриков. Боярыня Морозова. 1887

* * *

Много лет спустя Суриков рассказывал писателю Волошину, что на создание картины «Боярыня Морозова» его вдохновила огромная чёрная как смоль ворона:

– Как-то раз ворону на снегу увидал… Сидит ворона на снегу и крыло отставила, чёрным пятном на белом сидит. Так вот эту ворону я много лет забыть не мог.  Закроешь глаза –  ворона на снегу сидит… Вылитая боярыня Морозова.

Символист Максимилиан Волошин был в восторге: вот это игра образов! Вот это символ!

Правда, поэт упустил одну важную деталь. Чтобы увидеть в вороне трагический образ боярыни Морозовой, сначала нужно было узнать, кто она такая.

Это сейчас все знают боярыню Морозову по картине Сурикова, а вот до Сурикова имя опальной хозяйки Москвы, ставшей для многих поколений староверов-раскольников символом несгибаемой духовной борьбы, было если не под запретом, то прочно предано забвению.

Но вот Суриков с самого раннего детства читал древние староверческие книги о подвиге Феодосии Прокопьевны Морозовой. Да он и сам вышел из староверов – так, для портрета Морозовой ему позировала тетка Евдокия Васильевна Торгошина, которую в его родной станице Торгошино считали настоящей подвижницей старой веры.


Более того, ни одна церковь в России не подвергалась и столь яростной клеветнической кампании


А ещё Суриков, обладавший от природы удивительным чутьём подмечать самые важные детали, прекрасно видел, что ни одно религиозное меньшинство России не подвергалось таким ожесточённым преследованиям, как русские старообрядцы. Лютеране и католики, иудеи и мусульмане имели совершенно официально свои храмы, церковную организацию, иерархию, печатали свои книги, беспрепятственно отправляли свои службы, часто имели свои приходские школы для обучения молодёжи. Но всё это было официально запрещено самой духовно-консервативной части основного населения России – великороссам-старообрядцам. Они не имели ни храмов, ни церковной организации, ни своего священства, а когда они его с великим трудом восстановили в середине XIX века, то на священников старообрядческой церкви обрушилась новая волна гонений. Старообрядцам запрещались крестные ходы, колокола, открытая проповедь, книгопечатание.


Группа старообрядцев. 
Фото: Максим Дмитриев


Уничтожились и старообрядческие храмы. Так, ещё при Николае I были уничтожены старообрядческие центры в Петербурге и в Москве, в частности, были закрыты Выгорецкий монастырь, Рогожские и Преображенское «кладбища» – так назывались подпольные монастыри.

Более того, ни одна церковь в России не подвергалась и столь яростной клеветнической кампании. Старообрядцев представляли упорными фанатиками, угрюмыми сектантами, целиком отвергавшими достижения культуры и науки, умалчивая о том, что уже при Петре Великом вождь старообрядцев Андрей Денисов пошел в Киев учиться диалектике и риторике у Феофана Прокоповича, а затем обучал других старообрядцев по учебнику каталанского философа Раймонда Луллия. Старообрядцы не отвергали и светской европейской культуры, часто посылая своих детей учиться в Англию и Германию. Позже эти отпрыски, впитавшие в себя передовые технические идеи, становились основателями ведущих промышленных мануфактур.


Власти не стали препятствовать и появлению «славянофилов» – это была первая робкая попытка воссоздания подлинной русской церковной культуры


Но, несмотря на все преследования, старообрядчество не умирало, оставаясь в течение десятилетий своего рода духовным подпольем. Более того, старообрядческая церковь даже росла за счет великорусского населения провинциальных губерний Российской империи. Писатель и этнограф Павел Мельников-Печерский в 1860 году считал, что в середине XIX века примерно шестая часть всего православного населения России принадлежала к старообрядцам. Но самое главное, что старообрядческие общины стали появляться не только на Урале и в Сибири, но и в Москве и Петербурге, где династии купцов-старообрядцев – Морозовы, Мамонтовы, Рябушинские, Носовы, Хлудовы – взяли по свой контроль целые отрасли промышленности. И совсем не случайно, что именно миллионщики-старообрядцы чаще всего становились спонсорами различных революционных организаций, обещавших покончить с властью, веками преследовавшей их. Недаром в 1905 году старообрядцы так приветствовали либеральные реформы и введение парламента в России – они верили, что Государственная Дума станет продолжением земских соборов и обеспечит им свободу веры.


Москва, начало 20-го века, купцы старообрядцы.


Но Суриков ещё до всякой революции видел, как последствия Раскола – словно гангрена – разъедают тело российского общества. Он знал настроения народа и   прекрасно понимал, что ставка монархии на какого-то выдуманного консервативного «мужичка» из народа абсолютно беспочвенна.

Разумеется, это видел не только Суриков, но и сами представители государственной власти, сделавшие несколько попыток успокоить раскольников. Так, сразу по восшествии на престол Александра II Освободителя прекратились все гонения на старообрядцев. Власти не стали препятствовать и появлению «славянофилов» – это была первая робкая попытка воссоздания подлинной русской церковной культуры. Теории славянофилов о государстве, о роли общины в жизни церкви, о необходимости соборного начала в жизни и в церкви, в конце концов, их скептицизм по отношению к секуляризованной «европейской» культуре, а самое главное – их отношение к монархической власти –  все это было необычайно близко к позициям староверческой церкви. «Никакого главы Церкви ни духовного, ни светского мы не признаем, – писал лидер славянофилов Алексей Хомяков. – Христос её глава, и другого она не знает…» Думаю, под этими словами подписался бы и сам протопоп Аввакум.

В 1883 году, впервые за двести с лишком лет, власти с опаской разрешили староверам поступать на государственную службу – правда, в районах, где жили сами староверы, иначе сыскать чиновников на службу в земствах было крайне затруднительно.

Наконец, в 1886 году было издано «Изъяснение» Святейшего Синода о том, что якобы анафему в XVII веке наложили вовсе не на всех православных, крестящихся двоеперстно, а только лишь на вождей раскола, проявивших противление Церкви.

Именно двоеперстие и является центром всей картины Сурикова: сидящая в санях Морозова, подняв над толпой руку со сложенным двоеперстно крестным знамением, словно рассекла московский народ надвое. Справа остались монахини, юродивые и замершие от грядущего ужаса слуги, слева – глумливые зеваки.

Но в том-то и дело, что, замышляя картину, Суриков хотел показать самое начало Раскола, для которого количество сложенных для крестного знамения пальцев не имело никакого значения.


Суриков. Рука боярыни Морозовой.

* * *

Феодосия Прокопьевна Морозова – в девичестве Соковнина – была не просто боярыней. Она была самой богатой женщиной тогдашней Москвы и дальней родственницей самого царя.

Родилась она в семье знатного боярина Прокопия Фёдоровича Соковнина, который долгое время был воеводой в Енисейске и не раз ходил походы на восток для вразумления непокорных бурят, тунгусов и якутов, не желавших платить налоги белому царю. Позже он вернулся в Москву, где строил стены Белого города, располагавшиеся на месте нынешнего Бульварного кольца, был пожалован в окольничие, то есть в ближайшие советники государя, которые всегда находятся «около трона». Говоря современным языком, он был руководителем администрации Его Величества.

Его же старшая дочь Феодосия стала ближайшей подругой молодой царицы Марьи Ильиничны Милославской, первой жены царя Алексея Михайловича Романова.

Именно Марья Ильинична и устроила брак 17-летней Феодосии, выдав её в 1650 году замуж за своего родственника – боярина Глеба Ивановича Морозова, настоящего олигарха того времени.

В принципе, начиная ещё со времен правления Ивана III – деда Грозного – представители рода Морозовых всегда были «при царях». Но подлинное возвышение Морозовых началось именно в начале правления династии Романовых, когда братья Борис и Глеб Морозовы были назначены спальниками своего сверстника Михаила Фёдоровича – первого царя из династии Романовых (спальники – это самые близкие придворные, служившие в царской спальне, то есть имевшие неограниченный «доступ к телу»). Именно братьям Морозовым Михаил Романов и доверил воспитание своих сыновей: старший Борис стал пестовать старшего Алексея, а младший Глеб – младшего Ивана.

К сожалению, карьера Глеба Ивановича в качестве «пестуна»-воспитателя была недолгой: в возрасте пяти лет маленький Иван Романов скончался от болезни. Тогда Глеб Морозов был отправлен воеводой в Переславль-Залесский, затем – в Новгород Великий и Казань, где на торговле хлебом он заработал огромное состояние.


Морозов приложил все силы, чтобы породниться с новым царским окольничим Прокопием Соковниным


Зато Борис Иванович Морозов стал по-настоящему незаменимым человеком при дворе. Когда в 1645 году 17-летний Алексей после смерти отца венчался на царство, именно Борис стал фактическим правителем России: юный царь только подписывал бумаги, которые приносил ему «пестун», пользовавшийся неограниченным доверием.

Борис Морозов выбрал для своего воспитанника и невесту. Вообще-то сам Алексей Михайлович хотел жениться на юной Евфимии, дочери боярина Фёдора Всеволожского, но в результате интриг Морозова этот брак был расстроен. Вместо Евфимии он выбрал в жены Марью Ильиничну, представительницу древнего, но бедного рода Милославских. В женитьбе царя на Милославской у Морозова был свой интерес: вскоре он сам женился на Анне Милославской, младшей сестре царевны, став таким образом царским свояком.


Василий Суриков. Боярышня со скрещенными на груди руками. Этюд к картине Боярыня Морозова


В ответ разъярённые бояре из клана Всеволжских устроили в Москве так называемый Соляной бунт, намереваясь убить и Морозова, и Милославских. Бунт был усмирён царскими стрельцами, хотя для спасения любимого боярина от гнева москвичей царю пришлось отправить Морозова в ссылку в Кирилло-Белозерский монастырь.

Через несколько месяцев царский «пестун» вернулся в Москву, но прежнее влияние на царя восстановить было уже не так просто. Поэтому Морозов и приложил все силы, чтобы породниться с новым царским окольничим Прокопием Соковниным. И уговорил царицу Марью Ильиничну устроить брак молодой Феодосии Прокопьевны Соковниной и своего младшего брата Глеба Ивановича, первый брак которого (он был женат на княжне Авдотье Сицкой) оказался бездетным.

Впрочем, бездетным оказался и брак самого Бориса Ивановича, так что боярыня Феодосия Морозова, которая вскоре после свадьбы родила сына Ивана, стала наследницей огромного состояния братьев Морозовых (старший Борис Морозов умер в 1661 году, младший Фёдор – через год).


Часто число сопровождающих Морозову слуг доходило до сотни человек, а в её дворце жило не менее трёх сотен слуг и дворовых людей


И это было не просто состояние. По росписи она владела 10 тысячами крестьянских дворов – подобного богатства не было ни у кого из бояр, кроме, может быть, Строгановых. Для своей супруги Глеб Иванович построил роскошный дворец в подмосковном селе Зюзино.

Протопоп Аввакум, не раз гостивший в её усадьбе, вспоминал, что её дом был выстроен на европейский манер, полы были выложены белым и чёрным мрамором – на манер шахматной доски, а во дворе разгуливали павлины. Вокруг дворца располагался огромный парк-сад с фонтанами – наверное, первый в России.

Вся Москва знала когда Морозова приезжала во дворец к царице – ездила она в огромной карете, отделанной золотом и серебром, запряжённой шестью парами лошадей. Кортеж боярыни состоял из двух десятков карет –  с вооруженными охранниками, слугами, поварами и няньками. Часто число сопровождающих Морозову слуг доходило до сотни человек, а в её дворце жило не менее трёх сотен слуг и дворовых людей.

Впереди же кареты на вороных лошадях ехали десятка два вооружённых стрельцов – дюжие молодцы в алых кафтанах с золотыми петлицами да с кожаными плётками-семихвостками.

– Расступись! – кричали стрельцы. – Прочь с дороги, смерды, когда боярыня едет!

Собственно, Морозова и была одним из столпов клана Милославских. Её младшая сестра Евдокия была замужем за князем Петром Урусовым, который был троюродным братом царя и прославился при подавлении восстания атамана  Разина.

Младшие братья – Фёдор и Алексей Соковнины – также командовали в Москве стрелецкими полками. Противостоять такой силище не мог никто.

Почему же Феодосия Прокопьевна Морозова, которой в те годы не исполнилось ещё и 37 лет, вдруг решила оставить всё и стала не просто покровительницей раскольников, но и тайной монахиней Феодорой?


Василий Суриков.  Голова боярыни Морозовой. Этюд к картине

* * *

В 1669 году во время тяжёлых родов умирает царица Марья Ильинична Милославская (умерла и её новорожденная дочь Евдокия, пережившая мать всего на два дня).

Два года царь ходил в трауре, а потом решил жениться вновь.

И здесь свою интригу провернул боярин Артамон Матвеев –  близкий друг детства государя, с которым они вместе воспитывались при дворе. Когда Алексея Михайловича короновали на царствие, он сделал Артамона Матвеева стрелецким полковником. Позже тот воевал в Малороссии и Прибалтике, а также от имени царя Алексея вёл переговоры со своенравными гетманами о заключении «вечного союза» Украины и России. После возвращения в Москву он стал министром иностранных дел, то есть главой Посольского приказа.


вместо боярского клана Милославских власть и силу в стране стал прибирать к рукам клан Нарышкиных


И, конечно, он не упустил случая укрепить своё положение при дворе, познакомив царя со своей юной родственницей Натальей Нарышкиной, которая на правах воспитанницы-приживалки жила в тереме Матвеева.

Царь влюбился без памяти, и в январе 1671 года Нарышкина стала царицей.

Это событие стало, по сути, дворцовым переворотом: вместо боярского клана Милославских власть и силу в стране стал прибирать к рукам клан Нарышкиных.


К. Маковский. Боярский свадебный пир


Впрочем, в действительности Нарышкины, происходившие от крымского воеводы Кубрата по прозвищу Нарыш, перешедшего в середине XV века на сторону Москвы, были весьма малочисленным семейством, чтобы всерьёз рассчитывать на передел власти в Москве. В действительности за новым боярским кланом стоял сам Артамон Матвеев, который, в свою очередь, опирался на преданных друзей по службе в Малороссии.

Но для Феодосии Морозовой такое развитие событий было совершенно не по душе.

Масла в огонь подлил и отказ Морозовой приехать в Москву на царскую свадьбу. Несмотря на все царские увещевания, она ответила твёрдым, но вежливым отказом, сославшись на болезнь: «Ноги ми зело прискорбны, и не могу ни ходити, ни стояти».

Естественно, при дворе заметили вызывающее отсутствие Морозовой.

Возможно, именно в этот момент Феодосия Прокопьевна и подписала себе смертный приговор: хитрый интриган Матвеев расценил отказ Феодосии Прокопьевны присутствовать на торжестве как личное оскорбление, как демонстративное нежелание Милославских покориться воле новых господ. А раз так, то лидер Милославских должна быть уничтожена!

Причём уничтожена не просто так, но под каким-то благовидным предлогом: например, как ведьма или колдунья. Или как пособница мятежного протопопа Аввакума.

* * *

С Аввакумом Петровым Феодосию Прокопьевну познакомила сама царица Марья Ильинична. Правда, в ту пору будущий духовный лидер старообрядцев считался прогрессивным священником-реформатором, лучшим другом будущего патриарха Никона и горячим сторонником изменения церковных уставов.

О необходимости исправления и веры, и церковной жизни Аввакум Петров знал не понаслышке.

Ещё в 1644 году его, молодого священника с сердцем горящим, поставили настоятелем прихода в селе Лопатицы, что на Волге близ Нижнего Новгорода. И там он принялся с жаром проповедовать Слово Божие, обличая паству, одержимую самыми дикими языческими суевериями. К примеру, в храм старались не пускать чужих. Причём не каких-нибудь мусульман-иноверцев, но просто жителей соседнего села – во избежание сглаза икон. Более того, у каждой семьи в храме имелись свои иконы, которым могли молиться только они одни – опять же, во избежание сглаза. И никто из прихожан, упаси Господь, не молился иконам соседей.


Попытки молодого Аввакума наставить народ к свету евангельской истины закончились плачевно: трижды он был бит прихожанами


В то время по Руси ходили страшные слухи про «адописные» иконы. Дескать, это такие зловредные иконы, где под образами различных святых скрывались изображения поганых дьявольских харь – и получается, что честный христианин молился как бы уже не святому Николе Угоднику, но бесовскому князю Вельзевулу. Поэтому молились только своим проверенным иконам.


М. Дмитриев. Съезд старообрядцев в Нижнем Новгороде, к. 19 в.


Попытки молодого Аввакума наставить народ к свету евангельской истины закончились плачевно: трижды он был бит прихожанами. Однажды его чуть было не утопил в Волге воевода Василий Шереметев, разгневанный тем, что священник отказался благословить его сына, уличённого в блуде.

Вскоре Аввакума перевели служить протопопом в Юрьевец-Повольский, что недалеко от Москвы. Но и там паства не желала внимать призывам священника строить свою жизнь в евангельском духе.

– Чего ты нам все книжки умные читаешь?! – возмущались деревенские бабы. – Ты давай-ка, батюшка, благословляй скорей, да не забудь святой водой покропить как следует!

Вскоре Аввакума и вовсе выгнали из храма.


Аввакум – как прогрессивный священник, пострадавший в борьбе за веру – вызвал огромный интерес в Москве


«Вытащили меня – человек с тысячу или полторы тысячи их было, – вспоминал сам Аввакум, – среди улицы били батожьем и топтали…  Наипаче же попы и бабы, которых унимал я от блуда, вопили: «Убить вора, блядина сына, да и тело собакам в ров кинем!»

Зато Аввакум – как прогрессивный священник, пострадавший в борьбе за веру – вызвал огромный интерес в Москве. Его тепло приняли и при дворе. Более того, царский духовник Стефан Вонифатьев ввёл Аввакума в придворный «Кружок ревнителей благочестия» – клуб богословов, обеспокоенных судьбой церкви в России. В «Кружке» состоял и будущий патриарх Никон, с которым они вошли и в «Книжную справу» – так именовался учреждённый при патриархе Иосифе совет богословов, занимавшийся исправлением важнейших богослужебных книг.


П.Мясоедов. Сожжение протопопа Аввакума


Особые отношения у Аввакума сложились с царицей Марьей Милославской и её окружением: именно царица не раз защищала Аввакума от царского гнева, когда выяснилось, что «горячий реформатор» стал выступать не просто против «новых книг», но и против церковной реформы вообще.

* * *

Собственно, причины Русского Раскола XVII века крылись вовсе не в правках духовных книг и даже не в изменении самого имени Христа, когда вместо «Исус» стали писать «Иисус». Исправлениями богослужебных книг на Руси занимались при каждом патриархе. Однако до этих исправлений ни пастве, ни самим священникам подчас не было никакого дела. Да кто эти книги и читал-то – в поголовно неграмотной стране?! Вспомните, как профессор Владимир Марцинковский описывал религиозное состояние народа в начале XX века: «Мы только крышку Евангелия целовали… А что в Нём писано, того не знаем…»

Нет, Русский раскол возник тогда, когда реформаторы взялись менять то, что непосредственно касалось каждого православного христианина во время службы, – формы крестного знамения.

В прежние времена крестились двумя пальцами – указательным и средним. Этот жест был заимствован с византийских икон Христа Пантократора – Вседержителя, на которых Сына Человеческого изображали в образе византийского императора: в пурпурной царской тунике и синем плаще. Двоеперстие же, как писал римский ритор Марк Фабий Квинтилиан в трактате «Правила ораторского искусства», было жестом власти императора: «Я говорю».


новая форма крещения была бы принята спокойно на Руси, если бы все церковные нововведения проводились с нужным терпением, тактом и деликатностью


Позже, конечно, было создано и богословское обоснование двоеперстного жеста: дескать, два пальца символизируют соединение двух начал в Иисусе Христе – божественного и человеческого, а соединение трёх остальных пальцев означает Святую Троицу.

Реформаторы же ввели троеперстное крестное знамение, которое совершается уже тремя пальцами, символизирующими Святую Троицу.

Смысла в этой замене не было никакого, за исключением того, что именно такой жест был принят на Западе, то есть в Малороссии,  Литве и в Балканских странах.

Впрочем, и новая форма крещения была бы принята спокойно на Руси, если бы все церковные нововведения проводились с нужным терпением, тактом и деликатностью. В конце концов, для всякого христианина важно вовсе не умение складывать пальцы определённым образом, но готовность взять свой крест и следовать за Христом.

Но в том-то и дело, что форма сложения пальцев стала своеобразным паролем, маркером в системе опознавания «свой – чужой» для политических группировок, за которым стоял не просто конфликт за власть и влияние, но столкновение двух цивилизаций, двух мессианских начал.


Василий Суриков. Юродивый, сидящий на снегу. Этюд к картине Боярыня Морозова, 1885г.

* * *

Одним из самых важных событий в средневековой истории России стало падение в 1453 году Константинополя – духовного центра всего православного мира. Неизвестный русский автор «Повести о взятии Царьграда турками» описывал вхождение султана Мухаммеда II в храм Святой Софии как настоящее торжество Антихриста: «И вложит руце своя в святая жертвенна и святая потребит, и дасть сыновом погибели».

Потом, правда, появились и другие соображения – дескать, гибель Византии означает не только конец старого греховного мира, но и начало нового. Как утверждал ростовский архиепископ Вассиан, автор «Послания на Угру» царю Ивану III, отныне Москва стала не только наследницей погибшего Константинополя, но и «Новым Израилем», богоизбранным государством, призванным собрать воедино всех православных.


присоединение Малороссии привело к значительному увеличению политического веса, и малороссийского дворянства при российском дворе, и малороссийского духовенства при русской церкви


Более ярко и ёмко тот же тезис изложил старец Филофей из псковского Спасо-Елеазаровского монастыря: «Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти!»

С таким самодостаточным мессианским мироощущением Россия и прожила два века.

Но присоединение Малороссии привело к значительному увеличению политического веса, и малороссийского дворянства при российском дворе, и малороссийского духовенства при русской церкви. Как следствие, с середины XVII века главенствующую роль в «Книжной справе» стали играть выпускники Киево-Могилянской академии – прежде всего киевские монахи Епифаний Славинецкий, Дамаскин Птицкий, Арсений Сатановский. Главным же переводчиком духовных книг стал Арсений Грек, уроженец греческого города Трикала и выпускник Падуанского университета в Италии.

Идеологом же западничества при дворе стал другой ставленник Матвеева – монах греко-католической церкви Симеон Полоцкий, который вскоре был назначен и воспитателем царских детей.

Но все малороссы, одержимые комплексами неполноценности по отношению к восточному соседу, были носителями мессианства иного рода – «проевропейского». Дескать, Москва только тогда может стать настоящим Третьим Римом и мировым центром православия, если в России будет введён «европейский» общеправославный устав и тот обряд, который был привычен в Европе и Балканских странах, в Киеве и Царьграде. Себя же выпускники Киево-Могилянской академии полагали истинными носителями европейских ценностей – в конце концов, если посмотреть на географическую карту мира, Киев гораздо ближе расположен к Европе, чем Москва!

Именно на малороссов и опирался Артамон Матвеев, решивший использовать внутрицерковные споры для уничтожения политических недругов и конкурентов.


Василий Суриков. Странник. Этюд для картины Боярыня Морозова, 1885г.

* * *

Вскоре дворец Морозовой стал настоящей штаб-квартирой российской оппозиции – как политической, так и духовной. При этом сам Аввакум, именовавший боярыню Морозову «львицей рыкающей», в её имении уже не появлялся: ещё в 1667 году он был бит кнутом и сослан в Пустозёрск на Печоре, где его посадили в земляную тюрьму на хлеб и воду, требуя покориться воле «реформаторов». (Кстати, благодаря заступничеству царицы у Аввакума по обычаям тех лет не выкололи глаз и не вырезали язык, поэтому  он смог написать свою биографию.)


Морозова прекрасно понимала, что ничего хорошего её уже не ждёт, но и унижаться перед Нарышкиными у неё не было никакого желания


В то время во дворце Морозовой жил игумен Досифей, который после ареста Аввакума стал одним из самых активных организаторов старообрядческой оппозиции. В имение Морозовой сходились все нити, связывавшие Пустозёрск и Москву с Поморьем, Заволжьем, Сибирью и Доном, а боярыня Морозова, сохранившая связи при дворе, предупреждала вождей старообрядцев о готовящихся арестах.

Игумен Досифей и постриг боярыню в тайные монахини – буквально за несколько недель до царской женитьбы на Наталье Нарышкиной, когда вся Москва только и судачила что о новой царице да о её жадных до чужого добра родственниках.

Что ж, Морозова прекрасно понимала, что ничего хорошего её уже не ждёт, но и унижаться перед Нарышкиными у неё не было никакого желания. И боярыня Феодосия Прокопьевна стала инокиней Феодорой.


Боярыня Морозова. Фрагмент

* * *

Артамон Матвеев несколько месяцев готовил «операцию» по захвату Морозовой и её имения, настраивая царя Алексея Михайловича против его родственницы.

Верные слуги нашептывали царю, что боярыня только ради вида посещает обновленные храмы и службы, что её имение стало гнездом Раскола, где собираются враги не только новой церкви, но и самого царя.

В конце концов Алексей Михайлович дал добро на арест Морозовой.

И в середине ноября 1671 года в её имение прибыл отряд стрельцов со следователем – думным дьяком Илларионом Ивановым, который и провёл первый допрос Феодосии и её сестры.


ноги боярыни заковали в огромную деревянную колоду, не дававшую самостоятельно сделать и шага


Собственно, допрос состоял из одного вопроса:

– В краткости вопрошаю тебя, – спросил её дьяк, – по тем служебникам, по коим государь царь причащается и благоверная царица и царевичи и царевны, ты сама причастишься ли?

– Не причащусь, – ответила Морозова.

Отказ от совместного причастия по сути означал признание в государственной измене.

После допроса Морозову заковали в кандалы – и вовсе не в опереточные цепи, которые изобразил Василий Суриков. Нет, ноги боярыни заковали в огромную деревянную колоду, не дававшую самостоятельно сделать и шага. Руки были прижаты к груди и прикованы к цепи, идущей к колоде от шипастого ошейника, не позволявшего арестантам крутить головой. Разумеется, в таких кандалах Морозова не могла послать толпе никакого двоеперстного знамения – дюжие стрельцы просто вынесли её под руки из дворца и без особых церемоний швырнули в телегу:

– Кончилось ваш время, ваше благородие…

Вместе с Морозовой была арестована и её младшая сестра – княгиня Евдокия.

Затем Морозова с сестрой были перевезены в Московский кремль – вернее, в Чудов монастырь, где её допрашивал сам архимандрит Иоаким (будущий патриарх), уговаривая покориться воле царя «по-хорошему» – то есть покаяться перед царём, отписать всё имущество в казну и спокойно уйти в монастырь.

В этот момент Морозову настиг ещё один удар судьбы: люди Матвеева убили её единственного сына 11-летнего Ивана.

В «Повести о боярыне Морозовой» об этом говорится так: «Отрок же от многой печали впаде в недуг. И прислали к нему лекарей своих, и так его улечиша, что в малых днях Иван умер».


Имущество же Морозовой было конфисковано и разграблено


После этого Морозова вообще отказалась от сотрудничества со следствием. Сестёр даже подвергли пыткам на дыбе, а Матвеев собирался сжечь «ведьму» на костре, но против этой позорной казни выступило тогда всё родовитое боярство, не желавшее создавать прецедент сожжения представителей высшей аристократии. Патриарх Питирим даже прислал царю «печалованное» письмо с просьбой отпустить сестёр на свободу и поселить их в какой-нибудь дальней деревеньке или даже в монастыре. Но ответа патриарх не дождался.

Репрессии коснулись и Фёдора и Алексея Соковниных, которых сослали из Москвы, назначив воеводами в маленькие города. (Позже – в марте 1697 года – окольничий Алексей Соковнин был казнён на Красной площади как заговорщик против царя Петра I. Вместе с ним был казнён и его зять Фёдор Матвеевич Пушкин, женатый на дочери Алексея Соковнина, предок Александра Сергеевича Пушкина.)

Имущество же Морозовой было конфисковано и разграблено.

Роскошный дворец Морозовой в Зюзино Матвеев подарил своему ближайшему приятелю – князю Василию Одоевскому.

Через три года заключения Матвеев распорядился отправить сестёр подальше от Москвы – дескать, даже сами монахи-тюремщики видели в страдающих Морозовой и Урусовой новых великомучениц и страстотерпиц, которые, оставив богатство и положение при дворе, приняли на себя пытки и страдания за «веру отцов». Чудов монастырь, превращённый в тюрьму, уже стал местом паломничества тайных старообрядцев, которые того и гляди организуют побег сестёр.

Местом нового заключения Морозовой и Урусовой был выбран Пафнутьево-Боровский монастырь в подмосковном Боровске, где узниц стали содержать в земляной тюрьме –  в ямах-зинданах глубиной до 10 метров, где женщины прожили два года.


Пафнутьево-Боровский монастырь


Под страхом смертной казни охране запретили давать пищу женщинам: «Кто дерзнет чрез повеление… такового главною казнью казнить».


Но народного почитания Морозовой было уже не остановить


В «Повести о боярыне Морозовой» с болью и сочувствием рассказывается о тяжелейших условиях пребывания узниц: «Но кто может исповедать многое их терпение, еже они в глубокой темнице претерпеша, от глада стужаеми, во тьме несветимой от задухи бо земныя, понеже парам земным спершимся, велику им тошноту творяще…»

Первой 11 сентября 1675 года скончалась Евдокия Урусова. Феодосия Морозова держалась больше – она умерла 1 ноября 1675 года.

Тела сестёр похоронили внутри острога в тайном месте, обернув в грязную рогожу. Креста не ставили – власти боялись перезахоронения тел великомучениц местными старообрядцами и превращения новой могилы в место паломничества.

Но народного почитания Морозовой было уже не остановить.

* * *

Ровно через год после смерти Морозовой умер и царь Алексей Михайлович. Вспыхнувшая война между наследниками престола уничтожила и последних Милославских, и интригана Матвеева (он был изрублен стрельцами во время бунта), и большую часть клана Нарышкиных. Исчезли в огне пожаров старинные боярские усадьбы, и лишь за Уралом, куда были отправлены в ссылку потомки стрельцов-бунтарей, помнили рассказы дедов о давних раздорах.

Но вот Раскол Русской церкви остался. Прошло два века, а споры о двоеперстном или троеперстном крещении, давно потерявшие свою политическую актуальность, по-прежнему разделяли народ и церковь. И не просто разделяли: за двоеперстное знамение во времена Николая I можно было легко угодить на каторгу. Именно поэтому целые семьи староверов бежали от правительства куда глаза глядят – кто за границу, кто в тайгу. А некоторые шли и в революционеры.


Власти вообще решили не замечать старообрядцев


Куда там свифтовским войнам тупоконечников и остроконечников!.. В реальности всё было страшнее и кровавее.

Об этом и писал Василий Суриков – о необходимости остановить этот Раскол, необходимости покаяния всей церкви за преступления прошлого. Но смущённые современники постарались не заметить этого призыва Сурикова.

Власти вообще решили не замечать старообрядцев, решив, что после официального снятия анафемы со всех, крестившихся двоеперстно, те должны быть благодарны власти до конца своих дней.

* * *

Лишь в 1905 году – уже после дарования свободы вероисповедания – власти империи разрешили поставить на месте гибели боярыни Морозовой и княгини Урусовой часовню. В 1912 году эта идея, казалось, близилась к реализации: был даже создан Комитет попечителей, куда входили богатейшие купцы-старообрядцы. Но в итоге часовне так и не дали добро – в последний момент открытие часовни запретил сам министр МВД Николай Маклаков, ярый реакционер, опасавшийся какого-нибудь «вольнодумства».

Затем началась 1-я Мировая война, за ней – гражданская и годы советской власти, когда во время безбожного террора была практически поголовно уничтожена и государственная «никонианская» церковь, и старообрядцы…

Только в конце 80-х годов прошлого века старообрядческой общине Боровска был возвращён храм Покрова Пресвятой Богородицы, а недалеко от условного места погребения боярыни Морозовой и княгини Урусовой был поставлен памятный крест.

Остаётся лишь надеяться, что рано или поздно утихнут все споры и о способе сложения пальцев при крестном знамении, а спорщики вспомнят наконец и о самом Кресте Христовом.

Поделиться