«Выйти за рамки своей клетки» — режиссер Малика Мусаева о тактичности, Чечне и Сокурове

Фото: из личного архива


Премьера состоялась в Берлине, кино уже показали в Ханты-Мансийске, Гонконге, а 3 июня картину представят в Санкт-Петербурге на фестивале «Пример интонации».


— Первый вопрос может показаться немного странным, но все же: как правильно ставить ударение в вашем имени? На фестивалях звучали все три варианта.

— На И, Мали́ка. Но по-разному говорят, меня это совсем не смущает.

— Знаете, я заметила, что когда в Москву приезжают люди из разных республик России или других стран, то часто они меняют свои имена — для удобства. Условно, Малика становится Машей. Как вы к этому относитесь?

— Никак не отношусь; если хочется — пусть. Меня, например, коротко можно называть Мика. Как людям удобно, так они себя и называют.

— Вы не видите в этом приспособления?

— Хотя… да. В Германии тоже есть такая штука. Многие, когда получают гражданство, меняют имя, потому что оно сложнопроизносимо для местных жителей. Например, если ты из арабских стран или с Африканского континента, это же очень удобно. А то тебя постоянно будут переспрашивать: «Как-как? Как тебя зовут?» Никогда об этом не задумывалась, но да, приспособление в этом точно есть.

— На премьере фильма «Клетка ищет птицу» в Берлине было много представителей Чеченской Республики. Чувствуете ли вы особое волнение, когда в зале есть люди, которых вы знаете? Которые знают ситуацию без прикрас, понимают проблематику?

— Да, конечно, было волнительно. Но на самом деле именно моих знакомых было немного: сестра, подруга, проживающая в Праге, друг из Кельна.

— Совсем недавно премьера «Клетки» прошла в Азии, на 47-м Гонконгском международном кинофестивале (HKIFF). Есть ли существенная разница в восприятии азиатского и европейского зрителя? Какая из премьер для вас важнее?

— Все премьеры важны. Премьера на Берлинском кинофестивале — большое событие для меня. Но для меня также была важна и премьера в России, на фестивале «Дух огня» в Ханты-Мансийске. Перед премьерой в Азии я задавалась вопросом: поймут ли они? Это же настолько далекая культура, да и вообще, знают ли они о Чечне? На мое удивление, все поняли! Многие вещи у нас с ними схожи: семейные отношения, правила внутри общества. Это было жутко интересно, я такого не ожидала!


© Из личного архива


— А что конкретно им было понятно?

— Очень похожи традиции, отношения в семьях. Границы между детьми и родителями. Например: нельзя заходить в комнату, в которой находится отец. Правила поведения относительно женщин: они видят каждую как мать, как жену. В Китае, в маленьких городках или деревнях, у женщины мало свободы: она не может просто так уехать, решить, чем она будет заниматься, уйти из семьи. Можно сказать, они тоже пленники общества. Мне рассказывали истории, как из деревень убегали девушки, а за ними ехали все родственники, вся деревня! Ехали, чтобы ее разыскать. Я считаю, у нас много схожих вещей.

— Зрители и гости очень ждали вас на показе в Ханты-Мансийске. У вас не получилось прилететь или есть какие‑то иные причины?

— Не получилось, очень жалею об этом. Я хотела подключиться через зум, но не срослось. Но я бы с радостью прилетела, фестиваль очень хорошо принял, отметил картинку наградами. Мне кажется, это очень важно, особенно в нынешнее время. Очень приятно!

— Я где‑то читала, что если в Чечне мужчина и женщина разводятся, дети остаются с отцом. Это правда?

— Да, это одно из чеченских правил, работающее сотни лет. Конечно, многие судятся, идут в мечеть, пытаются повлиять через религию или юридически… Но это сложный процесс — отвоевать детей. Можно, да, но сложно.

— Если я не ошибаюсь, свою чеченскую историю вы снимали в Ингушетии. Есть ли разница между Ингушетией и Чечней?

— Я считаю, что есть. В Ингушетии не было военных действий. К тому же ингуши — маленькая народность. Но им удалось сохранить себя, свою культуру больше, чем чеченцам, в хорошем смысле. Знаете, когда мы приехали в Ингушетию, в Аршты (небольшое село на территории Ингушетии, где проживают чеченцы; съемки картины проходили именно там — Прим. ред.), то были очень удивлены. Практически все разговаривают на чистом русском языке, все образованны и всесторонне развиты. Но в то же время им важна их культура, их традиции. Они нашли свой путь: совместить светскость и традицию. События 1992 года — это большая боль и трагедия, которая до сих пор никак там не проработана. Мы, чеченцы, говорим на похожем с ингушами языке. Но различия, разумеется, есть.


© Из личного архива


— Я заметила, что, в отличие от большинства республик, где национальный язык часто вытесняется русским, в Чечне между собой общаются именно на чеченском. Это тенденция к сохранению культуры? Мода?

— Раньше все говорили между собой на русском. Чечня была многонациональной республикой. Сейчас же она стала монореспубликой, 99% контингента — чеченцы. Поэтому нет необходимости говорить на каком‑то другом языке. Да, я считаю, что это попытка сохранить свой язык. Особенно сейчас, когда много чего происходит в мире. За какие‑то вещи ты пытаешься ухватиться, чтобы сохранить культуру, это важно. Но иногда, конечно, случается перегибание палки.

— В фильме совсем нет слов на русском. Это же тоже не просто так?

— Верно. Язык — это самая важная, отличительная черта народа и культуры. Я очень люблю чеченский язык, поэтому для меня было важно снять фильм именно на нем. Я считаю, что важно сохранять язык национальных меньшинств, это невероятный багаж культуры.

— В интервью вы неоднократно говорили, что процесс поиска натуры шел долго и, мягко говоря, мучительно. Люди отказывали, боялись, просили поскорее уехать. Как вы считаете, почему так? Откуда недоверие?

— Это общая проблема северокавказских народностей, именно земельные конфликты: у балкарцев с кабардинцами, у осетин с ингушами, у чеченцев с ингушами. Конфликты только разрастаются, люди ведут себя обособленно, говорят: нет, ничего нам не надо, просто не лезьте к нам. Они боятся. Хотя я пыталась объяснить, что это художественная история, а не политическая. Раны еще не зажили. Но потом мы приехали в Аршты; там как раз все получилось.

— А как там удалось договориться? Тоже путем уговоров и разговоров?

— По-разному. Просто не было никогда. Мы объездили весь Северный Кавказ, чтобы найти локацию. Если бы это была кабардинская история, то однозначно все получилось бы проще: в Кабардино-Балкарии уже снимали кино, там народ более расположен, открыт. Меньше вопросов и сложностей. Аршты — единственная точка, где мне все подходило, все устраивало. Актеры, жители, местность.

— К моменту, когда вы нашли место, сценарий уже был полностью готов?

— Да. Конечно, он немного менялся во время съемочного процесса: все-таки мы снимали непрофессиональных актеров. Их поведение, волнение повели историю по какой‑то другой тропинке, что оказалась более интересной. Внесение изменений — нормальный процесс.


© Из личного архива


— Когда смотришь фильм, концентрируешься на мелочах: взглядах, взмахах ресниц, на том, как люди поправляют волосы. В картине присутствует удивительная тактильность, правдивая и совсем не пошлая. Были ли сложности при работе с непрофессиональными актерами, или это сработало только в плюс?

— Однозначно сработало в плюс. Правдивость — это моя цель: с профессиональными актерами, мне кажется, добиться этого куда сложнее. У непрофессионалов просто невероятная органика, они ведут себя так, как в реальной жизни. Были ситуации, когда они произносили текст, а я понимала, что это неестественно. И я просила: скажи так, как ты бы сказал в этой ситуации. Я пыталась сохранить естественность по максимуму, это и делает картину такой, какая она есть. В некоторых сценах актеры должны смотреть друг другу в глаза, но нет! Они не могут! Они общаются и смотрят в пол. Я думаю, это особенность, которую надо сохранять, а не пытаться все время работать только по сценарию. Люди в селах просто удивительны: в них присутствует простота существования, они живут в согласии с природой. Максимально аутентичны, не испорчены цивилизацией.

— Сегодня все меньше такой подлинной и настоящей жизни. Помню, когда я отъехала от Грозного, то увидела совершенно других людей.

— Да, есть такое. Побывав в центре Грозного, понять характер народа невозможно. Существует много разных факторов, которые закрывают людей, не дают им возможности быть такими, какие они есть.

— Когда я в первый раз прилетела в Чечню, меня впечатлило, что образ «злого чеченца с бородой и автоматом» не соответствует действительности. Сложилось впечатление, что они даже специально строят из себя то, что про них говорят, чтобы не разочаровывать.

— Да, тоже часто это подмечаю. Я прям вижу, как молодые чеченские парни в Германии ведут себя натянуто и общепринято, стараются быть «опасными чеченцами» (смеется). Но, когда начинаешь с ними говорить и парни понимают, что для них самих сейчас нет никакой опасности, они меняются. На самом деле чеченский мужской характер очень простой и мягкий. Но, конечно, все зависит от человека. Если человек плохой, ничего хорошего в нем не найти.

— «Клетка ищет птицу» — очень любопытное кино. С одной стороны, все просто: три истории чеченских женщин, где одна хочет развестись, другая — выйти замуж, третья пока не понимает, как нужно и можно поступать. С другой — там закручено уж очень много всего. Как вы сформулировали для себя форму и жанр? Это элегия? Поэма?


© Из личного архива


— По форме — да, элегия. Коллаж женских судеб. И эти судьбы — то, что могло случиться с любой женщиной. Могло случиться, случается сейчас, уже случилось. Именно поэтому я и закруглила края у кадра, сделала их похожими на старые фотографии. Я не могу сказать, что это драма: в картине нет привычного начала, середины, конца. Она малособытийна. Там есть много как бы маленьких событий, происходящих внутри, именно внутри героев. В классической драме все происходит ярко, открыто, а вот у нас все случается внутри.

— Да, эта подлинная «внутренность» и удивляет! Будто смотришь на часовой механизм, думая, что вот-вот случится большой эмоциональный взрыв. Не было ли у сценария другого финала?

— Изначально финал у картины был другой, но в процессе он изменился. Еще сценарные изменения связаны с тем, что актеры-герои часто вели себя не так, как было задумано. А по поводу взрыва — да, важно было сохранить его возможность, передать напряжение. Безусловно, это тоже очень кавказская черта. Если мужчина еще может дать волю эмоциям, то женщина всегда обязана быть тихой, все держать в себе. Мне кажется, наблюдать за этим особенно интересно: ты ведь не знаешь, что происходит внутри героя. Ты следишь за мелкими изменениями внутри персонажей, события становятся неожиданнее.

— Когда говорят или пишут о «Клетке», то часто добавляют планку «фильм ученицы Сокурова». Вас это не раздражает?

— Для меня это большая честь. Нет, никак не раздражает, не унижает. Александр Николаевич Сокуров — мой мастер. Большой мастер и большая личность. Он помогал, давал советы на всех этапах работы над фильмом: сценарные наработки, кастинг, локации. Я часто спрашивала его мнение, для меня оно очень важно. Мне не стыдно. Я с радостью говорю, что являюсь его ученицей и буду ей всегда.

— Когда ты ученик/ученица известной мастерской, к тебе повышено внимание: от тебя ждут определенного уровня уже на старте. Это помогает, вдохновляет, провоцирует на что‑то?


© Из личного архива


— Когда мы учились, к нам приезжало много хороших преподавателей из Санкт-Петербурга и Москвы. У нас было очень насыщенное обучение, и, конечно, мы получили хорошее образование. Мы поступали с абсолютно провинциальным мышлением, малым багажом знаний, совсем без навыков. Мне кажется, все знания, которые мы получили, — это и есть багаж ответственности. Нужно пытаться не падать ниже этого уровня. Да, я считаю, что это ответственность, но в самом хорошем смысле.

— Вы следите за кем‑то из мастерской? За творческими успехами и неудачами?

— Да, по возможности мы поддерживаем общение, спрашиваем друг о друге, делимся мнениями. Не все и не всегда, конечно, ведь люди меняются. Но пытаемся.

— У картины «Клетка ищет птицу» необычное название, странное и очень поэтичное. Это отсылка к Кафке?

— Верно! У нас на первом или втором курсе была лекция Сокурова, где мы обсуждали названия фильмов. Насколько название может быть больше самого произведения. Было много хороших примеров, а спустя время я вдруг поняла, что это название подходит к нашей истории больше всего. Кстати, у моей однокурсницы Киры Коваленко была короткометражка с таким же названием.

— Были ли другие варианты?

— Были, да, но не такие яркие: «Записная книжка», «Воспоминание».

— А что для вас самой значит эта самая клетка? Традиции? Воспоминания? Некий багаж прошлого?

— Скорее ощущение внутри. Можно быть во внешней клетке, но оставаться абсолютно свободным человеком. Но может случиться и наоборот: часто существует внутренняя закрытость, из которой ты просто не можешь выбраться. Разумеется, очень важную роль играют обстоятельства.

— Как вы думаете, в такую клетку человек попадает навсегда? Или ее можно как‑то распахнуть?

— Я считаю, что именно образование, культура и дают эту уникальную возможность выйти за рамки своей клетки.

Поделиться