Фантазии Фандорина. Эпоха цариц

«История Российского государства» детективщика Бориса Акунина давно уже стала своего рода символом враждебно-наплевательского отношения к прошлому нашего отечества.

Каждый новый том вызывает шквал отрицательных рецензий, неизменно оканчивающихся указанием, что ошибок и предвзятостей в книге больше, чем страниц. И это уж не говоря о презрительных характеристиках русского народа и стремлении умалить любые его достижения.

Казалось бы, за шесть лет проекта можно было чему-то научиться и подтянуть хвосты — ​найти грамотных консультантов, начать прикладывать хотя бы краткую библиографию, да просто проверять те или иные утверждения и логически сводить концы с концами. Материал исторический, вроде бы, становится все более доступным. XVIII век не седая древность, где приходится колдовать над немногими летописями и придумывать гипотезы на свой страх и риск. Времена недавние — ​бери, черпай обеими руками из документов, детально описывающих события день за днем, и пользуйся работами современных историков, специализирующихся на эпохе (трое из них — ​М. В. Бабич, А. Б. Каменский и И. В. Курукин даже числятся «рецензентами» тома, однако читали ли они его?) — ​и вот уже книга будет выглядеть не так неприлично.


Однако акунинская манера изложения все та же. Во-первых, буквально сочащаяся со страниц ненависть к России. Марта Скавронская «смогла воссесть на трон женоненавистнической, недоверчивой к иноземцам, ханжески-чопорной державы». Это говорится о стране, переполненной иноземцами на самых высоких постах, пережившей тридцать лет петровских преобразований, чуждых ханжества, пожалуй, даже с излишком. Стране, чья судьба только за предыдущие двести лет решалась женщинами как минимум четырежды — ​Еленой Глинской, Ириной Годуновой, инокиней Марфой (Шестовой-Романовой), царевной Софьей.

Рядом с ненавистью к «этой стране» идет дремучее полузнание, когда автор, пытаясь показать свою образованность, раз за разом попадает впросак.

Так, рассуждая о роли гвардейских полков в эпоху дворцовых переворотов, он утверждает, что «таковы были преторианцы в поздней Римской империи». Но бесчинства преторианцев, действительно игравших жизнями правителей и целых династий, относятся, напротив, к раннему периоду Римской империи, когда императорская власть была в расцвете, а все дела вершились в столице. Апогеем стал 193-й — ​«год пяти императоров»: преторианцы тогда продали власть с аукциона сенатору Дидию Юлиану, который почти сразу был свергнут легионами во главе с Септимием Севером. В поздней Империи цезарей сбрасывала и провозглашала действующая армия, находившаяся в пограничных провинциях. Преторианцев, строго говоря, уже и не существовало — ​император Константин, с которого и начинается «поздняя Римская империя», по сути, упразднил преторианскую гвардию вовсе.


А. Коцебу. «Цорндорфское сражение»


К верхоглядству Акунина прикладывается желание максимально унизить русских в любых победах. Например, сражение при Цорндорфе 14 августа 1758 года в ходе Семилетней войны, когда армия Фридриха Великого разбилась в кровь о стойкость нашей пехоты, несмотря на нераспорядительность командующего. «Фермор решил, что оно проиграно, снял осаду Кюстрина, а затем вообще отступил на север», — ​сообщает Акунин. Хотя в реальности генерал Фермор снял осаду Кюстрина (предварительно полностью сжегши артиллерией этот важнейший для пруссаков центр снабжения) до Цорндорфской баталии, более того — ​именно чтобы дать сражение. На поле битвы он не без оснований счел себя победителем, разослал победные реляции и в союзных столицах — ​Петербурге, Вене и Париже — ​отпраздновали викторию.

Старается принизить Акунин и великую русскую победу при Кунерсдорфе 12 августа 1759 года. Пространно рассказав о неуклюжести русских, успех наш он приписывает… панике в рядах противника. Мол, когда атакующая прусская конница, понеся тяжелые потери, отступала, она смяла собственную пехоту, и та побежала. Дескать, немцы победили сами себя. На самом же деле, конечная русская победа сложилась из стойкости русской пехоты на холме Шпиц, подвига чугуевских казаков, раздавивших прусских лейб-кирасир и пленивших их командира, удара австрийской конницы Лаудона во фланг Фридриха Великого и общего контрнаступления, начатого генерал-аншефом Салтыковым. Пруссаки не разбили сами себя, а были разгромлены русскими при участии австрийцев.

Славной Семилетней войне вообще достается от Акунина по полной. Он высмеивает русскую армию, замарывает успехи, раздувает неудачи. При этом ухитряется ни словом не обмолвиться о взятии Кёнигсберга и присяге его горожан, включая знаменитого философа Канта, русской императрице, — ​хотя, учитывая дальнейшую судьбу города, в ХХ веке сей факт имеет огромнейшее значение. Войну в целом автор объявляет «кровавой и бессмысленной». Но тут же сам признает, что, несмотря на разворот Петра III, отказавшегося от территориальных приобретений, «главная цель войны была достигнута» — ​Пруссия была истощена и отныне не представляла угрозы для соседей.

Это еще одна неизлечимая проблема Акунина как «историка». Он постоянно противоречит самому себе, поскольку желание высмеять и унизить приходит в неразрешимое противоречие с фактами.


Григорий Мусикийский. Миниатюра на эмали: Портрет семьи Петра I. 1716/1717 гг.


Скажем, автор издевается над Петром Великим, который, отменив порядок престолонаследия по мужской линии, так и не оставил завещания. «Ничто, кроме собственных страданий «отца отечества», кажется, не занимало. Лишь в самом конце, как рассказывают, он попытался написать что-то на грифельной доске, но успел начертать только два слова «отдайте всё…».

Однако спустя несколько страниц, смакуя дворцовую борьбу около постели умирающего самодержца и упоминая о выставленных супругой Петра и Меншиковым караулах, Акунин вдруг замечает: «не исключено, что Петр и успел как-то выразить свою волю, да никто об этом не узнал». Казалось бы, чего проще, сложить два и два — ​если Екатерина и «счастья баловень безродный» позаботились, чтобы царское завещание не стало никому известным, значит, оно просто было не в их пользу.

Кому же мог быть адресован обрывок последней воли преобразователя? Понятно, что отдать можно только тому, у кого забрали, причем, скорее всего, несправедливо. Из потенциальных наследников Екатерина и так находилась на хозяйстве. Дочерям Петра, рожденным ею еще до свадьбы, тоже бессмысленно было «отдавать», они легко провозглашались наследницами. «Отдать всё…» можно было лишь одному человеку — ​маленькому Петру Алексеевичу, сыну замученного Меншиковым и компанией царевича, отстраненному от наследования дедовским своеволием. Именно ему право на трон принадлежало по Божескому и традиционному закону, он-то и должен был получить несправедливо отнятое.


Ж.-М. Натье. Портрет Екатерины I. 1717


Но такой несложный логический вывод создателю Фандорина не под силу. Он запутывается и в куда более простых построениях. Автор сравнивает двух Екатерин и утверждает, что, в отличие от Великой императрицы, Марта Скавронская «умела проводить различие между умными мужчинами и красивыми мужчинами» и не пускала любовников в политику, а советников в постель — ​утверждает Акунин. И рядом констатирует, что это различение привело к тому, что влияние Меншикова на императрицу было ограниченным и «его незаурядная энергия тратилась в основном на сохранение и укрепление своего положения». Вспомним, однако, Потемкина, которому не приходилось «воевать» за Екатерину II и который, не растрачивая себя попусту, сумел совершить множество великих и славных дел. И получается, что тезис автора — ​форменная нелепость.

После очередной демонстрации такой дремучей некомпетентности потуги Акунина внести свою лепту в концептуальное осмысление русской истории заведомо обречены на провал. Но все-таки он пытается оставить «оригинальный вклад», в виде утверждения, что немецкое засилье при Анне Иоанновне было не таким уж вредоносным для России, а русское правление при Елизавете не было столь уж благотворным. Впрочем, этот политический тезис профессионального «патриота заграницы» заслуживает особого разбора.

Автор
Егор ХОЛМОГОРОВ
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе