От самых дверей в разные стороны — ряды чемоданов. Старые чемоданы с металлическими уголками. Кожаные, фанерные, с потрепанными ручками и исцарапанными боками. Они стоят впритык друг к другу. Десятки чемоданов. Сотни чемоданов. Хозяев уже нет в живых. А чемоданы остались. Кто же хозяева?
Ссыльные эстонцы, уехавшие на восток, в Сибирь. Эстонцы-эмигранты, уехавшие на запад. Народ, который слишком долго сидел на чемоданах.
...Страна, которая слишком долго ехала к себе домой.
Впрочем, таких образов здесь, в музее, будет много. Даже перебор. Ну вот, скажем, телефонная будка. Обычная, советская. Это просто будка моего детства. Железная трубка висит на железном рычаге. Прорезь для двухкопеечной монеты. Серый корпус телефона. Я прекрасно помню эти цифры. Этот наборный диск. Эти шатающиеся двери. Ржавые, с выбитыми стеклами. Помню, вплоть до тактильных ощущений. Я помню, каким был летом перегретый запах телефонной будки. Помню, как мерзло и противно было в ней зимой, как прилипала от мороза кожа, когда ты набирал номер. Я помню, что никогда невозможно было угадать, сколько двушек понадобится. Я даже некоторые номера помню. Хочется войти и позвонить себе самому:
— Алле. Как ты там?
Да. Но оккупация-то тут при чем?
...Я вообще давно хотел посетить какой-нибудь музей оккупации. Была у меня такая идиотская мечта. И вот она сбылась.
Уверен, что постепенно такие музеи откроются во всех бывших странах социалистического содружества, во всех бывших республиках СССР. Единственная страна, пожалуй, где такой музей реально невозможен (пока),— это наша.
Понятное дело — нас вроде бы никто не оккупировал. Или мы сами себя? Я, например, считаю, что наш российский музей оккупации просто должен называться как-то иначе, ну, "музей построения коммунизма". (Но, правда, коммунизм у нас не был до конца построен, значит, будет музей неоконченного строительства.) "Музей современной истории". Тоже не совсем то. Как-то чересчур нейтрально. Расплывчато. "Музей самооккупации". Звучит абсурдно, хотя по сути правильно. Как же его назвать-то? Не знаю. Но музей такой обязательно должен быть, такое было чувство.
В Таллине я вдруг понял — чувство меня не обманывало.
К музею оккупации у бывшего советского человека возникает масса неприятных вопросов. Вот, например, в этом, на улице Тоомпеа: а какая оккупация имеется в виду? Речь-то вроде идет о двойной оккупации — немецкой и нашей. Документальный фильм, который показывают здесь, в экспозиции, на разных языках, так и начинается, с пакта Молотова — Риббентропа. Но тем не менее о немецкой оккупации речи почти нет. Из предметов, выставленных в экспозиции,— лишь пара-тройка вещей, принадлежавших когда-то немецким солдатам и офицерам. Все остальное — вещи советской эпохи. Оно и понятно. Наша оккупация продолжалась 50 лет. Немецкая — четыре года.
Казалось бы, все понятно — маленькая страна под гнетом большой мировой истории. У нее свой специфический взгляд. Своя точка зрения на эту огромную мировую мясорубку. Для них что немцы, что наши — все равно оккупанты. Отнявшие что-то главное.
Но в том-то и дело, что простая логика здесь не работает. Оккупация здесь категория не политическая, а скорее эстетическая. Стилистическая. Самый слабый момент экспозиции — стенды с "цифрами и фактами". Мне запомнилась такая фраза "в советские годы Эстония стала мясомолочным придатком СССР". Смешно. Ну, пропаганда — она и есть пропаганда, даже в таком прекрасном по сути музее. Но не это делает его сильным и значительным художественным произведением.
Оккупация — разлитый в самом воздухе тяжкий гнет вещей, страшная сила этих вещей, сама невысказанная, недосказанная судьба народа — здесь выглядит изумительно. Причем сделано это самым что ни на есть простым способом.
В обычных стеклянных стеллажах вы видите предметы. Разные.
Ну, например, медный примус, 1960-е годы. Ну примус и примус. Можно на нем что-то приготовить. Сварить перловку. Прекрасная, между прочим, вещь. Или Л-657 — "тюремный номер, принадлежавший Елене Канаш, которую арестовали в Минске в 1946 году. Номер выдали в Берлаге (вблизи Магадана) в 1949 году". Туалетная бумага (Латвийская ССР) и бумажные полотенца (РСФСР) — 1980-е годы. Черт, туалетная бумага-то чем провинилась? Ладно, идем дальше. Котомка из бересты, изготовленная в ссылке в Воркуте в 1950-е годы. Телефон аккумуляторного типа, использовавшийся на атомной подводной лодке. 1980-е годы. Альбом, выброшенный из еврейского концлагеря Клоога в 1944 году. (Сильная, кстати, штука. Те, кто лагерь, например, охранял, теперь вроде бы в Эстонии в почете, нет?) 39-45 ЕАЗ. Автомобильные номера. 1960-е годы. Печатная машинка "Эрика". 1980-е годы. Переносная химическая лаборатория из мастерской КГБ. 1990-е годы. "Ахонен ХХ. Второй отряд". Именная нашивка заключенного, 1980-е годы.
...И знаете что, мне ничего не нужно объяснять. Мне не нужно объяснять, что общего между именной нашивкой заключенного, какими-нибудь деревянными иглами или рукавицами, сшитыми в лагере, и вполне мирными телефонами, тарелками с надписью "40 лет Эстонской ССР" или автомобильными номерами. Родство этих вещей, их общий культурный код бросаются в глаза. Кого-то этот ряд покоробит. Ну не только же сидели в тюрьме, не только доносили друг на друга в КГБ в эти годы? Конечно, не только. Ели, пили, женились, писали книги. Все было. И все-таки что-то общее есть — в шрифтах, в какой-то откровенной грубости, жесткости всех очертаний, всего этого пространства жизни. Объяснить словами это невозможно. В музее есть гораздо более объемные и крупные символы времени: например, в подвальный этаж погружены памятники и бюсты революционеров или вот круглая рогатая противолодочная бомба — яркий символ того, как война отразилась на экологии.
Но для меня лично все эти мелочи — бумажки и посуда, одеколон и сигареты, газеты и журналы (они тут тоже есть) — лучше передают суть времени, чем бомба или памятник. Оккупация заполнила отнюдь не внешнее пространство жизни. Она заползла внутрь. Вот что самое главное.
Скажу крамольную вещь — грубый примитив, жесткая стилистика 1950-х, задержавшаяся в советском бытовом пространстве,— не то чтобы уж очень "наш", советский эксклюзив. Ну да, мы задержались в отношении бытовой культуры, но разве в этом дело? Вот такие у нас были сортиры и телефонные будки, такие бараки — и что? Оккупация в глобальном, мировом смысле — вовсе не захват территории и вовсе не диктат одного человека или политического строя. Оккупация — это когда признаешь не внешнюю силу над собой, а силу какой-то идеи. Даже если это самая благородная идея. Идея мира во всем мире. Идея социализма. Идея духовности (религии). И вдруг, как только ты смирился, пустил эту большую идею в свой дом, мир начинает говорить с тобой на очень жестком языке. На языке приказов и установок. На языке документов и плакатов. И жить становится неизмеримо легче...
Музей, собственно, об этом. О том, что мы выбираем — неизмеримую легкость бытия или ее тяжесть?
Такой музей, повторяю, в России необходим. Все эти вещи, чисто бытовые, мелкие, простые, нужно людям обязательно показывать. И тем, кто помнит, и тем, кто забыл или никогда не знал. В них содержится какая-то удивительная правда.
Борис Минаев, писатель
Огонек