Снятый в 1929 году фильм "Моя бабушка" похож на каталог спецэффектов и авангардистских приемов
На Петербурге ставят культурный эксперимент. Комитет по культуре с июля живет без председателя. Фестивальную политику регулирует губернатор, а он хочет "зрительского кино" и чтобы был один фестиваль в год. В общем, все очень интересно.
Новый фестиваль вызывал подозрения в конъюнктурности, но оказался личной инициативой известного с 1970-х художника Анатолия Белкина, фантазера и мистификатора, и ресторатора Гочи Чхаидзе, принявшего одну из его фантазий всерьез. Похоже, в наши дни только так, в частном порядке, и получится что-то стоящее.
Фильм открытия "Моя бабушка" (1929) Котэ Микаберидзе столь же велик — а то и круче,— как манифест авангарда "Андалузский пес" (1928) Луиса Бунюэля. Известен же он в меньшей степени благодаря цензуре: "Худ.-Полит. Совет единогласно решил просить Рабоче-Крестьянскую Инспекцию привлечь Госкинопром Грузии к ответственности за выпуск явно антисоветской картины, которая показывала бюрократизм таким образом, что в конечном счете сознание зрителя мобилизуется против Советской власти в целом (троцкистское отношение к загниванию советской системы)".
Троцкий обличал перерождение партаппарата в касту чинуш-нуворишей, и "Моя бабушка" — вполне троцкистская сатира на них. Но по форме это даже не авангард: подавляющий мощью воображения каталог как уже известных, так и еще не придуманных спецэффектов и авангардистских приемов. Бурлескная эксцентрика, дадаистский бред, экстремизм революционного футуризма, игры с оптикой, вторжение анимации, не уступающей той, что придумает Ян Шванкмайер. Чиновники дерутся из-за того, кому играть в автомобильчики. Жена бюрократа отплясывает бешеную джигу под люстрой, с которой свисает тело мужа, оживающего, чтобы ответить ребенку, интересующемуся, что там делает папа: "Упражняюсь". Оживает, заставляя героя подобрать окурок, и статуя в вестибюле некоей конторы. В общем, запретили фильм по делу.
Мэрия поддержала фестиваль при условии его аполитичности: новую Грузию представили фильмы, обращенные в прошлое. Но отношение к прошлому объясняет настоящее. В грузинских фильмах, в отличие от российских, нет манихейства, сведения с прошлым счетов, ни бульварщины, ни ретромертвечины. Зато есть — несмотря на коллапс кино в 1990-х — щегольская профессиональная культура.
"Три дома" (2008) Зазы Урушадзе — столетняя одиссея картины с чудными глазастыми птичками, написанной Анетой, умершей для всех, кроме мужа, осознанно выбравшего такую утешительную форму безумия. Во время войны ее дарит любовнице генерал, умирающий во время секса: картину обнаруживает вдова, явившаяся к "девке" за телом мужа, а то и для расправы. В наши дни парень, любящий прапраправнучку Анеты, крадет птичек у нувориша-гея.
Три новеллы — три эстетики: декадентское викторианство, черно-белое ретро, новейшая, скажем так, французская эстетика. В России первая новелла была бы плачем о дивном барском быте, вторая — чернухой об ужасах НКВД, третья — "жестью". Урушадзе же снял фильм о печалях хороших, невзирая на эпоху, людей, явив в финале редкостное в современном кино чувство юмора.
"Постояльцы Джако" (2009) Дато Джанелидзе — экранизация романа расстрелянного в 1937-м Михаила Джавахишвили. Витальный Джако, некогда голодранец, крадет у своего благодетеля, аристократа-учителя, и семейные драгоценности, и усадьбу, и жену. Жизнь вот украсть не может: жертва — такая мокрица, что и руки на себя наложить не в силах.
Вроде бы чистый классицизм. Но за благообразной картинкой нарастает градус абсурда, как в пьесе Гарольда Пинтера "Слуга" о лакее, вытесняющем из жизни господина. Фильм замахнулся на священных коров Грузии — былой аристократизм, народолюбие интеллигенции, крестьянскую полнокровность,— то есть на главные импортные продукты незабвенного грузинского кино советской эпохи.
Михаил Трофименков
Kоммерсантъ