– Я считаю, что актер – профессия совершенно особая. Мне действительно кажется, что у нас есть шанс, особенно когда я смотрю вокруг и вижу, что некоторые, к сожалению, вынуждены воспринимать работу не как игру и не как способ совершить путешествие внутрь себя, чтобы пообщаться с гранями бессознательного и найти свою точку зрения. Ведь для немногих актеров работа означает – принести хлеб насущный в дом или дать возможность учиться детям или выбирать, куда поехать в отпуск летом на скопленные деньги. В результате мы – освистывают ли нас или рукоплещут нам, не важно – творим нечто такое, что однажды и неотступно выбрали. Если актер несчастен, я думаю, он кардинально ошибся в выборе профессии и занимает место, на которое имеет право кто-то другой. 

– Цирк и Чехов: помимо таких явных вещей, как Каштанка и Шарлотта, что еще вы видите в этой области, чему можно было бы посвятить, например, крупное исследование или эссе? 

– Я не считаю, что во что бы то ни стало надо связывать Чехова с цирком. Я знаю, например, что Суворин описывал, как в путешествиях Чехову нравилось посещать кладбища и цирки. Я думаю, просто он был человеком, открытым многим вещам. Тот факт, что акробат и клоун являются артистами, привыкшими к бесконечному повторению, к выработке жеста, к погружению в глубины действия через постоянное его повторение, – именно это в какой-то степени приближается к работе Чехова. В том смысле, что для него было очень важно буквально откапывать, вырезать нечто с помощью своих фраз, устремляясь в поисках к истинному и совершенному. Ему было очень важно добиться этой значимости, этого качества и способности быть кристально-точным в выражении своих мыслей, в описании своих персонажей, синтетическим и кристально-точным. Поэтому я считаю, что для Чехова разговор с акробатами, которые так же, как и он, занимались постоянной очисткой и совершенствованием одного и того же движения, был бы разговором на одном языке, с помощью которого они развивали одни и те же поиски, хоть и в различных формах. 

– В чем заключается профессиональная тайна и иллюзионизм Чехова? 

– Мой отец, мой дед и прадед были фотографами. Они фотографировали реальность, но они же и научили меня, что фотокарточка не то же самое, что реальность, это изображение жизни, но не сама жизнь, мгновение нельзя остановить. Отталкиваясь от этой параллели с истоками моих театральных поисков, которые являются попыткой привести в движение созданный ими образ, я считаю, что иллюзия Чехова принадлежит к этому же миру. Он в некой степени фотографировал реальность, но не верил в абсолютную возможность ее воспроизведения. Я уверен, что, воплотив и описав ее с крайней точностью, он создавал подобие фотографии, хорошо осознавая, что фотокарточка не есть сама реальность. Нельзя остановить мгновение, нельзя прервать бег времени. Время нельзя поделить на части, поэтому надо его изобразить. Так, зафиксированный образ семьи во время свадебного торжества не есть настоящая семья, а лишь подобие ее. Я думаю, что Чехов мыслил в этом направлении, именно в этом смысле его творчество и было иллюзией. 

– Что нового, доселе неизвестного вам дало посещение Таганрога и других мест, связанных с Чеховым? Были ли какие-то отдельные вещи, которые вас поразили или, может быть, озадачили? 

– Чего я не знал? Я ничего не знал о Чехове, о России, я ничего не знал ни о чем, какое небо в тех краях, как там дышится, как поют птицы на деревьях, каково расстояние от кухни до маленького кабинета, я ничего не знал об этом городе. Я был там, но повторю, и теперь я не знаю того, что было 150 лет назад, я видел несколько фотографий. Я пытаюсь представить себе: там были толпы армян, итальянцев, масса пересекающихся народов, рядом море, люди, любящие порыбачить, лестница, пара улиц побогаче, остальные – беднота. Я видел его, поменявшего сотни домов, но я спрашиваю себя, как он все это пережил в детстве? Его оставили там, и все уехали в Москву, и он должен был справляться со всем сам, будучи уверенным в каждой мелочи. Когда ты сталкиваешься с деталями, видишь туфли, ручку, книги – происходят странные вещи, потому что ты спрашиваешь себя, а вдруг он прикасался к этому предмету, вдруг это именно та книга, которую Чехов держал в руках? Этот момент встречи вещи-посредника между мечтой, идеей, воплощением и нами нынешними внушает тебе чувство потрясения. Я прибыл в Таганрог, а не в Москву, потом я посетил Мелихово, и каждый раз поражался, поскольку там было все и не было ничего. Я пытался дышать этим воздухом и сказать себе: «Знаешь, говорят, что осетры пересекают океан, ведомые некими феромонами, растворенными в многих, уж не представляю в скольких, кубических метрах океана, и, несмотря ни на что, они находят эти частицы и возвращаются туда, куда должны приплыть». Возможно, и я, вдыхая подобные феромоны, искал один из таких гормонов, может быть это был запах Чехова, сохранившийся где-то, и я поймал его. 

– А вы не были бы против приема у доктора Чехова? 

– Что мне особенно понравилось у доктора Чехова и что мне нравится у моих постоянных докторов, Марко и Патрицио, а также у Джованни и Маркуса, и у всех докторов, которых я знаю и перед которыми преклоняюсь: помимо того, что в отдельных случаях они проявляют себя настоящими специалистами, это люди, имеющие в первую очередь дело с личностями. Именно в этом, на мой взгляд, сила доктора Чехова. Его посетители были не пациентами, а человеческими личностями, чью историю он пытался понять прежде, чем вникать в причины болезни, естественно, чтобы выяснить, как их лечить. Таким же образом он поступал с собой, он видел в себе не пациента, а человека, который должен сделать определенные вещи в своей жизни, и помогал себе, может быть, странным образом, очень непривычным образом, по крайней мере я пришел к этому заключению. Если существует доктор, перед которым я смогу сесть, сперва рассказать, кто я, а затем поведать ему, как мне хорошо, рассказать, что меня терзает в медицинском кресле, – тогда у меня сразу откроется сердце, появится доверие. Я уверен, что Чехов был доктором такого типа, поэтому, конечно, я бы пошел к нему на прием. 

– Говорят, Чехов жестоко обращался со своими персонажами. Вы согласны с этим? 

– Герои абстрактны, это – не конкретные личности, с которыми писатель обращается хорошо или плохо. Кажется, я даже понял, что Чехов отчасти вдохновлялся и искал образы для персонажей среди членов своей семьи, среди друзей, возлюбленных. Словно в некоторой степени его истории вплетались в танец реальности, которую он проживал и которую слегка преобразовывал. Со мной тоже такое часто случается, очень схоже или как-то по-иному, особенно во время рождественских ужинов, когда после трех первых фраз ты обнаруживаешь себя вовлеченным в единое действо, ешь, празднуешь, наслаждаешься застольем, пока дело не доходит до споров и неизбежно – до гигантской дискуссии, завершающейся за чашкой кофе поздним вечером, а если никто не спешит закругляться, то ужин продолжается до истребления остатков. Я завел этот разговор, чтобы отметить, что на прощание мои двоюродные сестры всегда говорят, что я, конечно, в итоге снова выведу их среди героев моего будущего спектакля. Да уж, одну из них точно придется, в конце концов я продолжаю включать истории моего семейства в свои спектакли – так хотя бы они узнают себя там. Чехов делал то же самое, он не обращался жестоко, а, возможно, в некоторой степени задавался вопросом о неумении жить. Есть такие люди, которые не умеют жить. Они могли бы быть счастливы – и не становятся таковыми, могли бы путешествовать – и не путешествуют, могли бы остановиться, но не останавливаются. Такой человек находится не там, где хотел бы быть. Мне кажется, что у Чехова, в сущности, довольно часто встречаются подобные фигуры, больные тем, что не умеют жить. Не умеют быть счастливыми или грустными. 

– Что вы можете сказать о чеховском чувстве юмора? 

– В его юморе присутствует абсолютное изящество. Это глубоко утонченный юмор. Мы живем в мире, которому присуще другое настроение, чувство юмора стало совершенно разнузданным и лишилось прежнего изящества. Но мы все таковы, когда я смотрел на фотографии моего отца в молодости и особенно сравнивал с фотографиями деда в мои годы или в пору отрочества, я говорил: «Да, а ведь вот эти были действительно элегантны, они были достойны». Так мы судим о них, а сами корчим рожи, кривляемся на фотографиях, а они – нет, это были люди, смеявшиеся с достоинством, утонченно.

Ольга Галахова

Независимая газета