Конечно, это лишь видимая сторона жизни. Вопрос сложнее: в проявлении бесконечно толерантного уважения к чужой идентичности не размывается ли собственная?

Не ставятся ли под угрозу основы и ценности, которые и сформировали идентичность западных сообществ, столь ныне привлекательных и ненавистных одновременно?..

Вслед за Францией и Швейцарией к этому вопросу подходят Германия и Великобритания. Провозгласив всеобщую толерантность, мультикультурность и многообразие идентичностей, западные сообщества теперь обнаруживают, что сами же оказались заложниками своих идеалов. Осенью германский канцлер Ангела Меркель заметила: "Этот мультикультурный подход, когда мы говорим, что просто живем счастливо бок о бок друг с другом, не удался. Совершенно не удался".

А в минувшие выходные на конференции в Мюнхене британский премьер Дэвид Кэмерон публично признал, что "доктрина государственного мультикультурализма" провалилась. Позволив разным культурам, в том числе, выходцам из мусульманских стран, жить своей собственной жизнью, "мы не представили видения общества, к которому хотели бы, чтобы они принадлежали", и разрешили существовать даже таким "изолированным сообществам, которые вели себя полностью вразрез с нашими ценностями", сказал Кэмерон.

Европейские лидеры видят все большие проявления экстремизма не где-то там, на ирано-иракских границах, а у себя дома. И это порождает вопрос, который не побоялся поставить перед евросообществом Кэмерон: многие в исламских странах говорят: "Перестаньте поддерживать этих людей (нынешних лидеров у власти) - и вы перестанете создавать условия для процветания экстремизма!"

"Но возникает вопрос, - продолжил премьер. - Если проблема в отсутствии демократии, то почему так много экстремистов в свободных и открытых обществах?"

Можно дать множество объяснений, почему "новые иммигранты" не встраиваются в западные общества, порождая в них, в свою очередь, "манежные" настроения. Это и жесткая социальная структура, которой пронизаны все европейские страны, прошедшие через классово-сословную историю. Это национальный снобизм, который в полной мере можно ощутить и в Англии, и во Франции. Это и очевидная экономическая выгода, которую дают дешевые рабочие руки иностранцев. Это общее, хотя и не произносимое вслух, осознание своеобразного европейского превосходства, из которого отчасти вытекает и отношение к иммигрантам. Дескать, впустив вас к себе, позволив вам тут жить и работать, мы как бы тем самым уже вас облагодетельствовали... Такое высокомерие часто можно видеть по отношению к менее успешным со стороны более развитого и экономически насыщенного общества с малоподвижной социальной структурой. (Разве нет подобного в России, когда даже более ранние волны приехавших в РФ не могут обрести ни легального статуса, ни рабочего места, ни человеческого отношения к себе?)

Это правда, но это лишь одна сторона действительности. Иммигранты всегда были неотъемлемой частью любой империи и просто сильной, преуспевающей державы.

Но в современном мире приезжающие в поисках лучшей доли впервые могут не перенимать культуру и нравы новой страны.

У них есть все возможности сохранить свой язык, привычки, традиции, в общем, свой уклад жизни. Связано это не только с ускорением общего хода жизни, увеличением эмигрантских потоков в страны Европы или Северной Америки и доступными средствами коммуникаций.
Об этом писал Самуэль Хантингтон в 2004 году в своей последней книге "Кто мы?", описывая наплыв латинян в Соединенные Штаты. Он говорил, что за всю историю США - это первая волна иммиграции, которой не надобно ни учить английский, ни перенимать местные нравы, ни постигать американские ценности в отличие от массовых приездов прежних времен, сначала ирландцев, затем итальянцев. И не только потому, что латинян едет слишком много и их не успевают "переварить", но и потому, что современные средства позволяют поддерживать такие плотные и постоянные связи с исторической родиной (чего были лишены прежние переселенцы), что, в сущности, лишает новых иммигрантов необходимости ассимилироваться.

То есть, с одной стороны, налицо факторы, позволяющие культурам диффундировать мгновенно, - чаты и твиттеры, телефоны и телевизоры; с другой - до крайности медленно или не проникать друг в друга вовсе, поскольку этого перестали требовать нравы и нормы западноевропейских обществ. И потому к этим факторам необходимо добавить еще один - толерантность, ставшую неотъемлемой частью либеральной культуры.

Империи и доминионы, сильные и зависимые страны и нации были всегда, но демократия в ее нынешнем виде, одной из составляющих которой была провозглашена толерантность, появилась лишь несколько десятилетий назад. По сути - с крушением последних заморских империй, окончательным исчезновением сословных, расовых и национальных барьеров. Впервые за мировую историю возникло бесклассовое общество, где de jure все равны. Но эта бесклассовость сопровождалась еще двумя совершенно новыми чертами: возникшим у европейцев чувством исторической вины к третьему миру и всеподавляющей толерантностью к меньшинствам.

Уважение к мнению и правам меньшинств - будь то национальные, расовые или сексуальные сообщества - не просто нормальное явление. Это одно из неоспоримых достоинств настоящей демократии, когда те, что в меньшинстве (будь то люди или взгляды), чувствуют себя столь же свободными и защищенными, что и доминирующие социальные, политические, этнические группы или настроения.

Но в последние годы этот учет мнения меньшинств является не просто нормой западной жизни, а все больше трансформируется в какое-то воинствующее требование к власти, обществу и морали позволить всем этим группам жить, как они хотят. Кэмерон назвал это "пассивной толерантностью". В реальности она чрезвычайно активна: не хотят учить язык страны пребывания - пусть не учат; не хотят одеваться, как окружающие, - пусть ходят, в чем привыкли; не хотят позволить женщинам работать, - пусть те сидят дома и рожают детей.

Оборотной стороной этого подхода долгое время были не только соображения толерантности, но и бизнеса. Ведь иммигранты заполняют рабочие места, от которых свои отказываются. Но и здесь европейцы начинают задумываться: становясь с помощью этой рабочей силы еще более экономически сильными, не порождают ли они одновременно и еще большую ненависть к себе? Со стороны тех, кто здесь живет и работает, способствует процветанию европейских держав, получает от них жизненные средства для себя и своих семей, но по-прежнему если и не ненавидит этот мир, то однозначно не считает его своим. И, не испытывая ни уважения, ни ответственности, не видит необходимости становиться частью этой "новой родины".

Взаимопроникновение культур и, как следствие, их обогащение, - естественное, постоянное и непрекращающееся действо. Но все имеет свою цену и свои последствия, особенно, если вдруг оказывается, что взаимности, в сущности, и нет.

Это другая сторона реальности, и именно к ее осознанию подходят сегодня западные либеральные демократии: предоставляя свободу поведения и самовыражения новым сообществам внутри себя, что получаем мы взамен?

Перефразируя Брукса Адамса, можно сказать, что западноевропейские либералы выступают уже в роли не столько носителей цивилизации, сколько общепринятых выразителей цивилизованности. Да, нормы западных сообществ возведены в мировые идеалы, но часто это лишь инструмент дипломатической риторики. Почти все публично присягают на верность этим ценностям, на деле часто не считая их ни привлекательными, ни единственно верными. Очевидно, и события на Ближнем Востоке, и определенное "поправение" Европы - это поиск ответов на новые вызовы, хотя еще не произнесенные и не сформулированные до конца.

Вопрос, который в свое время, вызвал бурные дискуссии, можно ставить вновь: избежит ли мир новой волны "столкновения цивилизаций"? И какую цену за это заплатит.

Светлана Бабаева

РИА Новости