В мире, где мы пребываем, два космоса: один - физический (речь не о нем), другой - социальный, выстраиваемый людьми, определяющими принципы и законы сообразно с господствующим мировоззрением, взглядом на смысл бытия. И время от времени меняющими их - подчас весьма радикально. 


На планете, несмотря на множественность перемен, на первый взгляд по-прежнему господствует одна, хотя и заливаемая водами мультикультурного потопа цивилизация - протагонист идей Модернити, заключившая в цепкие объятия другие культуры. Элиты мира ведут споры на общем для партнеров и внятном для соперников языке идеалов современности. Но при этом что-то смущает... Под привычными ярлыками и оболочками чудятся иные прописи и существа, лишь временно присвоившие знакомые имена и одежды. И в рассуждениях о происходящем можно распознать несколько концептуальных позиций. 


Одну из них обозначил в начале века Фрэнсис Фукуяма, заявив: локомотив Модернити несется столь быстро, что сметает все на пути, отчего возникает глобальный кризис. Иначе говоря, модернизация мира продолжает победоносный путь, просто она резко ускорилась. У многих подобная позиция вызывает аллергию хотя бы потому, что вряд ли можно назвать модернизацией открывшееся второе дыхание мирового андеграунда. 


Другую - более популярную - точку зрения, объясняющую рост нестабильности, умножение кризисных ситуаций, вроде бы можно подвести под тезис Сэмюэля Хантингтона о столкновении цивилизаций (что зачастую и делается), поскольку речь идет о конфликте ценностей, о взаимной идиосинкразии культурно-исторических геномов. 


В социальном бульоне присутствуют также соперники и двойники «просвещенческого универсализма» - поверженные некогда антагонисты состоявшегося прочтения всемирной истории. Как, например, умолкнувший - на некоторое время - проект политической инкарнации глобальной уммы. Или возрастающий на генетически модифицированных дрожжах, все явственнее резонируя в тектонике событий, «большой срединный план». 


Токи культурной деколонизации пронизывают сегодня не только внешнее, некогда колониальное пространство Модернити, но и ее внутренние территории, видоизменяя европейскую палитру. А локомотив модернизации оборачивается бронепоездом, ведущим боевые действия на очередной «территории тьмы». 


На планете набирает силу творческая деструкция, чей просматривающийся в тумане обыденности контур нередко определяется как социальный Постмодерн. Его признаки проявляются в новой рациональности, нарастании культурной и цивилизационной полифонии, высокотехнологичном произволе и даже в завуалированной демодернизации. А в экстремальном залоге - как развоплощение привычной картины мира, футуршок и прорастание кадмовых зерен неоархаики. 


Возникает призрак диффузной среды, в которой конфессии замещаются сектами, толками, тайными орденами. Политика пронизывается операциями спецслужб, политтехнологов, коммандос. Экономика конкурирует с финансовым производством, оперирующим актуальной бесконечностью и ее умножающимися производными. А культура вытесняется индустрией электронных и химических грез, душевного комфорта, иллюзий. 


В результате мазок за мазком проступает образ заметно иной, инаковой, по-своему целостной, но не вполне внятной и атональной мозаичной композиции. Ценности Постмодерна уже не удается свести к наличествующей на рынке идеологии, влиятельному мировоззрению или сложившемуся культурному кругу. Не исключено, что мы присутствуем при зарождении исторической альтернативы привычному для человечества пути - при генезисе холмистого ландшафта с собственными законами и логикой общественных институтов. 


Но в таком случае - и в этом суть еще одной точки зрения - происходящее на краю современности есть не что иное, как вертикальное, диахронное столкновение цивилизаций. Другими словами, не столкновение с теми культурами, которые хорошо известны и засвидетельствованы летописцами, но с призраком-незнакомцем, бродящим на сей раз по всей планете. 


То есть истинный оппонент Модерна - неопознанная культура, идущая из будущего, а точнее, из подсознания человека, его фантазий, вожделений, снов и амбиций. И мутных глубин истории. 


Если следовать данной логике, то в наступившем веке не избежать драматичной трансмутации истории. Судя по всему, именно это и происходит, только речь, кажется, идет о весьма особом случае «великого делания» социальных метаморфоз. И если дело обстоит подобным образом, то мы находимся на пороге серьезной реформации доминировавшей на протяжении последних веков культуры. Реформации, в ходе которой возможно ее радикальное изменение. 


Симптомы социокультурного транзита прослеживаются в автосуверенизации, персонализации, приоритете прав человека (акцентируются права меньшинств) над правами политических организмов, а в церковной практике - в возрождении идеалов раннехристианской полицентричной соборности. Это одно прочтение сюжета. 


Иные перспективы видятся в экспансии неоязычества (как в традиционалистских, так и квазисекулярных формах), реориентализации либо неоархаизации мира. Что свидетельствовало бы о радикальном переписывании истории, свертывании двухтысячелетнего проекта, формировании иным образом мотивированного универсума. В любом случае мы наблюдаем метаморфозы культуры, соответствующей духу времени, сочетающему эманации индивидуации и массовизации, - жизнеустройство странников и пришельцев, для которых «всякая чужбина - отечество и всякое отечество - чужбина». Но, возможно, речь идет о пришествии мира игры, который, резко повышая ставки, по-своему расценит риск смерти, бытия и безумия. 


Роящиеся в головах и озвучиваемые в разных местах планеты гипотезы могут показаться экстравагантными: не исключено, что в человеческом общежитии зарождается новая религия. Или же пробуждается и восстает древняя культура: быть может, ветхий спутник христианства - многоликая гностическая традиция. 


* * * 

Что есть гностицизм, его внутренняя картография применительно к постсовременному кругу проблем, то есть к проклюнувшемуся мироустройству, экономической и политической практике, ценностям и мотивациям человека в новом мире? Каким видится влияние идей и шире - специфичного мироощущения - на постулаты культуры и практику? Наконец, какова наиболее соответствующая его духу и логике модель социального универсума? 


Отличительной чертой гностицизма является особый статус материального мира как области несовершенного, случайного, как пространства «плохо сделанного» земного и человеческого космоса, которому присущи произвол, инволюция, самоотчуждение. Бог обособляется здесь от чуждого ему творения, трансформируясь, по сути, в Аристотелев перводвижитель; миру же придается тот же механицизм, что и у язычников, нет лишь страха и пиетета перед ним. 


Характерны также абсолютизация роли зла, презумпция отдаленности и неучастия «светлых сил» в земных делах при близости и активном участии в них «сил темных», а также вытекающий из данной фатальной и трагической ситуации деятельный пессимизм. 


Кроме того, гностицизму свойствен глубокий, порою онтологичный дуализм, который предопределил и специфическую антропологию. Речь, однако, идет не о сложных кодах соединения разнородного - как, скажем, в дохалкидонской полемике о сочетании двух природ в Богочеловеке, - а о двух породах людей, о жестко разделенных слоях человечества: высшем и низшем (избранных и отверженных), проявлением чего оказывается радикальный, обостренный элитаризм. 


Еще один родовой признак гностицизма - эзотеризм, эволюция степеней посвящения, практика создания особых структур управления, скрытой власти, действующей параллельно официальной, но невидимой для нее; организация влиятельных структур, применяемых и используемых также во вполне прагматичных целях. 


Другое немаловажное свойство - особое абстрактное системное мышление, стремление к строительству бесконечных миров, числовых, нумерологических систем. 


Иначе говоря, гностицизм серьезно подошел к проблеме зла, решив ее по-своему - через призму негативного восприятия вселенной и ее умопомраченного творца. 


Пытаясь отыскать простое (линейное) и понятное (рациональное) решение метафизической тайны - генезиса разлада между всемогуществом и всеблагостью, - адепты учения усложняют по форме, но упрощают по сути и модель мира, и саму проблему, и ее решение, придавая им, скорее, механистичный, нежели метафизический, привкус дурной бесконечности. И тем самым творят представление о творце и творении редуцированное, прагматичное, жесткое, неблагое. 


Рискую сказать, что гностицизм - своего рода упрощенное христианство, что, однако, влечет совсем непростые следствия. Но как раз этой стороной данное мировоззрение наиболее близко современному человеку, развращенному потребительской логикой, эманациями поп-культуры и обожающему именно эффектные упрощения. Особенно если есть возможность заменить реальное, трагедийное усилие души не слишком обременительными квазимистическими спекуляциями ума (имеющими к тому же - как всякое средство повышения комфорта, в данном случае душевного, - коммерческую составляющую и перспективу). Кстати, проекты наподобие интеллектуального поп-арта,ориентированные на поддержание иллюзии принадлежности к престижной высокой культуре - своеобразный духовный материализм и поиск специфичного душевного утешения, считаются перспективными именно в этом смысле. 


И в той же купели совершается иное действие: историческое обновление терзающего человечество вопроса, некогда громко провозглашенного Иовом, - о природе блага и могуществе зла. Вопрос, болезненный для человечества, ощутившего глубину провалов и «зияющие высоты» в теологии после опыта ГУЛАГа и Освенцима, Кампучии и Руанды. 


* * * 


Искушения открывают головокружительный простор для людских слабостей; гностицизм же в своей основе есть действенная иллюзия и энергичная попытка постижения истины и свободы без обретения жертвенной, подчас самоуничижающей любви. Порою создается впечатление, что наиболее характерная черта такого мироощущения - присущая только ему удивительная смесь элитаризма и вульгарности, вполне, кстати, отражающая дух эпохи уплощения цивилизации и освобождающейся дикости. 


Двойственный же характер представлений о реальности проявился в разделении людей на настоящих, обладающих гнозисом (что бы под этим ни подразумевалось), и ненастоящих, имеющих лишь обличье человека, но являющихся, по существу, разумными животными. Гностический универсум делится, таким образом, на идеальную сферу настоящих свойств (сакральный Север) и материальный мир поделок (десакрализованный Юг). 


Сложноподчиненная конструкция Мирового Севера и Мирового Юга может быть, впрочем, истолкована как полупародийное переосмысление дихотомии Страшного суда, всего корпуса христианской эсхатологии. Тут можно было бы вспомнить известные слова Сергия Булгакова о «переложении иудейского хилиазма <...> на язык политической экономии». 


И даже шире. Почти фарсовое сближение апокалиптического противостояния избранного народа миру зла со «священной борьбой прогрессивного пролетариата и ретроградной буржуазии» в наши дни дополнилось иной антитезой: противопоставлением «рыцарского союза демократий Севера мировому плебейству Юга», квинтэссенция коего - идея финального для истории конфликта со странами-изгоями и последующее связывание либо развязывание демонов мировой анархии. 


В то же время миллионы людей соотносят именно эти события, причем во вполне земных формах, с приближением «нового неба и новой земли» постисторического бытия, символизируемого возникающим из сердцевины истории - то есть в процессе синергийного творчества - идеального града: Горнего Иерусалима. 


Наконец, главное. Если мир и большинство его обитателей не вполне настоящие (механические объекты), то и действия в отношении них лишены реального груза моральной ответственности. Тогда высшее состояние этой юдоли зла - ночь творения, грядущий распад и аннигиляция мира, освобождающая избранные души от власти материи. Ночь истории, что тенью соприсутствует на протяжении всех дней творения человеком собственного мира - как изнанка свободы, как шанс на возрождение первобытного хаоса, - предчувствуя исполнение сроков, кажется, готовится к историческому реваншу, чтобы повернуть социальное время вспять, к временам архаики Протоистории. 


В гипотетичном пространстве распада структура Мирского Града, пройдя последнюю стадию перерождения ткани мегаполисов и расползания метастазов трущоб, скрывается в виртуальном/психоделичном лабиринте мирового андеграунда, на пути к вселенскому упокоению и некрополю, устремляясь в дурную бесконечность немой ахронии. Смутно различимый и предчувствуемый в центре подобного лабиринта Пандемониум - также своего рода град, имеющий собственную причудливую архитектонику. 


* * * 


Наверное, нельзя не упомянуть еще об одной слишком очевидной и потому, как ни странно, неотчетливой черте гностицизма - его тяге к христианству (особенно к наиболее напряженной и интенсивной форме последнего - исихазму), о двойничестве-оборотничестве. И о соприсутствии на одной территории «абсолютной религии» подчас одних и тех же душ и умов. 


Гностицизм по-своему близок христианству - как его основной оппонент, близнец. В некоторых случаях различие кажется столь тонким, словно из сферы субстанции оно перетекает в область акцентов. В Древнем мире гнозис вообще оказался своеобразным провозвестником христианского века, зачинателем осевого времени, будучи метафизически глубже и деятельнее язычества традиционных культур. 


Он свидетельствует о христианстве, как полноценная тень свидетельствует о светиле, он что-то знает о христианской истине, но по слишком многим причинам предпочитает дать собственный ответ, в котором оказывается разъятой триада любви, творчества, свободы. Гностик - это безумец, несчастливо соприкоснувшийся с отраженной истиной, став пленником иллюзорного зазеркалья. 


Адепты лжеименного учения подменяют личное и жертвенное сочетание свободы и любви в реальном мире соединением свободы и универсального, но безличного знания в мире иллюзий. Их бог - не личность, ибо гностическим даром, утешением можно уверенно обладать и обогащаться, управляя как силой, что подчас сближает гностицизм с магией. 


Различие двух ответов на тайну бытия проявляется в отношении к несовершенствам жизни: гностицизм, копя в хрониках цивилизации нигилизм, отрицает жизнь и, тяготея к силам искусства, изобретает несуществующее (плодит утопии), в то время как христианство приходит в падший мир, чтобы попытаться его спасти. 


Смысл и результат христианского творчества все-таки не спиритуалистичен, а реалистичен, конкретен и даже персоналистичен. Его цель - не искусство как апогей бесконечного процесса, а спасение как торжество результата. Не идеальный проект здесь отделяется от какофонии случайного, но человеческая личность отъединяется от греха и его следствий (искажений), так что объект творчества охватывает в конечном счете весь мир, не предрешая, однако, результат, но воплощая его в соответствии с милосердием и свободой икономии спасения. 


Проще говоря, гностицизм склонен уничтожать несовершенное, а не исцелять. Но и гностицизм, и христианство - оба пребывают в трансцендентальном отношении к обыденности, постоянно сталкиваются в метафизических пространствах и деятельных душах. Хотя, конечно же, земное пространство распространения гностицизма, универсалистский дух которого проклевывается еще в буддийском нигилизме и зороастрийском дуализме, не ограничено иудео-христианским миром. 


* * * 


Оставим, однако, за пределами текущего рассуждения времена мандеев и ессеев, равно как фрагменты учений Симона Мага и Саторнила, Василида и Валентина, офитов и каинитов, сифиан и архонтиков. И даже такие важные для темы фигуры, как Маркион и Мани. А также калейдоскоп околомусульманской мистики, иудейской каббалистики, имевших, пожалуй, даже более существенные, нежели у гностицизма, возможности для полулегального существования в космосе средневековой Европы, образуя симбиотические конструкции со структурами повседневности. 


Если попытаться сжать время и выделить некую отправную точку, момент для развертывания релевантного феноменологического и исторического дискурса - когда многовековой подспудный процесс выходит на поверхность, зримо проявляет себя и значимо социализируется, - то наибольший интерес, пожалуй, представляет предыдущий fin de millenium («конец тысячелетия», фр.). Другими словами, первые века второго миллениума христианской эры. 


Тогда, после тектонического раскола универсального пространства спасения в ХI-XII столетиях, массового перемещения людей и ценностей в ходе движения народов и крестовых походов, в Европе, так же как и сейчас, велись разговоры о новом мировом порядке, даже словосочетание употреблялось то же - Novus Ordo («новый порядок», лат.). В XIII веке стали явственными мутации духовного порыва, кризис ожиданий, связывавшихся с половодьем крестовых походов, сопровождавшихся обратной волной культурной экспансии, взаимной социокультурной диффузией, привнесением в европейский круг ближневосточного наследства. То же относится к процессу Реконкисты и к обретению Западной Европой в начале XIII века византийского наследства. В этот период наряду с утверждением христианского мира в качестве генерального субъекта исторического действия - цивилизации универсалистской и прозелитической - к древу истории прививается побег, произрастающий из зерен аверроистской версии аристотелизма, специфического антропоцентризма и гностических ересей. 


Эта ветвь, постепенно разросшись и укрепившись, со временем произвела системную мутацию могучего организма, создав современный экономистичный универсум. Амальгама западноевропейского ума эффективно соединила стремление к ясности, демифологизации мира с механицизмом линейной логики его прочтения, проявившейся, в частности, в дискурсивном пространстве поздней схоластики. А затем - в феномене технологического мышления, развитии технических, социальных, гуманитарных инструментов и дисциплин, породивших ряд характерных для современной цивилизации явлений и предопределивших ее энергичную экспансию. 



Механика трансформаций



И здесь мы вплотную подходим к исторической загадке капитализма. К той области, в которой бытует множество стереотипов, мифологем и мистификаций. 


Капитализм - не просто метод эффективной хозяйственной деятельности, естественным образом возникающий в лоне рыночной экономики. В определенном смысле это выход за пределы экономики, интеллектуальный, психологический и социальный прорыв, малодоступный язычнику, человеку традиционной культуры. От рынка капитализм, впрочем, отличает не столько предмет деятельности, сколько ее способ, масштаб, цели. Это не рынок per se («сам по себе», лат.), но его особая организация. 


Фернан Бродель, описывая это непростое явление, назвал его «противорынком», поскольку суть «в явно другой деятельности», «в неэквивалентных обменах, в которых конкуренция, являющаяся основным законом так называемой рыночной экономики, не занимает подобающего места». 


Арнольд Тойнби выразился еще резче: «Я полагаю, что во всех странах, где максимальная частная прибыль выступает как мотив производства, частнопредпринимательская система перестанет функционировать. Когда это случится, социализм в конечном счете будет навязан диктаторским режимом». 


Капитализм - энергичная социальная субстанция, целостная идеология, замысел и сценарий специфичного мироустройства, стратегия упомянутого выше денежного строя, сутью которого является не само производство или торговые операции, но операции системные, направленные на контроль над рынком и обстоятельствами, имеющие также целью перманентное извлечение устойчивой системной прибыли (сверхприбыли). 


Капитализм обретает универсальную власть не через административные, национальные структуры, но главным образом посредством интернациональных хозяйственных механизмов. Такая власть по своей природе не ограничена территорией государства и распространяется далеко за ее пределы, рассматривая всю доступную Ойкумену как пространство, открытое для деятельности. В итоге параллельно проекту построения на земле универсального пространства спасения - Universum Christianum - этот мир-двойник создает собственный амбициозный глобальный проект - выстраивания вселенского Pax Oeconomicana. 


«Аналогия с империей в данном случае оправданна, потому что система мирового капитализма управляет теми, кто к ней принадлежит, и из нее нелегко выйти, - описывает положение хорошо информированный интеллектуал-миллиардер Джордж Сорос. - Более того, она имеет центр и периферию, как настоящая империя, и центр получает выгоды за счет периферии. Еще важнее то, что система мирового капитализма проявляет империалистические тенденции. <...> Она не может быть спокойна, пока существуют какие-либо рынки или ресурсы, которые еще не вовлечены в ее орбиту. В этом отношении она мало чем отличается от империи Александра Великого или Аттилы Гунна, а ее экспансионистские тенденции могут стать началом ее гибели». 


* * * 


Питательная среда капитализма, его магнитное поле, силовые линии исторически складываются в нервном сплетении финансовых схем и трофейной экономики крестовых походов, преимущественно в приморских ареалах Европы (исключение - «сухопутный порт» ярмарок в Шампани). 


Его родовые гнезда - это прежде всего города-государства и области Италии (Венеция, Генуя, Флоренция), все пространство Тосканы и Ломбардии, конфедеративные сегменты альпийских муниципалитетов, а также побережье Северного моря (города Ганзейского союза, Брюгге, Антверпен, позже - Амстердам). Противолежащие в лотарингском лимитрофе миры Нидерландов и Венеции объединяет, кстати говоря, одно странное обстоятельство - это в прямом смысле слова рукотворные миры. 


Здесь же, в земноводье Соединенных провинций, зарождается альтернативная, исторически успешная политическая конструкция, провозглашенная в Генте в 1576 году делегатами 17 провинций: «Не народ создан для государя, а государь для народа. Если государь поступает с гражданами, как с рабами, то перестает быть государем и становится тираном». Принципы, заложенные в декларации, реализовывались в следующем столетии в борьбе за Английскую республику, затем - в строительстве политической конструкции Америки и, наконец, были воплощены в ходе Великой французской революции. 


Органичным духовным ингредиентом капитализма становятся, по-видимому, разноконфессиональные, но единые в своей основе толки и учения, свободные от специфических ограничений, налагаемых ортодоксальным христианским мировоззрением, уже тогда прямо или косвенно оплодотворявшие семена, породившие сложные соцветия Реформации. 


С развитием городской культуры, торговых, военных, иных коммуникаций подобные культурные коды, взгляды, учения активно распространяются в Европе: эстафета передается от павликиан и богомилов к патаренам и альбигойцам, то есть к общинам катаров и вальденсов (сообразно с направлениями движения, идей, людей и артефактов после катастрофы, постигшей Византийскую империю). Это также тамплиеры, активно занимавшиеся финансовой деятельностью, сама трансграничная система организации которых - впечатляющий прообраз будущих ТНБ, ТНК и виртуальных корпораций-государств. 


Особо интересны в русле такого рассуждения вальденсы, определение которых различными авторами разнится от «еретической секты манихейского толка» до «дореформационной протестантской конфессии» - но, возможно, тут нет противоречия. 


В годы гонений, последовавших за альбигойскими войнами, вальденсы разделились, причем радикальная часть, отказавшаяся принести покаяние, переселяется в германоязычные страны, в Нидерланды, Богемию, Пьемонт, в Западные и Южные Альпы, где, по некоторым сведениям, уже обитали общины, ушедшие от государственного христианства еще в IV веке: бунтари-багауты и «состязающиеся с дьяволом» агонистики. 


Там, в труднодоступных областях, местах ссылок, своего рода «европейской Сибири», в суровых условиях борьбы за выживание формируется дух протестантизма, отмеченный особым отношением к труду, личным аскетизмом, энтузиазмом, самоотречением, честностью, скрупулезностью, корпоративизмом. Развивается также институт тайного прозелитизма, охвативший со временем едва ли не всю Европу, вплоть до Скандинавии и Тартарии-Руси (в последнем случае преимущественно через торговое пространство Великого Новгорода, но не только). 


Бывшие «лионские бедняки» активно внедряются в оптовую и розничную торговлю, что позволяет свободно перемещаться и устанавливать множественные связи. Контакты с вальденсами приписываются практически всем значимым фигурам дореформационного протестантизма: от Джона Уиклифа до Яна Гуса. Изгнанные из легального мира, вынужденные жить в масках, общаться непрямым образом, сектанты обнаружили, что именно вследствие данных обстоятельств обладают серьезными конкурентными преимуществами и великолепно подготовлены для системных операций. То есть владеют механизмом успешной реализации сговора и контроля над ситуацией, для разработки и реализации сложных, многотактовых проектов, осуществления крупных, часто коллективных, капиталовложений, неформального заключения доверительных соглашений, требующих долговременного оборота средств и деятельного соприсутствия в разных точках земли. 


* * * 


Эффективность механизма была многократно проверена и со временем усилена историческим союзом, конкордатом прежней («воинской») и новой («денежной») аристократий, воплощена в феноменологии компаний-государств (наподобие Ост- или Вест-Индской), а впоследствии подтверждена сохранением соответствующих сетевых структур, развитием их модификаций. И появлением аналогов уже во времена торжества секулярного общества, когда прежние причины возникновения таких форм поведения перестали существовать. 


В XIV и XV веках происходит разделение ересей в социальном отношении. Процесс этот шел параллельно с обустройством специфических корпораций - коммун и гильдий. 


Во-первых, выделились плебейские ереси: народные религии, своего рода крестьянский New Age с хилиастическими ожиданиями и социалистической перспективой, получившие собственную историческую реализацию, в том числе в ХХ веке. 


И во-вторых, ереси бюргерские («городские», «буржуазные»), ставшие закваской будущей радикальной трансформации западноевропейского мира, равно как ереси «университетские», или «интеллектуальные». Их системная реализация, комплексная культурная и социальная композиция, проявилась ближе к концу второго тысячелетия. В том числе в таких политических и идеологических конструкциях, как коммунизм, фашизм, неолиберализм (странным образом напоминая о знаменитых трех искушениях). Однако и по сей день разрозненные фрагменты мозаики уверенно контролируемого мира не соединились в единую картину. 


В XVI веке «буржуазная религия» окончательно выходит на поверхность в феномене Реформации, фактически второй «великой схизмы» христианской Ойкумены. Реформация по-своему легитимирует ряд еретических течений, включив их в западно-христианский социокультурный круг, закрепляя подобный симбиоз подчас в форме скрытого синкретизма некоторых протестантских сект. «Когда-то Евангелие вызвало к жизни новую человеческую расу, - писал Эразм Роттердамский. - О том, что зарождается сейчас, я бы предпочел умолчать». 


В историческом контексте интересен генезис, в том числе и географический, гугенотов и кальвинистов. Не менее плодотворным является анализ конфиденциальных торговых и секретных финансовых соглашений Нового времени, зарождения и истории следующего поколения тайных обществ, чье мировоззрение и практика прямо противопоставляются вполне определенному «вероучению толпы». 


Распространяется новый тип мироощущения, в котором эффективно проявляется такая характерная черта кальвинизма - и в той или иной степени протестантизма в целом, - как деятельный фатализм, рассматривающий земное богатство в качестве зримого доказательства призвания, а успех - как признак харизмы. В средневековой же Европе доминировала совершенно иная логика: при обязательности труда подчеркивалось противопоставление необходимого (necessitas) избыточному (superbia) с соответствующей моральной оценкой. А стремление к наживе оценивалось как позор (turpitudo) и даже сама деятельность профессионального торговца - как едва ли угодная Богу (Deo placere vix potest). 


Для человека, придерживавшегося новых взглядов, деньги имели прежде всего символическое значение: они - не столько богатство или средство платежа, сколько десигнат статуса и орудие действия в не вполне реальном мире, инструмент управления им. Экономика же сама по себе вторична - она лишь основа иных схем и планов; психологически гораздо ближе оказывается стилистически рафинированная и отвлеченная Аристотелева хрематистика, но облагороженная и очищенная от низкой алчбы. (Или, как уже в наши дни и по несколько иному поводу выразилась Маргарет Тэтчер: «Экономика - это средство. Целью же является изменение души».) 


Подобное мироощущение провоцирует искушения, сближающие его практикантов с еретиками и адептами тайных наук. Ибо романтика схем и цифр, начала дигитальной культуры сливаются здесь с каббалистикой и алхимией: финансовые формулы создают невероятные в прежней логике источники неисчерпаемого богатства - наподобие кредита последней инстанции. И наделяются они силой, обладающей несомненной, очевидной властью в этом мире - в том числе над поведением, судьбами, характером и душами людей. 


К тому же, ставя под сомнение человеческую и божественную синергию, то есть возможность подвига преображения, освобождения от греха со-трудничеством, нелинейным сверхусилием человека, действующего в соответствии с промыслом о нем, кальвинизм на деле превращает личность в индивида, эффективно практикующего ту или иную функцию ради достижения максимального результата как зримого доказательства собственной избранности. Таким образом, трагизм личного усилия по слиянию с божественными энергиями и преодолению нарушенной природы теряет смысл, подменяется деятельным гаданием, в результате чего индивид попадает в беличье колесо фетишизации успеха. 


Мир же при этом оказывается безнадежно расколотым. И для определения статуса в вечности, принадлежности к сообществу спасенных или проклятых, к избранному народу Ubermenschen («сверхчеловеков», нем.) или сонмищу Untermenschen («недочеловеков», нем.) требуется не восхождение лестницей духа, но испытание профессиональной состоятельности. А «милость к падшим» сменяется почти ритуальным к ним презрением. 


Погружаясь в эти неблагие пространства, испытываешь, однако, тягостное ощущение, что в жестких, эсхатологических проекциях, пусть и в искаженной форме, все же присутствует некая значимая для человеческой души реальность: предчувствие действительного, но не столько сущего, сколько грядущего вселенского разделения. И отдельные черты будущей космогонии огненного мира отверженных, лишенного реальной сотериологии. 



Хронометраж эпохи 



Зарождение и первую - торгово-финансовую - фазу капитализма обычно связывают с XV-XVII веками, хотя по ряду параметров истоки можно датировать более ранним временем, что, правда, нередко и делается с использованием термина «протокапитализм». 


Расцвет же связан с эпохой географических открытий, кардинально изменившей экономическую картографию, сместившей центр тяжести из средиземноморского в атлантический (океанический) мир. Растущий приток драгоценных металлов, экзотических товаров, других материальных ценностей вызывал к жизни изощренные формы кредитно-денежных отношений, сдвигая вектор активности в космос финансовых операций, рождая такие эпохальные изобретения, как банк, вексель или ассигнация. 


Закат же торгово-финансовой фазы совпал с упрочением на исторической арене национального государства, которое забирает наиболее прибыльную часть этой деятельности - кредитование стран и правителей, приступив к самофинансированию собственных нужд, путем выпуска государственных ценных бумаг и эмиссии национальной валюты, особенно (со временем) в форме банкнот. 


Капитализм, однако же, успешно преодолевает возникший было кризис, формируя и занимая новую нишу, иногда прямо отождествляемую с ним, что порождает ряд аберраций, иллюзий - например, индустриальное промышленное производство. 


Эта сфера в указанный период развивалась по стремительно восходящей линии, с лихвой (в значении, прямо заложенном в этом слове) оправдывая практически любые капиталовложения и создавая на основе характерных для христианской цивилизации радикальных инноваций - перманентного технического прогресса и расширенного воспроизводства - все более обильный прибавочный продукт. От подобного стратегического союза получало выгоду также государство, чьи инфляционные и эмиссионные риски оправдывались интенсивным промышленным развитием, ростом национальной экономики. 


В общем энтузиазме эпохи и обретении рыночной конкуренцией нового дыхания, в звездном часе порожденной городской революцией демократии временно растворяются, отходят на второй план многие негативные черты денежного строя, а особенности капитализма, действующего в христианском обществе, принимаются за черты самого феномена и наоборот. 


Однако в завершающем второе тысячелетие веке капиталистический индустриализм переживает как стремительный взлет, так и серьезный кризис. Порог же миллениума оказался пограничной территорией, на которой кристаллизовались стратегические замыслы конкурирующих сил: с этого времени интересы капитализма и промышленного производства, судя по всему, больше не совпадают. 



Глобальный сдвиг 



Тенденции последнего времени позволяют очертить контур третьей (после торгово-финансовой и промышленной) фазы капиталистической мир-экономики - геоэкономической. В некотором смысле происходит возврат к алгоритмам торгово-финансовой фазы, но уже на глобальном уровне, позволяющем осуществлять системные операции в едином экономическом пространстве и реализовывать коды управления в мировом масштабе. 


Технический прогресс, информационные и финансовые технологии вкупе с организационными схемами придают процессу второе дыхание и глобальный размах, а, к примеру, социалистический эксперимент ХХ века получает неожиданную перспективу. Опыт коммунистического Постмодерна в таком контексте можно рассматривать как футуристическое забегание вперед, отрицание публичной власти ради полуанонимной, законодательно нечетко фиксированной, но фактически тотальной власти организации - треста или госкорпорации, которая через систему назначаемых управляющих (номенклатуру) контролирует пространство страны, региона, в идеале - весь мир. Ситуация, когда крупная транснациональная корпорация направляет деятельность марионеточного правительства небольшой страны третьего мира, может сослужить роль своеобразной лабораторной реторты. 


Создавшееся положение есть своего рода завершение «гегелевской триады» становления глобального капитализма, где роль антитезы сыграл временный союз с христианской инновационной динамикой и промышленной революцией. 


Моделью выстраиваемой ныне геоэкономической конструкции (геокона) может послужить известный многоярусный китайский шар, этот своеобразный аналог гебдомады гностического космоса. Геокон последовательно соединяет хозяйственные диады (сизигии) в единую сложноподчиненную конструкцию экономистичного универсума. 


На «нижнем», географически локализуемом его уровне - добыча полезных ископаемых и их использование природозатратной индустриальной экономикой. 


Другой, более высокий локус - производство интеллектуального продукта и его высокотехнологичное освоение. 


На транснациональном ярусе - производство финансовых ресурсов вкупе с применением технологий универсальной процентной дани в качестве механизма управления экономическими и другими объектами, в свою очередь, плодящими потребность в данных ресурсах. 


Но трансгранична также изнанка геоэкономической конструкции - сдерживаемый цивилизацией порыв к инволюционному, хищническому проеданию ранее созданного человеком или предоставленного природой потенциала с целью извлечения краткосрочной прибыли, а также контроль над различными видами асоциальной практики. Отсюда в легальный сектор продвигаются правила игры, выходящие за пределы обозначенных Адамом Смитом ограничений (об этом чуть ниже), в которых правовой - а тем более моральный - контекст утрачивает былое значение. 


Наконец, на верхнем этаже расположена все еще пребывающая в становлении паутина штабной экономики. Это система глобального управления метаэкономикой утверждает регламенты «самой большой игры», ее финансово-правовое регулирование, имея целью унификацию источника легальных платежных средств, универсальный контроль над их движением (равно как и иных ресурсных потоков), глобальную диверсификацию налоговых платежей, превращая земли геоэкономического универсума в плодородную ниву нового мира - волшебный источник специфической квазиренты. 


* * * 


Торжество денежного строя, его влияние и амбиции стать мерой человеческой практики свидетельствуют о кризисе христианского универсума, но также и об истощении прежней пассионарной доминанты цивилизации - ее кальвинистского вектора. 


Идеалы заметно меняются: строители уходящей в дурную бесконечность конструкции говорят на едином для стран и народов языке финансовых операций, обретающих смысл и жесткость естественных законов бытия. А социальная анатомия демонстрирует принципы и цели, в не столь отдаленном прошлом не различавшиеся либо смутно предчувствовавшиеся под флером христианской культуры. 


К примеру, в сфере неоэкономики откровенно спекулятивный характер финансовой деятельности переворачивает с ног на голову прежнюю архитектуру хозяйственной пирамиды. Косвенным образом он заодно повергает в прах как логическую эквилибристику Кальвина, обосновывавшего легитимность взимания процентов, так и слишком часто забываемую оговорку Адама Смита по поводу «законов справедливости», ограничивающих действие механизмов конкуренции. 


Финансовый успех - теперь уже не просто признак благодати, но сама благодать, проистекающая из единого центра - квазиплеромы кредита последней инстанции, активно перераспределяемая нисходящими божествами-архонтами - управляющими средне- и краткосрочными сценариями, при этом нижнее божество использует ее в самых низменных и преступных целях. 


В круговороте совсем не призрачной жизни цифр и канторовских множеств («актуальной бесконечности»), тщательно взвешенных устремлений и просчитанных порывов финансовые ресурсы, заменив харизму, определяют статус индивида, положение в обществе и положение самого общества, диапазон легальных возможностей в Новом мире, претендуя стать творческими энергиями, источником как созидания, так и уничтожения. 


Финансовый успех в качестве мерила личности и общества становится, таким образом, универсальной шкалой, но по-настоящему крупный успех все чаще оказывается выше личных и социальных усилий, за пределом труда и морали, являясь признаком особой благосклонности воплощенного Абраксаса. 


По крайней мере в эстетических категориях все это напоминает то ли строительство вселенского лабиринта - опрокинутой в глубины земной плоти эшеровской версии Вавилонской башни, то ли воссоздание мистифицированного кафкианского Замка, чей центр невидим, а власть - везде. Кодовым же ключом к подобной конструкции земных иерархий является тривиальная модель политкорректного Севера (мировой град) в обрамлении стран остального мира (мировая деревня) с их, в общем-то, не вполне легитимной с точки зрения новой ситуации и подведомственной властью. 


Происходящее наводит на аналогии с ситуацией поздней Античности: мировоззренческий синкретизм и размывание культурных горизонтов, падение морали и распространение идеологии общества потребления, переселение народов и миростроительные амбиции. Однако исторический итог складывается заметно иной. Вместо былого сообщества катакомб на планете выстраивается глобальный Undernet, эксплуатирующий возможности иллегальных проектов, гибких неформальных организаций, не скованных моральными или юридическими ограничениями, что оказывается существенным конкурентным преимуществом. 


На сегодняшний день просматриваются, пожалуй, несколько рациональных сценариев развития событий на планете. Одна логическая траектория, чей дизайн достаточно внятен: последовательное выстраивание геоэкономического каркаса нового мира, или, проще говоря, создание глобальной и тотальной налоговой системы. Но если наметившаяся каталогизация мира споткнется, то произойдет замена статичной, замкнутой схемы геоэкономических связей на динамичную систему управления, прочитывающую социальные технологии исходя из постулатов самоорганизующейся критичности. 


Возможны модификации глобальной модернизации в виде «большой игры» на рынке ресурсов или возрождения неопротекционизма. Вероятны распространение оригинальных форм контроля над событиями, проецирование оригинальных миростроительных горизонтов, проектирование конфликтов, равно как и способов их урегулирования, разведение прав владения и режима их реализации. А также масштабное перераспределение объектов собственности, ресурсов, энергии - и еще, пожалуй, радикальное изменение структуры цен, в том числе за счет целенаправленно взорванного мыльного пузыря финансов. 



Симптомы перемен 



Последние потрясения мировой экономики связываются с полнотой реализации в человеческом сообществе новых факторов: глобализацией экономической деятельности, универсальностью движения финансов, стремительно растущей ролью нематериальных активов на основе информационно-коммуникационных и иных высокотехнологичных достижений цивилизации. 


Что же в таком случае будет означать выход из острой фазы глобальной рецессии, преодоление других составляющих финансово-экономического нестроения? Произойдет ли стабилизация, пусть временная, и в измененном обличье прежнего состояния мирового хозяйства либо в мире людей изменится нечто более существенное? И тогда человечество - несколько неожиданно для себя - окажется по ту сторону современного горизонта. 


Иначе говоря, вопрос заключается в следующем: является ли кризис самостоятельным, хотя и бурным проявлением технологических несовершенств экономического порядка, или он - предвестник перемен, далеко выходящих за рамки финансово-экономической области, исторического перелома? Ряд факторов указывает именно на это. Кризис, судя по всему, является системным, так как развивается параллельно политическим метаморфозам - трансформации институтов национальной государственности, порождающей иные формулы государственности - от квазисуверенных территорий до мировых регулирующих органов, стран-систем и т.п. 


Однако более существенно, что кризис затрагивает смысловые (идейные) аспекты, заменяя прежнюю систему ценностей неким новым регламентом. Достаточно привести пример с тем же государственным суверенитетом, замещающимся в качестве основного регулятора внешнеполитических конфликтов доминированием суверенитета той или иной общности - этнической, конфессиональной или иной, угнетение или враждебные акции по отношению к которым могут теперь служить легитимным предлогом для «принуждения к миру». Можно привести и другие примеры. 


Человечество приближается к «центру циклона» - крупномасштабному социальному транзиту, который преобразит не только экономические или политические основы практики, но и само восприятие базовых ценностей и природы бытия, характера межличностных и групповых отношений. Экономика же - своего рода большая человеческая игра, которая может вестись по изменчивым, подвижным правилам, подчас обгоняющим опознанные закономерности и ранее сформулированные прописи. Диапазон инструментов и средств зависит тут от признания спектра возможностей, то есть от психологии, или, точнее, социальной ментальности игрока. 


Мы знаем разные формы организации человеческого общежития - Древний мир, Античность, Средние века, Модернити. Сейчас, после сбоя «часов Просвещения», судя по всему, выстраивается новый порядок вещей. Мы не знаем точно, какое место в нем будет отведено экономике. Неясен нам и целостный лик постсовременной эпохи. Знаем лишь, что она заметно плотнее будет связана с разного рода нематериальными активами, культурой, новой рациональностью, креативностью, разнообразными политическими метаморфозами. В общем, со многим из того, что до сих пор считалось относящимся к иным - внеэкономическим - сегментам практики. 


Может быть, финансово-экономические игры продолжат расширяться до финансово-информационных и финансово-политических форматов. Тогда все эти игры в кредит, управление рисками и проращивание различного рода деривативов окажутся лишь побегами гигантского виртуального древа постсовременной хрематистики. А возможно - по крайней мере не исключено, - что в конце концов возобладает трансэкономическое целеполагание человека, только что же оно обозначит как свою главную ценность?


* * * 


Нынешний кризис базируется на уже совершившихся и еще только происходящих сдвигах в культурной среде. А посему его следует рассматривать и осмыслять в русле философских энергий. И вот тут я бы сделал одно теоретическое замечание, попутно назвав «нынешнюю» (не «современную») экономику экономикой трансфинитной, которая избрала в качестве аксиомы возможность оперировать в сфере практики канторовским пониманием бесконечности. Иначе говоря, решилась производить на данной основе крупномасштабные, комплексные хрематистические операции. 


С методологической точки зрения подобного рода взгляд на природу финансовой практики предоставляет возможность постулировать математическую систему per se (в канторовском ее прочтении) в качестве универсального источника кредита последней инстанции. Причем не имеющего ограничений с точки зрения «математической», то есть языковой, аксиоматики. В свою очередь, это может привести к конструированию в подобном качестве монотонного цифрового массива, а не только, скажем, информационного, тем более денежного. Массива фактически произвольного генезиса и конфигурации. Массива, закрепляемого на практике консенсусом основных субъектов практики. Устойчивость подобной структуры может поддерживаться как вовлечением бесконечного числа новых «оцифрованных» элементов, так и перманентным изменением значений и соотношений этих множеств. 


В сущности, это сокрушает прежние экономические режимы, их культурные и философские обоснования, в том числе уничижает мир «реальной экономики» (при всей двусмысленности данного выражения), заставляя слишком многое переосмысливать и прочитывать заново. А заодно формирует новую рациональность, объединяющую в общий комплекс материальную и психическую реальность. И одновременно наносит серьезный удар по ресурсной экономике, что, повторюсь, способствует вполне определенному перераспределению земной власти. 


И еще. Нынешний кризис начался не в 2008, или 2000, или 1997 году и даже не на рубеже 1960-1970-х годов. Хотя именно тогда многое стало выходить на поверхность. Подобные игры, конечно, можно называть экономическими, только вот содержание их за прошедшие годы серьезно изменилось. 



Невидимые горизонты 



В изменившемся контексте возникает принципиально иной класс вызовов, возможностей и угроз. Это не только борьба интеллекта, финансов, организационных принципов, технических возможностей, технологических решений, но прежде всего борьба ценностей и мировоззрений - кодекса поведения прежней цивилизации и моральных начал новой культуры. 


Новая культура, подобно вирусам, может соприсутствовать в прежних институтах и социальных организмах, в недрах которых прочерчиваются собственные границы новоявленного «столкновения цивилизаций» - конфликта между централизованной иерархией и сетевой культурой, между администратором и творцом, между центростремительными и центробежными тенденциями. Если старая среда была формальна и институциональна, то новая - почти турбулентна и субъективна, подчас иррациональна (по крайней мере может выглядеть и восприниматься таковой). Для нее характерны гибкость, мобильность, высокая степень разделения рисков, кластерные, синергетичные формы организации. 


Человек новой культуры выходит за пределы религиозного патернализма, социального и культурного контроля «над разумом и языком», за пределы прежних форм культурного и психологического программирования его действий. Он расстается при этом не только с оболочкой обрядности и суеверий, подавлявших волю, но со всем прежним прочтением культурной традиции, эмансипируясь и реализуя земную и метафизическую свободу, равно как и свободу выбора существования вне какого-либо зримого метафизического модуса. Это позволяет ему по-своему, индивидуальным образом перетолковывать основы и цели бытия, выявляя и проявляя свою истинную сущность, какой бы та ни оказалась. 


Люди становятся самостоятельными акторами, автосуверенами, деятельно формирующими пространства культурной и социальной картографии, произвольно очерчивая рубежи театра будущих действий, которые в одном из важнейших аспектов можно было бы определить как власть без государства. 


Диапазон прочтений будущего мира весьма широк, что естественно для человеческой свободы, выплеснувшейся за очерченные прежними господствами рамки. И сегодня можно разглядеть перспективы, неведомые ранее историческому взору. К примеру, та же террористическая активность, индивидуальный акт деструкции становятся устойчивыми спутниками жизни в новом мире, будучи в своей основе извращенным проявлением тенденций цивилизации к эмансипации и индивидуальной свободе. Это своего рода обугленный остов обостренной человеческой инициативы в тотально недоброжелательной или агрессивной среде. Фрустрированная личность, отчужденная от общества, но наделенная социальным инстинктом, сама отчуждает подобный мир от бытия, пусть даже ценой аннигиляционной вспышки. 


Дело, таким образом, не в полной смене цивилизационного кода, а в изменившихся обстоятельствах и открывшихся возможностях последовательной реализации, масштабного проявления внутреннего выбора индивида. Это совершенно иной модус цивилизации, лишенной определенных нравственных границ. 


* * * 


Во что превратится мир, когда «империи рухнут и армии разбегутся»? Станет ли Novus Ordo всеобщим благом - мирным соседством льва и лани, согласно провидению (апокалипсису) Исайи? Или этот порядок окажется прологом совершенно иного по духу эона? Возвращением к жизни упрятанных в тайники подсознания смутных сюжетов, объединенных гротескной топикой и восполняющих неполноту черновиков вселенского кошмара? 


Перспективы демодернизации, неоархаизации, деконструкции цивилизации претендуют на то, чтобы стать равноположенными с прежними векторами прогресса. 


Из перманентной отверженности, отчаяния слишком многих на планете возникают отмеченные трупными пятнами заповедники. Почва этих «территорий смерти» складывается из миллионов горстей праха и сумм преждевременных агоний. Но отверженные - не только образ, запечатленный на глянцевом плакате благотворительной организации. В подземельях глобального Undernet'а рождаются яростные существа, кующие собственный тип оружия и отыскивающие асимметричные угрозы архитектонике унизившей их цивилизации. 


Однако суммарное зло нищеты, цинизма, междоусобиц, войн - равно как губительная ярость фавел и гарлемов - не единственные источники темной страсти. У человека два неотчуждаемых ресурса, которыми он может располагать, - душа и смерть. Причем у культуры смерти есть интимные, глубинные аспекты, способные не только радикально изменять траекторию жизни, но также вывернуть наизнанку привычную шкалу ценностей. 


Современная культура смерти - выходящая из глубин подсознания в пространства общественной жизни тяга к массовой деструкции и автодеструкции. Влечение, носящее, казалось бы, иррациональный характер, однако умело используемое и, в свою очередь, использующее разнообразные достижения технической цивилизации. 


Культура смерти обретает глобальную геометрию. Это не только «война сильных против бессильных» или «война слабых против сильных», но в перспективе - «война всех против всех». На планете разворачивается пространство операций по контролю и распределению успешно котирующегося на мировом рынке товара - ресурса смерти. 


Для многих обитателей Земли жизнь и карьера - почти синонимы, целью являются комфорт и безопасность: иначе говоря, то, что укладывается в прагматичные, хотя порой незатейливые формы существования. Но отринувшей житейский флер культуре смерти чуждо подобное восприятие повседневности. Для нее вершина карьеры - амбициозная, эффектная и эффективная гибель, потенциально с невиданными прежде последствиями. 


И это не пустая геростратова амбиция, темное дерзновение скреплено совершенно иным чувством, которое не требует ярмарочного признания. 


* * * 


Ситуация меж тем далеко не столь однозначна, какой может показаться на первый взгляд. «Я не могу ничем так послужить любимому делу, как смертью за него, и в смерти я свершу больше, нежели за всю свою жизнь». Это слова не современного шахида, а Джона Брауна, «чье тело в земле, а дух - на небесах». 


И даже еще глубже, переходя в метафизические измерения бытия. «Дайте мне стать пищей зверей. В полной жизни выражаю я свое горячее желание смерти. <...> Мои земные страсти распяты, и живая вода, струящаяся во мне, говорит: приди ко Отцу. Я не хочу больше жить этой земной жизнью», - говорил Игнатий Антиохийский. Здесь битва разворачивается уже в иной среде, в ней участвуют люди, равно отвергающие мир, но преследующие порою диаметрально противоположные - как противоположны любовь и ненависть, свобода и произвол - цели. 


Но если страсть, лежащая в основании мира, - то есть безудержная человеческая энергийность, бессознательное влечение к социальному творчеству, стремление к трансценденции несовершенств общества и естества, к культуртрегерству и мессианизму той или иной версии «симфонии для всех жителей планеты», - покинула душу цивилизации, если идолы рынка превращают мир в корыто всеядного потребления и райский хутор тотального расчета, это не означает, что страсть вообще покинула землю. 


Страсть не погибает: падение одних служит уроком другим, вызывая и гнев, и сострадание, и презрение. Пройдя сквозь горнило регресса и перерождения, страсть обретает другие формы (вспомним деструктивную энергетику «Королевской битвы-2» или прогностический посыл «Бойцовского клуба»). Земля и небо постсовременности творятся не ангелами, и ночь истории происходит из закопченных очагов хаоса, из тьмы отчуждения, которое пока лишь отчасти познано человеком. 


Но не только добровольная жертва служит метафизическим оправданием смерти. Восстающая порода людей охотно расстается с прежней идентичностью, и яростная субстанция их страсти - заря мира, опаляемого темноликим светилом. Истоки подобной метафизики находятся за пределами тварного космоса. Возможно, она соткалась в черных провалах тоху и боху, во вселенной обломков и смерти, требующей невообразимого жертвоприношения. 


Гибельный восторг и азарт - все же не жертва, но особая мания. Это огненный призрак, протуберанец мира, согласившегося воспеть гимн Чуме, восславив деструкцию как главную, конечную и желанную цель творения. 


Важна, однако, не победа в той или иной битве. На кону - задача радикального преображения практики: взлом правового и психологического рубежа, антропологический и видовой скачок, утверждение трансграничного влияния и управления. Конструкции национальных корпораций, еще недавно возвышавшиеся на строительных площадках государств, поколеблены, их вершины покрылись трещинами, надломились. Из щебня и обломков национальных помоек складываются - подобно изгоям глобальных Помпей либо беглецам лабиринтообразной Трои - кочующие астероидные кланы. Устремленные в неизвестность, они врезаются в тела стран и весей, поскольку так или иначе уже пережили неустойчивость родной почвы и отделение от собственных планет-государств. 


Этаж за этажом над прежними объектами мировых связей выстраивается вертикаль вселенского Олимпа, собирается воздушный флот Новой Лапутании, на летучих островах которой заключаются симпатические сделки, образуются химеричные альянсы, справляются алхимические свадьбы. Мы наблюдаем мерцание блуждающих звезд, слияние констелляций подвижного и синкретичного сообщества, но все это - отдельные фрагменты недописанной футуристории и, как уже было сказано, лишь отчасти видимой картины.

Автор: Александр Неклесса

Политический класс