Его стихи, как и сказки Пушкина, — наши верные спутники с раннего детства.
Еще в младшей школе многие из нас бодро декламировали: «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало». Яркий представитель Золотого века, наследник пушкинской традиции, Афанасий Фет показал нам, что такое образец идеальной поэтической речи.
К 1850-м годам он был уже стихотворцем с именем, известным сторонником «чистого искусства», категорическим противником так называемого «утилитарного направления», «идейной поэзии». Разногласия между названными течениями происходили, прежде всего, оттого, что их идеологи по-разному отвечали на вопрос, что есть искусство и чему служит поэзия. Первые считали, что она не предназначена для «житейского волненья», призвана отражать свойства человеческой души, облагораживать сердце и — не в последнюю очередь — совершенствовать общенародный литературный язык. Вторые полагали, что цель искусства — бичевать пороки общества, способствовать уничтожению несправедливого социального строя.
Над «эстетами» «утилитаристы» издевались печатно как могли, но и Фет в долгу не оставался: недаром рабочий ослик, который возил его по имению, звался Некрасовым. Нападки оппонентов все же глубоко ранили душу поэта, и в 1860-е Афанасий Афанасьевич на несколько лет остался «без голоса», перестал сочинять. В то время он переводил римских классиков и писал прозу.
Среди его друзей числились Иван Тургенев и Лев Толстой, но утверждать, что они хорошо его понимали, вряд ли стоит. Фет порой казался им косноязычным. Лишь десятилетия спустя выяснилось, что его языковые «неловкости» — не что иное, как попытки высказаться о том, о чем не смели да и не умели до него говорить другие, колоссальный языковой прорыв в новую эпоху, открывшуюся почти сразу после его смерти.
В 1894 году Валерий Брюсов выпустил первый сборник стихов «Русские символисты», и с этого момента ведется отсчет Серебряного века в русской поэзии. Валерий Яковлевич одним из первых написал проникновенную статью о творчестве Фета, чем навсегда утвердил старшего собрата в качестве предшественника нового искусства.
Еще раньше его поэзию (правда, вне связи с современной на тот момент литературой) оценил Владимир Соловьев, знаменитый русский философ и литератор, принадлежавший уже не к Золотому веку, а к следующей эпохе. Первая литературно-критическая статья Владимира Сергеевича (1890) была посвящена именно Фету, и говорилось в ней о «внутренней красоте души человеческой, состоящей в ее созвучии с объективным смыслом вселенной».
Много позже литературовед Дмитрий Благой написал важнейшую работу «Мир как красота (О «Вечерних огнях» А. Фета)», в которой, по сути, развил как раз идею Соловьева, рассуждавшего о «моментах созвучия художественной души с истинным смыслом мировых и жизненных явлений», о способности натуры художника сливаться «с данным предметом или явлением в одно нераздельное состояние». Дружба Фета с Соловьевым оказалась настолько тесной, что философ попал в число душеприказчиков стихотворца.
В чем новизна поэтического Серебряного века, в чем его ключевое отличие от Золотого? Один из западноевропейских представителей классицизма справедливо заметил: «Поэзия — это лучшие слова в лучшем порядке». В пушкинское время считалось, что стихотворная речь должна быть кристально ясной, и даже романтические пристрастия ко всему неизведанному, непонятному для человеческого ума, мистическому не могли отменить этого требования.
Серебряный век узаконил в поэзии выражение темных и тайных чувствований (как сформулировал Брюсов), а для этого следовало выработать совсем иной принцип взаимоотношений со словом. Создать совершенную стихотворную речь и без того нелегко, а уж передать словами то, что не вполне понятно самому автору, но должно стать близким множеству его читателей, — задача подавно не из легких. Афанасий Афанасьевич восклицал: «О, если б без слова // Сказаться душой было можно!». Символисты также стремились выразить глубинные, потаенные чувства, ведь поэзия призвана научить культурного человека выявлению того, что в виде неясных образов бередит, будоражит сознание.
Влияние Фета на Брюсова огромно, и Валерий Яковлевич признавался в этом сам. Но только ли на него одного распространилось подобное воздействие? Для символизма одна из главных ценностей — миг, единственный и мимолетный; его надо суметь навсегда оставить в стихотворении, увековечив в эстетическом сознании то, что в жизни сгорело, миновало. Фет писал: «Этот листок, что иссох и свалился, // Золотом вечным горит в песнопенье», — вот оно, идеальное для поэта начала XX века соотношение жизни и искусства, и здесь же важнейшая тема раздумий — о миге и вечности.
Еще один фетовский образ — «голубая тюрьма», некая ограниченная небесным сводом сфера. За ее пределы человек прорваться не может физически, однако поэзия позволяет преодолевать пространственные и временные пределы: экстаз, сверхчувственная интуиция, вдохновение даруют способ выйти «на волю», «в то сокровенное горнило, где первообразы кипят».
В 1917–1922 годы Константин Бальмонт опубликовал несколько статей, где рассматривал поэзию как волшебство, опираясь на ее свойства быть музыкальной и передавать словами впечатления от увиденного лично. Поэт обратил внимание на то, как часто в творчестве Фета использовался принцип зеркальности. Благодаря ему происходит «соединение двух через третье»:
Зеркало в зеркало,
с трепетным лепетом
Я при свечах навела:
В два ряда свет —
и таинственным трепетом
Чудно горят зеркала.
Пара зеркал плюс героиня... В душе читателя рождается отклик не на одно явление, а на два, даже три, и таким образом осуществляется «многосложное слитное видение», которое и есть жизнь. Ведь, по уверению Бальмонта, «мир исполнен соучастий», а иного способа передать душевное восприятие, основанное на единстве множества частных впечатлений, нет и быть не может. У Фета это показано так:
Как лилея глядится в нагорный ручей,
Ты стояла над первою песней моей,
И была ли при этом победа, и чья, —
У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?..
В литературоведении есть такое понятие «подтекст» — это когда один поэт рисует картину мира, опираясь на прочитанное ранее произведение другого автора. Чужой, предшествующий собственному, текст действует как своего рода линза, через которую видно четче, а в итоге можно выразиться яснее.
Фетовских подтекстов у того же Константина Бальмонта множество. Прежде всего, конечно, это касается «усадебной лирики», ряда произведений, запечатлевших уединенную жизнь в имении, вдали от людей, наедине с природой, когда можно попытаться вникнуть в ее тайны. Интересно сопоставить бальмонтовскую «Песню без слов» (1894) и «Шепот, робкое дыханье» (1850) Афанасия Фета. И там, и там основа сюжета — любовное свидание, в обоих случаях — состояние восторга, наивысшего напряжения внутренних сил, абсолютное слияние с мирозданием. Но Константин Дмитриевич все же не удержался и использовал в тексте глаголы, чего Афанасий Афанасьевич сумел избежать.
Фетовских подтекстов немало и в творчестве Мандельштама, поэта, принадлежавшего к следующему за символизмом поэтическому течению, акмеизму. Достаточно указать всего на один образ — ласточку, которая у Осипа Эмильевича связана и с любовью, и со смертью, и с таинственным приветом из мира мертвых в мир живых. Ласточка «прилетела» в его лирику от Фета:
Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши все кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.
Есть еще одно удивительное свидетельство их духовной связи: образ шевелящихся губ был для Мандельштама настолько важен, что они служили для него синонимом творчества, знаком жизненной силы. В стихотворениях «Холодок щекочет темя» (1922), «Да, я лежу в земле, губами шевеля» (1935) эта мимическая примета означает, что человек, поэт жив:
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
Для Фета это выражение означало идеально чистое, музыкальное звучание, недаром в одном из писем он указал: «Тургенев говаривал, что ждет от меня стихотворения, в котором окончательный куплет надо будет передавать безмолвным шевелением губ».
Некоторые литературоведы считают, что вся поэзия Бориса Пастернака заключена в фетовской лирике, словно в зародыше. Это, конечно, преувеличение. Но им обоим было свойственно одухотворять процессы, происходящие в тварном мире.
Что бы ни описывалось в произведениях Бориса Леонидовича, событие почти всегда происходит во Вселенной: падение капли уподобляется происшествию космического масштаба. Этому Пастернак научился у Фета. От него же — то ли последнего романтика, то ли предтечи символизма — постоянное ощущение взаимосвязанности явлений в мироздании, пристрастие к опорным существительным во фразе, ее музыкальность, расположенность к цветовым эпитетам.
Лирика природы далеко не проста. За описанным пейзажем кроется представление обо всем Божьем мире. Поэзия Фета может помочь и поэту, и читателю прикоснуться к Тайне. Вот почему она никогда не устареет.