Вектор судьбы России - ее культурно-исторический проект

Речь, фактически, идет о проявлениях исторического гения или генома, утверждающегося в общечеловеческом либо национальном сообществе, выиграв «незримый бой» в конкурентном противостоянии историософских замыслов. И его икономическом (снисходительном) отражении в практике. Порою, правда, инволюционируя до самой, что ни на есть, карикатурной своей ипостаси.

Проще говоря, идеалы не только отражаются в нашей жизни, но составляют ее суть, основу, активно воздействуя на ход земных событий (историю), т.е. выстраиваемую людьми реальность.

Мировую историю, очевидно, двигали именно мировоззренческие идеалы, отражавшиеся в схемах и замыслах миростроительства. В той или иной земной версии до поры не опознаваемого Незримого Града. И соответствующая этим идеалам сумма образов, извлеченных из глубины духовных прорывов, горних откровений, транслировалась политическими текстами, которые облекали невидимый град в социополитическую и политэкономическую оболочку. Придавая при этом своеобразный культурный аромат эпохе.

* * *

В истории современности, времени господства эпохи Modernity, сыграли миростроительную роль многие образы: от «града на зеленом холме» до «коммунизма на горизонте». И тут возникает еще один вопрос, причем жизненно важный для человека, обитающего в России. Каким является или окажется ее идеал, «новая утопия» в широком смысле слова? Или, используя современный лексикон, – аттрактор, который мог бы реставрировать социальную «склейку», но и открыть горизонт, обозначив образ будущего страны и народа. В некотором смысле, речь идет о той самой неуловимой национальной идее. Утопии освобождают душу от повседневности.

Недавние социальные лозунги, наподобие «великой энергетической державы» или «суверенной демократии» сегодня выглядят весьма поблекшими. Они играли определённую роль, пробуждая патриотические настроения, выполняя роль той самой социальной «склейки». Но потускнели эти идеалы особенно «великая энергетическая держава», в ходе кризиса обернувшаяся нелицеприятной стороной «сырьевого придатка». И в воздухе уже ощутим ветер перемен, витает идея «пересдачи карт».

Вот почему, вглядываясь в день сегодняшний, задумываешься: какой образ будущего возобладает в России? Сознание не выносит пустоты, ему нужны ориентиры и координаты, иначе оно будет вынужденно прервать коллективный сон, ощутив собственное одиночество. Так что вопрос можно и переформулировать: что за прелестная утопия» пленит осиротевшие народы, населяющие страну? Либо это будут различные картины и картинки, симулякры и практикабли, что означает нарастание центробежной энергетики со всеми вытекающими последствиями.

* * *

Итак, ключевой вопрос звучит следующим образом: что за картины и образы конкурируют сегодня в нашем сознании и подсознании, заполняя становящийся все более очевидным вакуум? Можно ли их декодировать, формализовать, и если да, то каким окажется облик очередной версии «российского града»?

В России, не слишком интеллектуально утруждаясь, всегда можно было обозначить два традиционных мировоззренческих русла. Заметно различающиеся по тональности, они словно утрачивают внутреннюю энергетику в отсутствие оппонента: я, конечно, имею в виду «западников» и «славянофилов», трансформировавшихся (или пытающихся трансформироваться) применительно к эпохе. И привносящих в нынешнее российской общество свойственные им картины, образы, идеалы, естественно, соответствующим образом аранжированные в духе времени, упакованные в прагматично звучащие концепты, планы, проекты.

Преимущество на сегодняшний день по степени разработанности, публичности – что, однако, еще не означает практическую реалистичность и общественное признание – имеет недавно провозглашенный «план модернизации России», фокусом которого является проект создания Иннограда в Сколково.

Другое направление пересдачи карт далеко не столь внятно: в нем сегодня день смешаны и совмещены весьма разнородные концепты, связанные с национальными, социальными, духовными традициями. Правда, прочитанных при этом довольно-таки несхожим образом: в диапазоне от советско-технократического идеала до державно-монархического и церковно-эсхатологического. Разнородны также конъюнктурные фокусировки данных образов. И даже – калейдоскопичны.

Можно все же и здесь выделить несколько ключевых образов, проектов, позволяющих ощутить актуальные вибрации. Это, к примеру, план широкомасштабной реконструкции Соловков, вовлечение в список реформируемых наукоградов такого комплексного, многомерного объекта, как Саров, проект строительства православного собора в сердце Парижа, что переводит разговор в регистр темы Русского мира. Конечно, данное перечисление – весьма лапидарная фокусировка темы. Знаковых событий в этом регистре заметно больше.

У проблемы, однако, есть еще одно измерение. Эти проекты планируются и осуществляются (если осуществляются) в мире, переживающем грандиозную социокультурную трансформацию. А посему при их разработке приходится размышлять о комплексном подходе, который учитывал бы не только историю, свою или западную, но также историческую перспективу, что опять же приводит нас к теме Русского мира.

Отсюда необходимость проблематизации позиции, содержательной полемики о предельных основаниях, поскольку речь идет о стратегическом векторе развития страны и народа. Точнее, о попытке определить исторический замысел и начертить дорожную карту, которая, повторюсь, должна учитывать реально складывающуюся в стране и на планете ситуацию.

То есть найти для России в динамичном и сложном мире эффективный путь с внятной и желательно позитивной перспективой.

Тут я вновь возвращаюсь к своей трактовке Русского мира как альтернативе, скажем, транзитному СНГ, Восточноевропейскому партнерству или ГУАМ’у. Учитывая к тому же последние подвижки в схемах мировой и европейской конфигурации.

ЧТО ЕСТЬ РОССИЯ?

От края до края своих равнин, от берега до берега морей,
Россия внемлет всемогущему голосу Бога, который обращается
к человеку, возгордившемуся великолепием жалких своих городов…
Удивительно, как мощно одарены нации от природы: на протяжении
более чем столетия благовоспитанные русские — знать, ученые,
власти предержащие, только тем и занимались, что клянчили идеи и
искали образцы для подражания во всех обществах Европы.
И что же? Смешная фантазия государей и придворных не
помешала русскому народу остаться самобытным.
Астольф де Кюстин

Право на достойное будущее страны обеспечивается далеко не только конкурентоспособностью экономики или боеспособностью ее вооруженных сил.

Скорее эти качества – производное от социального и культурного статуса общества, а также – калибра правящего класса, его интеллектуального и властного мастерства. Ибо продукция, создаваемая правителями, если можно так выразиться, постиндустриального свойства: она нематериальный, творческий ген, публичное достояние, вокруг которого выстраивается общественный организм со всеми присущими ему достоинствами и недостатками.

Но и здесь существует свой hautecouture, prêt-à-porterи, к сожалению, дилетантство и профанация.

Другой фермент, определяющий положение страны в человеческом сообществе – энтузиазм и самоощущение народа, сопряжение исторической идентичности и токов новизны.

Культурный, интеллектуальный статус нации, миростроительный горизонт, трансценденция обстоятельств и преодоление неурядиц – долг и добродетель не только правителей, но и граждан. Качество элиты – в конечном счете, производное от самоосознания и активности народа, это проецируемый в окружающий мир и будущее образ страны. На каком языке говорит сегодня Россия, о чем ее речи, кто прислушивается к ним на планете?

Мысль, творчество, душевное усилие – энергии, сопричастные как идеальным мирам, так и земной практике. Люди не механизмы, их судьба не фатальна; история – просторная дорога, уходящая вдаль по ту сторону распахнутой двери, но одновременно это метафизический процесс, питаемый культурным наследием, токами настоящего и образами грядущих свершений.

* * *

Будущее определяется не только прошлым, однако и прошлое странным образом зависит от будущего.

Национальные проблемы в разные времена решались различными способами. Выбор адекватного инструментария, эффективного для транзитных эпох – искусство особого рода, которое включает предвидение событий и освоение перемен, интеллектуальную мобилизацию и моральную реформацию, а также удержание в узде – на основе справедливости и правопорядка – рвущихся на волю инстинктов несовершенного естества.

Иначе говоря, ограждение от зла и деградации имеет источник не только в общей инерции цивилизации, но и в живой ткани общества, а, главное, внутри персоны.

Поэтому сила верного действия, плодотворного порыва, проявлений управленческого таланта и высоты духа, полноценного законотворческого действия (и, что немаловажно, его исполнения), наконец, просто умного слова – равно как живой мысли, распознающей обстоятельства времени, а не плодящей конъюнктурные клише, лозунги, стереотипы – из числа могучих средств трансформации страны и возрождения народа.

* * *

Россия в настоящий момент экономически используется окружающим миром, но культурно им отторгается.

Предъявление, прежде всего себе самой, но также urbietorbi, современного прочтения загадочной русской души, ее ценностей, мировоззрения, мирополагания, внятных правовых, социальных, политических прописей, горизонтов развития, национального культурного круга и оригинального российского проекта – задача со всей очевидностью востребованная обществом и временем, т.е. актуальная, если не сказать больше.

Однако интеллектуальная и смысловая растерянность российского общества все же велика…

Беспокойство вызывает социокультурная ситуация в стране. Противостоять деградации российских душ и неоархаизации обширных пространств может и должна национальная реформация – обновление политической рефлексии и практики, смысловой вектор, опознанный и сформулированный образованной частью общества и поддержанный народом, размыкающий горизонт не слишком приглядного будущего.

Речь, в сущности, идет о социальной и культурной революции, об освоении стремительно меняющегося глобального ландшафта, о растущих ставках и уровнях риска в глобальном казино, о новой методологии познания и действия в условиях складывающейся на планете стратегической неопределенности.

Смена устаревшего, не соответствующего эпохе и ее реалиям языка, артикуляция российской политической философии, формулирование внятного российского проекта – т.е. доктрины действий, учитывающей драматичные перемены, равно как завоевание интеллектуального и нравственного авторитета в мире – несомненные национальные императивы.

Необходимость интенсивного, не поверхностного, не демагогичного, но содержательного и реалистичного разговора на эти, далеко не всегда удобные темы в российском мире давно назрела.

* * *

Утрата смыслового вектора усиливает необходимость поиска национальной идентичности в новом веке, определение формулы государственности в формате Россия-РФ.

Что есть Россия? Действительно, сложный вопрос, на который вряд ли можно дать однозначный ответ. Подобный вопрос, особенно в «эпоху перемен». предполагает непростую формулу ответа. Тем более, что исторический опыт свидетельствует о различных ипостасях и версиях Руси, России, о сосуществовании типологически разных русских стран. Причем не только в историческом, диахронном русле, считая от мозаики Киевской Руси и региона Ордынского улуса, Московского царства и Российской империи до России-СССР и России-РФ.

Но также в географическом, пространственном прочтении данной темы: северо-восточной Московии, обширной северо-западной Новгородской и Псковской республик, южно-западнорусского государства Великого княжества Литовского и Русского, а впоследствии – Малой, Червонной и Белой Руси. Не говоря уже о легендарной Тмуторокани, восточных землях и азиатских подданствах. Кстати, кое-что из этого наследия, кстати говоря, сохранялось в титуловании российского государя.

А вглядываясь вглубь веков, можно припомнить смутные воспоминания и отрывочные сведения о Порусье и Борусии, Рустингене и баснословном острове Буяне/Руяне, о море Руссов, Тмуторокани и Росском каганате (Ρώς, Rhos, ar-Rus – «ар-Русийя», Рохс)...

И, наконец, вспомнить о различных казацких (сiчевых, кошевых, краинных, литовых-береговых) множествах и политиях.

Но если уж человеческая память избирательна, то память политическая избирательна вдвойне и втройне. И наиболее уязвимой оказалась в чем-то подзабытая, а отчасти искаженная история Великого княжества Литовского, Русского и Жемойтского, во многом альтернативное Московии русское государство Средних Веков.

* * *

Переливающиеся соцветия русской радуги, кажется, дают возможность опрокинуть в будущее переосмысление истории и увидеть горизонт новой «сборки» цивилизационного пространства, полифоничного Русского мира, увидев скрытые ходы и одновременно горизонты «сослагательного наклонения истории». Впитав при этом опыт ее роковых развилок, проявлявшихся и опознаваемых, к примеру, в политически ориентированных династических (марьяжных) конструкциях.

Поиск содержательного, полноценного ответа на вопрос о культурно-исторической сущности российского общественного организма, обладающего колоссальной, однако весьма не простой для освоения территорией, специфическим миропониманием и реализующего собственную формулу миростроительства, отчасти напоминает юридическое расследование, в ходе которого фиксируются не только внешние признаки ситуации, но и внутренние, психологические мотивы поступков.

Так же в ходе социального, исторического исследовательского процесса, в присутствии своего рода присяжных заседателей (народа), обнаруживается и декларируется подлинная суть событий.

РУССКИЕ СТРАНЫ

За трапезой земной печально место ваше!
Вас горько обошли пирующею чашей.
На жертвы, на борьбу судьбы вас обрекли:
В пустыне снеговой вы – схимники Земли.

……………………………………………………

Бог помощь! Свят ваш труд, на вечный бой похожий…
Петр Вяземский

Когда-то о «русских странах» писали еще в средневековой Европе. Правда, имелись в виду, скорее всего княжества, торговые «города-республики» и т.п. Так, в послании папы Гонория III (февраль 1227 г.), адресованного «ко всем правителям Руси (Ру’ссии)» (Universis regibus Russiae), предлагается «русским царям» сохранять прочный мир с католиками Ливонии и Эстляндии. А в 1246 году папа дает право архиепископу Пруссии, Ливонии и Эстляндии поставлять епископов в «русских странах».

Но вот цитата из Никоновской летописи, относящаяся к иным временам (1530 г.): «да не погибнут без пастыря не точию едины Русские страны, но и вси православнии». А Румянцевский летописец в XVII веке пишет «О стране Сибирской и о сибирском от Ермака взятии»:«И реки многие истекоша, одни поидоша в Русские страны, другие – в Сибирскую землю. В реках же камение великое зело, реки же прекрасны, в них же воды сладкие, и рыб различных множество, и луги многие, и места скотопитательные, пространны зело».

Историк и писатель Карамзин в начале XIX века по-своему аранжирует мелодику русских стран, подтверждая, однако же, присутствие самой темы в общественном сознании: «Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо, когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые цветущие луга, а за ними, по желтым пескам, течет светлая река, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или шумящая под рулем грузных стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом».

В дискуссиях об обстоятельствах постсоветского бытия совершается постепенная реабилитации исторической памяти. Приоткрывается забытое/закрытое равно в СССР и Российской империи летописание о множественности родоначальников и наследников «всея Руси».

Речь идет о многоцветном спектре «русской радуги»: о Руси Малой и Великой[2], Червоной (Russia Rubra – «Червона Рута» ), Рутении (Ruthenia), Рустении, Галиции[3], о пространствах Семигалии и Краины, Руси Белой и Черной, Нижней и Поморской, Северо-Западной – Новгородской. Так, территория Великого Новгорода занимала обширный угол северо-западной Руси и с течением времени распространилась на север до Белого моря и далее на востоке за Уральский хребет. Делилась на пять «пятин»: Вотскую (около Ладожского озера), Обонежскую (до Белого моря), Бежецкую (до Мсты), Деревскую (до Ловати), Шелонскую (от Ловати до Луги). И так называемые новгородские волости: Заволочье (по Северной Двине от Онеги до Мезени), Пермь (по Вычегде и верхней Каме), Печору (по Печоре до Уральского хребта) и Югру (за Уральским хребтом). Центром новгородской земли были окрестности озер Ильменя и Ладожского.

Что же касается Поморья, то, как писал Татищев: «Обсчее имя Поморие, а по уездам: Архангельской, Колмоград, Вага, Тотьма, Вологда, Каргополь, Чаронда и Олонец… Есть северная часть России, в которой все по берегу Белого моря и Северного моря от границы Карелии с финнами на восток до гор Великого пояса или Урала заключается. К югу же издревле русские поначалу часть по части овладевали и к Руси приобсчали. Ныне же все оное и есче с немалою прибавкой под властью Поморской губернии состоит».

Плодотворным для размышлений о дорогах и тропах политического/социального строительства оказывается генезис Новоросcии (Новой России) и Кубани. Или таких экзотичных социодизайнов, как Желтороссия – наследие напрочь забытого дальневосточного проекта генерала Гродекова (и альтернативного по исполнению, но аналогичного по содержанию проекта Витте). Не слишком распространенное определение «русской Маньчжурии» и Туркестана в перспективе могло объять пространства внешней Монголии, северо-восточного Казахстана, Южного Урала, сопредельных степных территорий Поволжского левобережья и Калмыкии.

А на пространствах Поволжья широкоформатная множественность «русских бурят» и «русских калмыков» смыкалась с идеями Исмаила Гаспринского о «русском исламе» [4]…

* * *

При этом получали шанс на позитивное разрешение весьма острые, проблемные ситуации.

По мере расширения государства на огромные территории удалённого и мало заселенного Дальнего Востока и увеличения необходимость удержания империи в условиях фактически прозрачных границ, появлялась социокультурная грань у таких предприятий, как «прошивка» России Транссибирской магистралью, геополитически и геоэкономически закрепленная обустройством (техническим и правовым) политико-экономической реальности КВЖД. (Отзвуки проекта отчасти сохранились в чертежах и планах переустройства России Петром Столыпиным).

Это также достаточно искусственные, «пунктирные» топонимы, наподобие специально измысленного для Сибири – Зеленороссия («Зелёная Россия») иди Голубороссия («Голубая /Голубиная/ Россия» ) – для Поморья. Еще с начала XII в. земли по южному берегу Белого моря являются владениями Новгорода Великого. Эти земли и есть собственно Поморье, называвшееся также Заволочьем (т.е. ниже, между верховьями рек бассейнов Балтийского и Белого морей лежит водораздел, где ладьи перетаскивались волоком).

Можно вспомнить другое, более отдаленное «Русское море»: северную часть Тихого океана. И «Русскую Америку». простиравшуюся некогда от Западной Аляски до Форта Росс в Калифорнии… К этому сюжету мы еще вернемся.

В сумме пунктирно намеченная «цветная сложность». могла выстроить совершенно иной каркас удержания полифоничного Русского мiра на гребне исторической волны (или цунами) в формате «новой русской интегрии» или Сообщества русских стран.

РУССКИЙ МIР

Куда ж нам плыть?
Александр Пушкин

Выраженным признаком российского бытия является, пожалуй, его пограничность, прочерченная линиями старых и новых трансграничных и межцивилизационных трактов.

Территория России последовательно очерчивалась и прирастала в соответствии с географией «путепроводов» своего времени, перерастая в пространство рассеяния («розсіяння» [5]) ее деятельного населения, которое проявляло себя как динамичное сообщество военно-торговых корпораций.

Действительно, рубежи данного пространства (территориально деятельного комплекса) обрамлены пунктирами значимых торговых маршрутов, начиная со знаменитого, днепровского, западного пути «из варяг в греки». но также волжского «к персам». Серебряного пути, а порою дальше, по следам странствий, скажем, Афанасия Никитина. Южная граница – это, фактически, линия Великого шелкового пути, на севере же, вдоль Ледовитого океана проходил «соболиный тракт». уходивший за Урал, в Мангазею и далее чуть ли не к водам великого океана.

Преодолев, в конце концов, пределы Евразии, российская государственность в весьма своеобразном обличии (напоминавшем, отчасти, матрицу Ост- и Вест-индских компаний) вышла на просторы континента, расположенного по ту сторону Великого океана. А пионерские, исследовательские суда устремились далеко на юг, вплоть до берегов еще неведомой Антарктиды.

Иными словами, в какой-то момент наметился контур даже не евразийской и не триконтинентальной, а уникальной трансокеанической державы.

Рассуждая о пространственных измерениях российской государственности, мы порою забываем, что Россия исторически не только евразийское пространство, она шире. Это был прообраз трансконтинентальной страны, раскинувшейся в один из периодов истории не на двух, но на трех континентах, включив часть Американского материка.

Историческая перспектива этой восточной и одновременно «западной» границы империи с мерцающими на «внутренних» берегах образами созданных, но не удержанных океанических плацдармов – предполагавших в свою очередь альтернативный, океанический вектор развития в венце, казалось бы, сугубо континентальной державности – осталась, однако, туманным, не вполне внятным горизонтом, историософски и политически не осмысленным российским мегапроектом.

Между тем северная часть Великого (Тихого) океана все же получила на время – как метка несостоявшейся версии обустройства российского бытия – дерзновенное наименование «Русского моря».

* * *

Вектор России как «страны пути» был прочерчен также ее культурно-исторической миссией свидетельства о Христе на Востоке, ролью альтернативного трансграничья Большой христианской цивилизации, пронзившей просторы Евразии, уходя, как было сказано, в трансконтинентальную просторность. И смыкаясь там с движением в противоположном направлении («посолонь» ) западноевропейской ветви этой цивилизации.

Если так, то и необъятность, и очертания российской территории носят с точки зрения исторической метафизики неслучайный характер, имея смысловое и культурное содержание. Территория страны, ее динамичные границы были по-своему исторически мотивированы. Иначе говоря, этот необъятный «сухопутный океан» являлся отнюдь не просто «территорией» или «географической ямой, заполненной землей и водою».

Фронтирность, запредельность, экстремальность национальной психеи находит, таким образом, не только внешнее обоснование, но содержит намек на возможность некоего трансцендентного замысла, отраженного и запечатленного в специфике русского миропонимания, самоощущении судьбы страны как миссии, исполненной исторической ответственности.

Идентичность и удел России – в самоощущении ее идентичности – отмечены своего рода «крестом» единственности и инакости, ощущением уникальности и всемирности, эсхатологичностью и отверженностью, возможностью свободы «в героизме и грехе» и горделивого обрушения в пропасть.

Неверное прочтение подобного искусительного, неоднозначного, метаисторического текста отзывалось в земной истории народа тяжелыми, порою катастрофическими потрясениями. А с утратой этого духа, потерей чувства и содержания «российской мечты» обессмыслились необъятные очертания государства, под вопросом оказывалось само существование страны как субъекта истории.

* * *

Но все-таки, что же такое Россия? Мы видим: она – не Азия и не Европа, не Евразия и не Азиопа. И не наследница Византии. Все это внешние обличья, не открывающие внутреннюю, прикровенную суть культурно-исторического пространства.

Россия также не моноэтническое государство и не просто пограничная территория христианской культуры.

Мыслилась она своими идеологами и метафизиками как «особое место». средоточие «остатка» – остров верных, которые хранят истину в мире, заливаемом водами нового потопа. И являющихся новой общностью: именно в этом смысле – Третьим Римом, где, кстати, русские – не этнос, а «ромеи», а Русское царство – царство Ромейское.

Подобные культурно-исторические инстинкты и мотивации проявлялись в собирании разноплеменных народов, в прозелитических и культуртрегерских амбициях, в освоении и присвоении мозаичных восточных и южных пространств, а заодно в усвоении их опыта и умений, включая обширное «ордынское» наследие. Непростая ситуация сложилась также с «наследием византийским». но об этом чуть позже.

На протяжении длительного периода подобные миростроительные умонастроения – подчас в весьма различных обличиях – питали Россию, являясь подспудной движущей силой как ее внутренней, так и внешней экспансии.

Предельность и напряжение, наличествующие в ощущении метаисторической роли, предопределили широкий спектр претензий на универсальную, державную, имперскую роль и, в конечном счете, на глобальное присутствие.

Приходится, однако, еще раз подчеркнуть: подобное самосознание народа и власти, самоопределение и возвеличивание страны, уверенность в предначертанной ей «совершенно особой воли провидения» предполагали возможность не только запредельного взлета, но и ужасного низвержения.

ЭНЕРГИЯ КУЛЬТУРЫ

Вот – срок настал. Крылами бьет беда,
И каждый день обиды множит,
И день придет – не будет и следа
От ваших Пестумов, быть может!
О, старый мир!…
Александр Блок

Размышляя над проблемой российской идентичности, самоидентификации, можно констатировать, что Россия, в сущности, это страна пути. Так она исторически строилась.

Иначе говоря, странствия, дороги, дерзновенность целей, величественность горизонтов и миражей являются для России совершенно особыми ориентирам и стимулами к деятельности. Потому, наверное, сопряженная с данными представлениями идея развития как пути осознается подчас в качестве русской национальной идеи. Однако лишь в метафизическом и психологическом преломлении прочитывается этот смысл.

Но возможно, развитие как таковое все же не является точным определением специфической черты русской ментальности. Скорее здесь обитает нечто более глубинное, некая субстанция, инициирующая, порождающая само развитие, выводящее его образ на поверхность и выходящая при этом за пределыобыденного порядка.

Другими словами, русскому характеру присуща некая внутренне мотивированная тяга к запредельности, экстремальности, мечте, фантазии, дерзновению.

Земное же ее воплощение – отмеченная выше фронтирность – являлось в свою очередь определяющим качеством тяги к освоению бескрайних (о-крайних, по-граничых, рубежных) просторов и строительства специфической государственности.

В чем-то тут, пожалуй, слышится здесь эхо американской идеи highfrontier, «великого трека», а заодно обертоны монгольского, кочевнического идеала пути «к последнему морю».

* * *

Попутно отметим, что в историческом опыте Руси мы имеем разные типы политического/социокультурного обустройства, версии русской власти. Причем с весьма различной политической феноменологией: вечевой – в Северо-Западной (Новгородской и Псковской) Руси; феодальной, шляхетской – в Руси Юго-Западной (Малой и Червонной, Белой и Черной). Наконец, самодержавной, централизованной (административно-бюрократической) в Северо-Восточной Руси (Московии и ее восточных владениях), ставшей исторической наследницей также ордынского Белого царства и одновременно основой новой империи: Великороссии-России.

Можно вспомнить и более экзотичные политические образования, возникавшие, существовавшие на российских просторах, к примеру, феномен казачества с его идеалом «свободной (милитаризированной) ассоциации»..

Провести же границу основного, критического социокультурного разлома можно, наверное, отслеживая рубеж генетически связанных с Европой пространств городской культуры (условно определяемой как магдебургская) и ареалов, входивших в административно-политическую, податную систему Белой («Золотой» ) и Синей Орды.

* * *

В «архетипическом» подходе к дефиниции русской национальной идеи присутствует, конечно же, некая провокативность.

Дело вот в чем. В ходе ставших привычными обсуждений и рассуждений на тему русской идеи то и дело приходится сталкиваться с попытками «каталогизации» формальных концепций национального идеологического и политического творчества.

Наиболее яркими примерами из подобного реестра являются, пожалуй, идеологемы Третьего Рима, уваровского «самодержавия – православия – народности», Третьего Интернационала… Список легко и расширить, и продолжить.

Любопытна, кстати, вероятность внесения (внедрения) социокультурного гена Третьего Рима северо-западными персонажами Руси в качестве средства удержания восточной – в географии и политике русского мира того времени – Московии от искушения принятия в культурно-исторической полноте наследства распавшейся и угаснувшей примерно в тот же период другой вселенской империи: Ордынского царства.

В любом случае, думаю, прорыв искусственной плаценты – собрания ярких концептов, институализированных «сверху», но не получивших внятного развития, лишенных общенародного признания, однако воспринимаемых и декларируемых сегодня в качестве живых идей, выражающих национальную психею – преодоление подобной историографической аберрации могло бы разомкнуть и прояснить для России горизонт, затянутый туманом иллюзорных видений.

В качестве некоторого аналога (который, впрочем, как и все аналогии хромает) – позволяющего, однако же, почувствовать вкус проблемы – я бы предложил задачу по определению, скажем, «национальной идеи» Древней Греции. Думаю, в подобном разговоре можно было бы услышать весьма различные и обоснованные построения, связанные с идеями демократии, полисной культуры, философии и много тому подобного, подтвержденного развернутыми тезисами и яркими афоризмами.

Но к той же проблеме опознания генеральной идеи древнегреческого строя, его миропонимания и миростроительства можно подойти и совершенно с иной стороны. Постулировав, скажем, что таковой была идея порядка, организации – промышления всего и вся. И был бы в этом подходе свой исторический и культурный резон.

То же и с Россией.

* * *

Идею развития в пространственном и историческом замысле российской государственности я воспринимаю скорее как универсальную тягу к освоению неведомого, как все ту же принципиальную фронтирность, в том числе метафизического свойства, как преодоление любых и всяческих пределов. Если угодно, как архетип иночества и феномен казачества.

Рассуждая о пространственных измерениях страны, мы порою забываем то, что отмечалось ранее: исторически это было не только и не просто евразийское пространство, но шире – уникальное трансконтинентальное, многонациональное, а в пределе (и даже, парадоксальным образом, в сокровенном и лелеемом автаркичном, «островном» замысле) – «мировое» государство (вспомним очертания герба скрывшейся в водах истории России-СССР). Государство, раскинувшееся было, как отмечалось выше, в один из периодов своей истории на нескольких континентах.

И опять-таки отмечу общее для американской и русской психеи качество духа неуклонного продвижения к дальней земной границе.

Как-то забывается под флером идеологической и кинематографической мифологии, что западная и восточная ветви христианской цивилизации, встретившись на краю земли – пространствах Дальнего Запада, сомкнули, таким образом, глобальное продвижение UniversumChristianum. Другими словами, при очевидных различиях они совместно вписали в исторический текст особую формулу универсального обустройства земного общежития.

Видится здесь также предчувствие иной встречи – потенциально с возможностью различного исхода – произошедшей уже в ХХ столетии и по другим основаниям. Встрече-столкновении атлантической (западной) и российской (советской) цивилизаций на рубежах ковавшейся в те годы конструкции одновременно глобального и биполярного универсума.

Отметим, что тяга к непрерывному продвижению, испытанию земных пространств на протяженность и прочность, притягивающий души динамический идеал highfrontier – свойство отнюдь не всех цивилизаций.

Вспомним, к примеру, знаменитый запрет на океанические путешествия в средневековом Китае, подрубивший в свое время трансконтинентальную экспансию срединной империи, хронологически даже опережавшую в какой-то момент европейскую. [6] Или упорное самостояние конгломерата индийских интегрий и этносов (культурный запрет на эмиграцию), да и ряд других исторически достоверных примеров.

Конечно, тема полифонии цивилизаций, понимаемых как социокультурные пространства, культурно-исторические типы, субэкумены непроста, она имеет массу обертонов. И даже упомянутые энергии русской и европейской экспансий, основанные на изначально единой метафизической позиции, имели различные социокультурные формы реализации.

«РУССКИЙ БОГ»

Силен русский бог!
Мамай

Нужно ль вам истолкованье, Что такое русский бог?
Вот его вам начертанье, Сколько я заметить мог.
Бог метелей, бог ухабов, Бог мучительных дорог,
Станций — тараканьих штабов, Вот он, вот он русский бог.
Петр Вяземский

Очевидно, что развитие российское, русское – как его ни определяй – имеет свою оригинальную специфику, причем глубинного, фундаментального свойства.

Вопрос, однако, в чем именно она состоит? На каком фундаменте возводилось государство российское как цивилизация, воспринявшая также мощный культурно-государственнический импульс от Второго Рима?

Причем наследство это было воспринято парадоксальным образом – не в качестве собственно византийского, а скорее как отторжение византийской коррозии от самого наследия при ощущении уникальности задачи сохранения, если не плода, то цветка ромейской духовности.

Того цветка, который, несмотря на окружавшую его коррозию, произрастал и благоухал именно в последние столетия второй римской империи.

С наследием византийским вообще сложилась непростая ситуация. В обществе, надо сказать, до сих пор господствует стереотип о преемственности Руси и Византии, выраженный, к примеру, в легенде о «шапке Мономаха» или в поздних толкованиях тезиса о Третьем Риме.

Связь, действительно, существует, равно как наследие и преемственность, только вот в каком смысле?

Если обратиться к документам и событиям эпохи (XV-XVI века), мы видим: дело обстояло подчас едва ли не противоположным по отношению к поздним прочтениям ситуации образом. И формула Третьего Рима осознавалась, скорее, как опровержение Византии, отрясание ее праха, нежели как ощущение кровного родства и наследования...

Однако обретение православного апофатического богословия, развиваемого в Византии, познание мира удивительных энергий, воспринятых и пестуемых в основном в исихастском кругу, а на русских просторах – нестяжателями, заволжскими старцами, каким-то образом, с изменениями, угашениями, провалами – вплоть до трагического надлома – были все же унаследованы Россией.

И унаследованы во многом в сфере практики, а не богословия. Богословия же, как такового в России, пожалуй, и не сложилось, а вот практика, «практическое богословие» сложилось.

В целом же, Русское царство, обретшее собственный формат государственности, аккумулировав претензии на реконструкцию миропорядка и нащупав стержень оригинальной идеологии, напоминало в те годы сжатую пружину.

В течение весьма короткого исторического срока энергия преобразований сказалась не только на размерности и статусе страны, но и на самосознании народа. Она ввела в мировой контекст деятельного персонажа, который с тех пор – при всех исторических пертурбациях – уже не покидал историческую сцену.

* * *

Апофатичность, прочитанная и воспринятая как особый культурный импульс (т.е. преимущественно косвенным образом), произвела ряд отличных от источника и тем более от западноевропейских версий христианской культуры производных, созвучных, однако, психологическому складу русских очарованных странников-первопроходцев, купцов и монахов, разбойников и воевод, обитавших – вспомним об этом обстоятельстве – на краю познанной земли-ойкумены.

Попробуем воспроизвести, хотя бы списочно, качества подобного самоощущения и самостояния: запредельность, экстремальность, безымянность, неформальность (небрежение формой), инакость, мечтательность, утопизм, буйность, подвижничество, продвижение, освоение, мобилизация, эсхатологичность… И даже «перестройка» в каком-то неявном виде присутствуют в данном ряду, в том числе в залоге катастрофичности, – и все это вместе взятое входит в некую «русскую социологию развития».

Каким образом?

Одним словом, конечно, не ответишь. Но можно пытаться.

Подобная запредельность и экстремальность психеи имеет не только многочисленные внешние проявления. Но она намекает именно на тип национальной идентичности – имманентное предощущение некоего коренного для русской души трансцендентального замысла, специфическую внутреннюю географию и нелинейную умственную геометрию. Связанные в свою очередь с выраженной особенностью миропонимания, распространенным самоощущением личностью и народом судьбы как миссии, наполненной подчас дерзновенным содержанием. Русский закон – быть выше закона. Что проявляется и как рутина, и как доблесть, и как скотство.

Повторим еще раз то, что уже было частично сказано. Внешним признаком российского исторического/политического бытия, равно как и национальной ментальности являются одновременно центробежная (географически и антропологически) и центростремительная (административно и идеологически) фронтирность. Прочерченная линиями старых и новых трансграничных и интерцивилизационных трактов, мыслительных и идеологических дерзновений, отрывающая от планомерного наследования повседневности, уводя то в подви’ги, то в грезы, со всеми присущими подобному способу бытия заблуждениями, ошибками, провалами и сантиментами.

Действительно, неверное, искаженное, прямо скажем – извращенное, горделивое прочтение тезиса отзывалось в земной истории тяжкими, катастрофическими потрясениями. Но как Иона не смог отказаться от предъявленной ему миссии, так и для отказа от исторического промысла и собственной идентичности (мечты) требуется, видимо, совершенно особое сверхусилие, не сулящее, однако же, ничего хорошего.

* * *

Апофатическое богословие предполагает испытания на грани предельности. Оно, собственно говоря, и основано на перманентном обитании в подобном статусе, на решительном, но умном шаге за очерченную обыденным бытием границу.

Подобное чувство чуть ли не обыденной за-предельности, переносимое невидимыми токами в сферу земной жизни, выражается в социальной и политической практике, их напряженности, экстремальности.

Экстремальности, которая имеет, в том числе, мобилизационную составляющую, требуя крайнего напряжения духа. И своего рода склонность к подобному перманентному напряжению, обращаемую порой властью в прямую эксплуатацию способности народа к «предельной мобилизации» …

Но мобилизационность может быть различной, так же, как различным может оказаться развитие, и мы отчасти способны различать цивилизации по их динамическим и социальным производным.

В сущности, на протяжении некоторого периода на планете состязались две ветви цивилизации, которая содержит в своем естестве выраженную динамическую производную.

С одной стороны – это англо-саксонская цивилизация, которая помимо империи, «в которой не заходило солнце». произвела на свет собственную версию вселенского мира – мира Нового времени, породив при этом энергичное сообщество Соединенных государств (штатов), совместивших в какой-то момент под эгидой «града на холме» понятия глобализации и американизации.

И менее внятные, синкопированные, но не менее динамичные, дерзновенные производные России, которая реализовывала собственную географическую и идеологическую экспансию, грезившую всемирными и надмирными горизонтами, не слишком отделяясь, однако, от материнских континентальных пространств, хотя постоянно продуцировала попытки трансграничной, трансцендентальной и мировоззренческой экспансии.

Это были различные окраины, у-краины, пределы – т.е. казачьи: запорожские, донские, волжские, терские, речные, степные и горные области, дух и феномен поселенцев Урала и Поморья, энтузиасты Беловодья, соратники Ермака, яицкие, амурские, дальневосточные первопроходцы, раздвигавшие рубежи познанной ойкумены. И, напротив, скрывавшиеся от мира в неизведанных землях монахи и старообрядцы. В каком-то смысле упомянутая выше Российско-Американская компания, совершившая скачок в заокеанскую запредельность, также соприсутствует в этом ряду. (А в какой-то момент, и греза о земном рае, всемирном – надмирном – обществе солидарности и справедливости, коммунизме…)

И вместе они укрупняли, живо-творили очертания страны под стать пропорциям и границам мятущегося российского духа.

Именно в подобном метаисторическом промысле и земном замысле встреча потоков христианской цивилизации на окраине американского континента представляется – с точки зрения историософии – явлением примечательным и символичным.

Изначальная претензия на горнюю запредельность, породила, таким образом, дух прорыва прежних границ, «океанических» оболочек средневековой и античной ойкумены, дав возможность UniversumChristianum охватить своим половодьем планету, сочетая в единое целое очерченные им миры.

БОРЬБА ЗА БУДУЩЕЕ

А переменит Бог Орду, и моя княгиня, и мои дети возьмут дань себе
Василий II

Цивилизационная, национальная идентичность базируются на господстве определенного мировоззрения, претворяемого в энергии культуры и практику миростроительства, что находит выражение в историческом целеполагании и отражение в политическом проекте.

Подобный проект основывается на оценках как долгосрочной перспективы, так и текущей ситуации. На доктрине, рассматривающей идеальные и прагматичные цели, инвентаризацию средств их достижения, а также – определение тактов («тактик» ): «этапов большого пути». выражением чего служит национальная стратегия.

Это обширное хозяйство, отчасти напоминая шахматную партию, но лишь отчасти, т.е. в своем технологическом, скажем так, аспекте, – требуя мировоззренческого и интеллектуального обустройства, социального и гуманитарного инструментария, адекватного прочтения политической практики и верного определения исторической ситуации.

Мировоззрение нации отражается также в ее основном земном документе, сводящем воедино основополагающие для общества принципы и нормы, социальные скрепы жизнеустройства: конституции.

Конституция содержит постулаты, формализующие признанную систему ценностей, обозначающие миростроительные начала и законодательные принципы (юридический образ нации), утверждая политические и социальные основы общества и государства.

Времена и обстоятельства подобных действий и констатаций между тем меняются, причем подчас радикально и стремительно.

* * *

Граждане России не первый год обитают в условиях стремительного социокультурного транзита.

Можно сказать, транзит – наше «родовое гнездо»: Россия – это (слово было произнесено) фронтирная территория. Да и кризис культуры Большого Модерна на планете назревал не одно десятилетие, весь ХХ век прошел под знаком экспериментального поиска нового миропорядка.

Прописи слишком хорошо известных социально-идеологических проектов века – коммунизма, фашизма (корпоративизма), нацизма, социальной демократии, неолиберализма – сменив конкуренцию конфессий, религиозных ересей и прочие конфликты былых столетий, по мере воплощения проявлялись с разной мерой убедительности, демонстрируя ту или иную степень однобокости, ущербности, порока.

А, случалось, – быстро преображались из утопий в антиутопии.

Цивилизация же тем временем усложнялась и одновременно в чем-то упрощалась: сегодня она объединяет сосуществующие, но все более разлетающиеся миры, число которых множится (что, впрочем, не всегда заметно для привычного взора). И которые предпочитают, и подчас могут себе позволить, жить по собственным уставам.

Сегодня мир балансирует на краю исторического трамплина, вопрос лишь в том, конвертируются ли пробужденные аутопоэтическим интеллектом и волей энергии в относительно привычные формы бытия? Или же мы еще находимся только в преддверии больших перемен?

Возможно ли, что уже в ближайший исторический период произойдет радикальный переход к полифонии, если не какофонии политических организмов: национальных государств, корпораций-государств, транснациональных сетей, высокотехнологичных терминалов, сосуществующих одновременно и параллельно с неоархаичной семантикой, экзотичными формами пост- и квази-цивилизациононого существования?

* * *

Человечество, переживающее Большой социальный взрыв, пронизывают весьма различные токи.

А формулы и чертежи проектируемой галактики обретают характер временного сопряжения актуальных бесконечностей. Центр же гравитации – при всем материальном многообразии людского универсума, смещается в область влиятельных нематериальных активов, где концентрируются богатства и силы постсовременной вселенной.

Эволюционный скачок сопровождается центробежным расслоением, утверждающим собственную конфигурацию мироустройства, взаимоотношения иерархий политий и поколений влиятельных акторов на планете.

Инстинкты же миростроительства, удержания под паллиативными формами контроля буйной практики инициируют межцивилизационные, амортизационные по своей сути, химеры.

Происходит – с той или иной мерой интенсивности и успеха – мутация привычных социальных объектов: появляются оригинальные диффузные образования, «беременные туманности». в чем-то повторяющие очертания привычных организмов, но имеющие подчас заметно иную структурность.

Прежние же формы государственности становятся проницаемыми и уязвимыми, в то время как новые – нестабильны, пластичны, амбивалентны. И параллельно возникают такие экзотичные, инновационные, по-своему влиятельные субстанции, как власть без государства и общество без власти.

Все это серьезный вызов ценностям, интеллекту, типу мышления, системам знания прежнего мира. Но прежде всего это вызов самому человеку, находящемуся на краю лишь частично опознанной, а потому «темной». закрытой миражами линии горизонта.

Между тем в практике по-прежнему играют роль не только энергии оригинальных протосуверенов, но также действия национальных корпораций, заинтересованных в поддержании целостности и в обустройстве общества. И не только инновационные процедуры, но ценности, обретенные цивилизацией, и такие качества, как крепость моральных принципов, богатства и сила духа.

Важно и обладание непростыми, многомерными картами эпохи, на которых вычерчивается не только топография мира, канувшего в Лету, и даже не текущая – опознанная, формализованная реальность, но, главное, тот подвижный, с трудом улавливаемый ландшафт за горизонтом, который мы привыкли определять как будущее.

* * *

Что же приходится сегодня пересматривать и переосмысливать политикам и генералам, отвергать либо принимать интеллектуалам и предпринимателям, чем необходимо обладать или жертвовать жителям не слишком совершенного и меняющегося мира?

Мир – пространство все более конкурентное, арена непрекращающейся борьбы за будущее, за его образ, за реализацию собственной формулы миростроительства.

Борьбы, в которой состязаются не только проекты и концепты, но, подчас – обозначив тот или иной «конец истории» – искажаются, деформируются каналы постижения новизны, обращая фрустрированный исторический взор вспять к мифической заводи эпического золотого века.

Короче говоря, современный мир – это ристалище острого соперничества, в котором противника порою пытаются лишить самого чувства будущего, замкнув его исторический и социальный горизонт.

На подобную ситуацию можно, конечно, смотреть «широко закрытыми глазами», используя прежние представления о природе социального космоса, и продолжать действовать устоявшимися, привычными методами. Однако останется ли при этих условиях Россия в «новом смелом мире» на достойном месте, увидим ли мы ее вообще, либо сбудутся слова, прозвучавшие тревожной нотой на рубеже веков: «Россия это не данность, а проблема» и «Пришла пора подумать о мире без России»?

Взрывные, быстрые перемены в антропологической вселенной востребовали стратегическую инициативу и эффективную методологию, адекватные открывшимся обстоятельствам, наметившимся горизонтам. Необходимы внятный язык и категориальный аппарат для инновационных форм практики.

Жизненно важной оказывается логика, основанная на преадаптации, в той или иной степени апробированная в среде венчурных предприятий. Необходимо заранее определять лики эпохи и режиссировать курс в бурных водах глобального транзита.

Конечно, возникает искушение «простых решений» – почти по Гоголю: суммировать хорошее, отсечь плохое, приставив нос одного персонажа к лицу другого для достижения якобы идеального результата. Но к реальной политике, где кишмя кишат дьявольские альтернативы, это вряд ли имеет отношение.

Мир – несовершенен, в нем преобладают кровь, пот и слезы. Прикладная же, конъюнктурная политология – увы! – привыкла рассуждать, приспосабливаясь к логике административных структур, реагирующих, главным образом, на текущие угрозы, обращая внимание на окна возможностей лишь postfactum. В результате упорно проявляется одна и та же тенденция: мифотворчество, метафоричность, прикрываемые, словно фиговым листком, упованиями на то, что «и не такое переживали». что «Россия всегда с честью выходила из трудностей».

Но энтузиазм и умное действие – это не сентиментальность, не повторение заклинаний «я все же верю». Для достижения исторических высот, для воплощения стратегии духа, необходим нравственный, интеллектуальный подвиг, культурная и моральная реформация, преодоление себя и обстоятельств.

* * *

Подведем предварительные итоги. России возможно как никогда ранее, нуждается в обновлении концепции не только экономического, но и социально-культурного развития, предусматривающей серьезные капиталовложения – материальные и нематериальные – в население страны.

И своя мечта.

Государственность в новом мире представляет цветущую сложность: это синергия культурно-исторических организмов и народа, динамичное сочетание разнородных и умножающихся элементов практики, полифония деятельных членов общества и властного политического класса.

Человек – при всех недостатках – существо особое, образ и подобие живущего внутри идеала. Это солдат-насильник, неожиданно для себя бросающийся под колеса повозки, чтобы спасти ребенка. Так что качества грядущего мира не есть некая фатальность, с неизбежностью рока надвигающаяся на нас, маршрут истории намечен пунктиром в сердцах и определяется умным, деятельным сознанием.

В суете повседневности мы как-то забываем, что будущее есть прямой результат человеческих усилий.

Печатается на сайте ИНТЕЛРОС’а по согласованию с автором

Personalia 

Александр Иванович Неклесса. Председатель Комиссии по социокультурным проблемам глобализации, член бюро Научного совета «История мировой культуры» при Президиуме Российской Академии наук (РАН). Член Комитета по стратегическому развитию при Совете директоров ГАО ВВЦ. Научный руководитель проекта ВВЦ-2 («Время-Вперед-Центр»).

Заместитель генерального директора Института экономических стратегий при Отделении общественных наук РАН. Заведующий Лабораторией геоэкономических исследований ИАФРАН. Профессор кафедры геоэкономики Академии геополитических проблем.

Руководитель Группы ИНТЕЛРОС и Московского интеллектуального клуба «Красная площадь». Научный руководитель междисциплинарного семинара «ΣYNEPГIA» (Центр проблемного анализа и государственно-управленческого проектирования при ООН РАН).

Ранее возглавлял Синергетическую лабораторию НПО «СИНЛА», работал главным специалистом МВЭС РФ, управляющим Службы стратегического анализа МАПО «МИГ», экспертом-консультантом Директората стратегического планирования ВПК МАПО, являлся членом аналитической группы Совета Обороны РФ.

Действительный член российских отделений Международной лиги стратегического управления, оценки и учета (ILSMAA), Всемирной федерации исследований будущего (WFSF); а также Русского исторического общества и Философско-экономического ученого собрания МГУ им. М.В. Ломоносова.

Член Международного редакционного совета журнала «Philosophical alternatives» («Философские альтернативы») Болгарской академии наук и редколлегий российских журналов «Азия и Африка сегодня», «ИНТЕЛРОС – Интеллектуальная Россия», «Проблемы развития», «Прогнозы и стратегии», «Экономические стратегии». Ведущий еженедельной аналитической программы «Будущее» (FINAM FM).

Автор более 500 публикаций по вопросам международных отношений, политологии, экономики, истории.

Основные направления исследований: международные системы управления и тенденции глобального развития; стратегический анализ и планирование; геоэкономика; философия истории.

www.intelros.ru
neklessa@intelros.ru