В начале сентября 1921 года Петроградская ГубЧК опубликовала постановление о расстреле участников «Таганцевского заговора». В документе была указана дата 24 августа, однако в 2014 году исследователи установили, что фигуранты дела были расстреляны в ночь на 26 августа. Среди них был один из главных поэтов Серебряного века Николай Гумилев. «Газета.Ru» рассказывает о том, как он примкнул к заговорщикам, какие события предшествовали аресту и казни лидера акмеистов, любимца женщин и опытного охотника.
Вернувшись в Петроград из своего европейского путешествия в 1918 году, Николай Гумилев обнаружил, что и общественная жизнь, и его собственная претерпели кардинальные изменения — брак с Анной Ахматовой окончательно разладился, отношения в творческой среде обострились, а политическая ситуация в стране вступила в неразрешимый конфликт с его монархистскими взглядами.
Эмигрантская писательница Ирина Кунина вспоминала, как во время одной из их совместных прогулок произошло событие, которое во многом определило дальнейшую судьбу Гумилева:
«На нас налетел оголтело орущий мальчишка-газетчик. Слов мы не разобрали, и только когда он заорал, вторично промчавшись мимо нас, расслышали: «Убийство царской семьи в Екатеринбурге!»… Гумилев рванулся и бросился за газетчиком, схватил его за рукав, вырвал из его рук страничку экстренного выпуска. Он был бел и, казалось, еле стоял на ногах…» Прочитав сообщение, Гумилев перекрестился и «только погодя, сдавленным голосом, сказал: «Царствие им небесное. Никогда им этого не прощу».
Гумилеву удалось устроиться в издательство «Всемирная литература», открытое Максимом Горьким, чтобы оказавшаяся в затруднительном положении творческая интеллигенция могла хотя бы как-то зарабатывать себе на жизнь. Новые сборники — «Шатер» и «Огненный столп» — нашли признание критики, многие называли их высочайшей точкой развития Гумилева как поэта и говорили об открывавшихся широчайших возможностях. Однако и его антибольшевистские выходки становились все опаснее.
«Раньше о политических убеждениях Гумилева никто не слыхал. В советском Петербурге он стал даже незнакомым, даже явно большевикам открыто заявлять: «Я монархист». Гумилева уговаривали быть осторожнее. Он смеялся: «Большевики презирают перебежчиков и уважают саботажников. Я предпочитаю, чтобы меня уважали»,
— приводил его слова позднее поэт Георгий Иванов.
Из публикации филолога Валерия Сажина в журнале «Даугава» от 1990 года следует, что зимой 1920-1921 годов Гумилев попросил бывшего эсера Лазаря Бермана свести его со своими товарищами. Поэт хочет «послужить России» — и под его напором Берман сдается. На конспиративную встречу с заговорщиками Гумилев приходит в «известной всему Петрограду» оленьей дохе, чем полностью себя выдает.
Любимая ученица Гумилева, поэтесса Ирина Одоевцева, вспоминала позднее о подозрительном поведении своего наставника. В один из вечеров он остановился перед подъездом незнакомого дома и попросил подождать ее, пока он «только зайдет за револьвером».
«Я не верила ему, и мне совсем не было страшно за него. Он скоро возвратился, похлопывая себя по боку. «Достал, ну, идемте! Только не проболтайтесь! Ведь это и для вас опасно». Да, я знала, это очень опасно. Опасно даже играть в заговорщиков. И, конечно, никому не рассказала о «заходе за револьвером»,
— писала она в своих воспоминаниях.
К показному неприятию большевистского строя добавлялась присущая поэту безрассудность и неосторожность, которые делали ему честь в бою и на охоте, но ставили в слабое положение в послереволюционной России. В другой раз, вспоминала Одоевцева, во время обсуждения Вовенарга и Ларошфуко в кабинете Гумилева она автоматически просматривала ящики его письменного стола, потому что «не умела сидеть спокойно».
Ящик оказался «туго набит пачками кредиток». От неожиданности она воскликнула и громко удивилась тому, что ее учитель оказался богачом. Однако Гумилев с треском задвинул ящик, едва не прищемив пальцы своей ученице. В ответ на ее извинения он объяснил, что участвует в заговоре — и эти деньги нужны его ячейке «для спасения России».
«Вы ни в чем не виноваты. Виноват я, что не запер ящик на ключ. Ведь мне известна ваша манера вечно все трогать». Он помолчал немного и продолжал, уже овладев собой: «Конечно, неприятно, но ничего непоправимого не произошло. Я в вас уверен. Я вам вполне доверяю», — отметил он.
Любые попытки переубедить себя он встречал холодным сарказмом. Поэт был уверен, что его не тронут в силу известности и его осторожности. Однако позднее Одоевцева рассказывала об еще одном эпизоде, говорившем скорее о неаккуратности Гумилева как заговорщика.
Перед переездом с Преображенской в Дом искусств поэт перелистывал все книги у себя дома. После расспросов он объяснил, что ищет черновик кронштадтской прокламации, который нельзя было оставлять в пустой квартире. Одоевцева, уже забывшая к тому моменту его слова об участии в заговоре, решила уточнить — уверен ли Гумилев, что положил такой важный документ в книгу, в ответ на что услышала:
«В том-то и дело, что совсем не уверен. Не то сунул в книгу, не то сжег, не то бросил в корзину для бумаг. Я с утра тружусь, как каторжник, — все ищу проклятый черновик»
Среди предъявленных Гумилеву после ареста 3 августа обвинений значилось и участие в составлении контрреволюционной прокламации. Поэт проходил по делу о заговоре «Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева», которое стало одним из первых в СССР, когда к массовой казни были приговорены представители научной и творческой интеллигенции (448 человек — арестованы, 96 — расстреляны). В 1992 году все осужденные были реабилитированы, дело признали сфабрикованным.
«Гумилев Николай Степанович, 33 лет, б. дворянин, филолог, поэт, член коллегии «Изд-во Всемирная Литература», беспартийный, офицер. Участник Петроградской Боевой Организации, активно содействовал составлению прокламации контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности», — говорится в материалах по делу.
Допрос вел следователь по фамилии Якобсон, рассказы о котором соответствуют мифологизированному сегодня образу чекиста-интеллектуала. Для петербургского отделения ЧК дело Таганцева было возможностью продемонстрировать свои силы и самостоятельность. На тот момент методы работы органов еще не были отточены на тысячах поддельных дел, поэтому их сотрудники шли на ухищрения, чтобы достигнуть своего.
«Допросы Гумилева более походили на диспуты, где обсуждались самые разнообразные вопросы — от «Принца» Макиавелли до «красоты православия». Следователь Якобсон, ведший таганцевское дело, был, по словам Дзержибашева, настоящим инквизитором, соединявшим ум и блестящее образование с убежденностью маньяка»,
— писал Георгий Иванов.
Поэт и издатель Николай Оцуп позднее рассказывал, что после ареста Гумилева его ученики и ученицы стали каждый день носить ему передачи. Когда очередную передачу не приняли, они принялись искать поэта, однако уже скоро узнали о его судьбе:
«Вечером председатель Чека, принимавший нашу делегацию, сделал в закрытом заседании Петросовета доклад о расстреле заговорщиков: проф. Таганцева, Гумилева и других. В тот же вечер слухи о содержании этого доклада обошли весь город».
Судьба Гумилева, расстрелянного советской властью за участие в заговоре, стала причиной, по которой он дольше всех прочих классиков Серебряного века шел к читателю. История расстрелянного на заре коммунистической власти поэта породила множество легенд вокруг его смерти.
Немаловажную роль сыграло в этом стихотворение «Рабочий», написанное в 1916 году, — об отливающем пули рабочем. В этом стихотворении, говорила Ахматова, ее бывший муж «предсказал свою смерть с подробностями вплоть до осенней травы»: «Пуля, им отлитая, просвищет/ / Над седою, вспененной Двиной, // Пуля, им отлитая, отыщет // Грудь мою, она пришла за мной. // Упаду, смертельно затоскую, // Прошлое увижу наяву, // Кровь ключом захлещет на сухую, // Пыльную и мятую траву».
Как отметил биограф Гумилева Валерий Шубинский в своей книге «Зодчий», часть из легенд о поэте была придумана на волне «оттепели» 1960-х годов. Некоторые из таких апокрифов, впрочем, являются не выдумкой, а настоящими рассказами о казнях других людей (как, например, слова Ленина ««Мы не можем целовать руку, поднятую против нас», которые вспоминал один из секретарей Луначарского, могли относиться к одному из осужденных по делу профессоров-естественников).
По словам Шубинского, настоящим последним текстом Гумилева была надпись, нацарапанная на стене его камеры №7 на Шпалерной, которые запомнил филолог Стратановский: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилев».
Неустановленным остается и место расстрела. О том, как именно он умер, как держался и что говорил, тоже ходит множество ярких легенд, показывающих «белого поэта» несгибаемым героем, сверхчеловеком, смеющимся в лицо смерти.
Эти легенды всегда рассказываются со слов очевидцев, которыми могли быть только его палачи. И если хоть какие-то из этих рассказов — правда, то их можно считать своеобразным признанием большевиками поэта, который хотел добиться «уважения» своих врагов.