Как вычеркнуть себя из списка виновных

Альберт Шпеер и его личная победа над историей.
Адольф Гитлер и Альберт Шпеер (справа) на церемонии закладки первого камня при строительстве Немецкого стадиона в Нюрнберге (не был построен), 1937
Фото: Heinrich Hoffmann / ullstein bild / Getty Images


В центре Берлина, в мемориальном комплексе «Топография террора», до конца сентября можно увидеть выставку, посвященную одному-единственному человеку. «Альберт Шпеер в ФРГ. Об обращении с немецким прошлым». Выставка не слишком броская, без редкостей и архивных находок: фотографии, аудиозаписи, оцифрованный киноматериал, видеоинтервью с историками. Много текста. Лаконичность средств соответствует сути высказывания: это выставка не про Альберта Шпеера, а против него.



Выживший: власть над порядком слов

Альберт Шпеер был и остается, вероятно, самой недооцененной фигурой Третьего рейха. И он сам сделал абсолютно все возможное ради того, чтобы остаться в истории именно так недооцененным.

В Нюрнберге он был гораздо более бесспорным кандидатом на виселицу, чем большая часть других подсудимых, но его не повесили. Шпеер отсидел в тюрьме 20 лет, написал два всемирных бестселлера, успешнее которых, кажется, в Германии книг не было ни до, ни после, стал миллионером, постоянным гостем теле- и радиостудий и полуофициальных приемов. Он — единственный подсудимый Нюрнберга, у которого после Нюрнберга была еще одна жизнь, а не «дожитие».

Шпееру удалось почти недостижимое: вместе с Третьим рейхом он проиграл мировую войну, но выиграл свою личную войну за ракурс исторического взгляда. Его «Воспоминания» и «Шпандау. Тайный дневник», его бесчисленные интервью, свидетельские показания и публичные выступления — все, что он делал и говорил начиная с мая 1945 года, было частью борьбы за право войти в историю на своих условиях.

Уличать его в том, что ракурс этот фальшив, а условия ложны, историки и публицисты начали сразу же после конца войны — нынешняя выставка (и предшествовавшая ей новая огромная биография Шпеера) лишь суммирует доказательства. Авторы и кураторы продолжают воевать со своим объектом — и все же вынуждены следовать тому порядку слов, который определил сам Альберт Шпеер.

Любая биографическая статья о нем открывается справкой, в которой этот порядок обозначен: «Альберт Шпеер был немецким архитектором, определившим развитие архитектуры при национал-социализме. С 1942 года — рейхсминистр вооружения. На Нюрнбергском процессе был приговорен как военный преступник к 20 годам тюремного заключения».

Архитектор, министр, обвиняемый, заключенный. Для Шпеера было очень важно, что «архитектор» стоит в начале этого ряда.



Архитектор: власть соблазна







(Шпеер о себе)

Архитектура — место и обстоятельство встречи Шпеера с Гитлером, градостроительство — их общая мания. И мания — первая составная часть его алиби.

Когда Шпеер пишет свои «Воспоминания», он знает, что как архитектор он уничтожен, разгромлен. Разгромлен во вполне буквальном смысле слова: из всего им построенного бомбардировки союзников оставили нетронутыми то ли три, то ли четыре здания. То, что не добила авиация, уничтожила политика — так, новую рейхсканцелярию за несколько лет разобрали на камни.

Но больше всего в биографии Шпеера не разбомбленного или иным образом уничтоженного, а неосуществленного: планы, чертежи, модели, замыслы, мечты. Мечты Гитлера, практическое воплощение которых он готов был доверить своему придворному архитектору.

Будущее рейха виделось фюреру в преображенных городах. Линц как главный музейный центр мира. Нюрнберг как всемирный центр национал-социализма. Берлин как мистическая «Германия», столица страны и вообще арийского мира, превосходящая Вену и — обязательно — Париж, объект вечной зависти! (Если верить Шпееру, единственным человеком в истории, с которым Гитлер готов был поменяться местами, был барон Осман.)

Триумфальные арки, бесчисленные министерства, театры всех жанров, пантеоны, кинозалы на тысячи мест: самым запоминающимся элементом этого преображения являются гигантские размеры абсолютно всего — от дверных проемов до стадионных трибун.

Задним числом Шпеер с иронией перечисляет миллионы кубометров грунта, десятки тысяч тонн облицовочного мрамора, сотни тысяч посадочных мест и погонных километров. Свою бумажную архитектуру он приговаривает безжалостно: «Пересматривая сегодня фотографии наших макетов, я вижу: это было бы не только безумно, но к тому же еще и скучно». Причину Шпеер называет сам — города занимали Гитлера как места репрезентации, а не жизни. «Его (Гитлера) страсть к строительству для вечности сопровождалась полным отсутствием интереса к транспортным структурам, жилым кварталам и зеленым зонам: социальное измерение было ему безразлично».

Но ирония, с которой Шпеер говорит об их совместных с Гитлером планах, лишь оттеняет непреодолимость соблазна, с которым столкнулся вчерашний ассистент, получивший в свое распоряжение все строительные ресурсы империи. Шпеер смотрит на самого себя со вздохом сожаления: слаб оказался, подвели азарт и самолюбие творца. Страницы, посвященные архитектурной мании, объединившей Шпеера и Гитлера,— самые захватывающие в его «Воспоминаниях», сквозь сухие перечисления проступает лихорадочное ощущение безграничных возможностей, которые не нужно соизмерять ни с какой реальностью. Романтический апогей этой лихорадки — изобретение «руинной ценности» зданий, которые должны жить в Тысячелетнем рейхе: для главных проектов Шпеер делает эскизы, показывающие, как эти постройки будут выглядеть в виде руин, поросших мхом, и планирует вместе с Гитлером производство специальных материалов, которые будут веками величественно стареть и разрушаться.

Архитектор Шпеер в изложении самого Шпеера — художник, нашедший своего идеального заказчика, но заказчик, увы, оказался дьяволом. В роли жертвы дьявола были охотно готовы себя узнать миллионы его сограждан.


(Историки о Шпеере)

У образа соблазненного художника-идеалиста есть серьезные изъяны. Встреча Шпеера с национал-социализмом начиналась не с архитектуры и не с Гитлера — он был членом Национал-социалистического союза автомобилистов с середины 1930 года, первый свой партийный заказ получил примерно тогда же — перестроить под нужды партии виллу в Грюневальде. Гитлер обратил внимание на Шпеера лишь в 1933 году.

План превращения Берлина в парадную арийскую столицу Шпеер описывает как маниакальную фантазию, но город-то был реальный — и для осуществления планов значительную часть его надо было уничтожить. В Берлине в конце 1930-х не хватало около 100 000 квартир, а нужно было ликвидировать еще 50 000.

Шпеер сам нашел в 1938 году резервы для «уплотнения» — «за счет принудительного прекращения договоров аренды с еврейскими жильцами». Возглавляемое им бюро Генеральной строительной инспекции Берлина завело соответствующие списки — и за следующие месяцы «освободило» около 18 000 квартир, депортировав примерно 75 000 жильцов. С началом войны, кстати, планы переустройства города были отложены на неизвестный срок, но выселение евреев продолжалось в том же темпе.



Министр: власть долга







(Шпеер о себе)

Самый короткий эпизод жизни Шпеера продлился с февраля 1942 года до апреля 1945-го, из-за него он и оказался на скамье подсудимых в Нюрнберге — не из-за триумфальных же арок.

Экстренное решение принимали в экстренной ситуации — 8 февраля 1942 года в Мазурах потерпел катастрофу самолет, в котором находился министр вооружения Германии Фриц Тодт. Через несколько часов Гитлер передал министерство Альберту Шпееру.

В подчинении «главного строителя рейха» оказались все производство военной техники, боеприпасов, запасных частей, все поставки и распределение заказов оборонной промышленности, дорожное строительство и строительство наземных укреплений, контроль за производством электроэнергии и водоснабжением. Это было, по сути, все материальное обеспечение фронтов (поначалу только сухопутных, но постепенно в его ведение перешло и вооружение для люфтваффе и морских частей).

Для Шпеера это назначение — внезапность, каприз высшей власти. Позже он это так и описывает: как неисполнимый вызов, предназначенный на самом деле вовсе не ему.

На это арийский человек мог ответить только так, как ему велел долг: принять неподъемную задачу и сгинуть под ее тяжестью — или стать сверхчеловеком.

Работа Шпеера на посту министра вооружения — это работа унификатора. В производственных и управленческих процессах его интересовала прежде всего понятность схемы. Шпеер вычерчивал структуры своих министерских отделений и комиссий, как план здания. Целью его было сократить как можно больше всего трудоемкого и разного в пользу одинакового и повсеместно применимого — от разновидностей болтов и гаек до разновидностей принимаемых решений.

Правда, в отличие от архитектурных эскизов, Шпеер не закладывал в свои управленческие схемы и модели «руинную ценность» — они были хороши только при сравнительно регулярных обстоятельствах. Когда начал катастрофически сыпаться фронт, посыпалось и планирование Шпеера.

Если Шпеер-архитектор был в его собственном представлении заблудшим художником, то Шпеер-министр выглядит несгибаемым технократом: чувство долга при полном отсутствии интереса к реальной цене успеха, профессиональная безупречность в сочетании с политической и моральной слепотой. Слепая преданность делу была второй частью его нюрнбергского (и постнюрнбергского) алиби.


(Историки о Шпеере)

Успех правления Шпеера основывался не на том, что его технократизм доказал какую-то особенную эффективность, а на том, что у него были миллионы бесплатных и бесправных рабочих рук. Об условиях работы и выживании заключенных концлагерей никому не нужно было заботиться. Шпееру повезло: к началу Нюрнбергского процесса полной статистики смертности на принудительных работах в оборонной промышленности еще не было. И не были еще собраны доказательства того, что Шпеер не просто «использовал» труд неизвестно какими судьбами появившихся в его распоряжении заключенных, а буквально сгребал их с оккупированных территорий. Не было и полной документации из концлагеря Миттельбау-Дора, обслуживавшего ракетный полигон в Пеенемюнде, один из главных проектов Шпеера. В Миттельбау-Дора свозили людей на производство ракет V-2, больше похожее на конвейер для уничтожения (в общей сложности здесь умерли около 20 000 заключенных, а жертвами запусков V-2 стали 8000 человек — это единственное в истории человечества оружие, производство которого привело к большему числу жертв, чем использование). В результате Шпеер даже смог поставить себе в заслугу улучшение условий жизни заключенных — там, где слишком частая смена рабочих рук была невыгодна, кормили лучше, а убивали и позволяли умереть не так безоглядно.



Обвиняемый: власть прозрения






(Шпеер о себе)

В зале Нюрнбергского трибунала Альберта Шпеера легко не заметить — на скамье подсудимых он, кажется, занимает меньше всех места. Будь то киносъемка допросов или фотографии, поймавшие его в столовой, Шпеер теряется на фоне стены и стола, на фоне прокурора, на фоне подельников. Хочется сказать «человечек», хотя ростом он был выше большинства из тех, кто сидел или стоял рядом с ним. Кроме того, он выглядит человеком без возраста — притом что среди обвиняемых он почти самый молодой: к началу Нюрнбергского процесса Шпееру 40 лет.

Но для следователей трибунала он фигура более чем заметная — в позитивном смысле. Шпеер ни от чего не отказывается, он дает ответы на все вопросы — или, по крайней мере, пытается дать. Он не отрицает очевидного, не жалуется на провалы в памяти, не впадает в истерику. Он глубоко потрясен, как может быть потрясен человек, обнаруживший, что его личное несовершенство стало частью непредставимого злодейства.

Нормальность, свернувшая на время на путь зла,— от имени этого образа, этой позы Шпеер произносит свое короткое последнее слово. Вернее, читает с листа, который держит дрожащими руками. Несмотря на то, что речь написана заранее, он останавливается на небольшие паузы, как бы осмысляя всю значимость произошедшего и сказанного.

Он очень серьезен, взволнован, но собран — и смотрит на себя и на всю ситуацию суда слегка со стороны. Он говорит слова, свидетельствующие о тяжком осознании и потрясении — потрясении не от возможности собственной близкой смерти, а от немыслимости всего случившегося. В этих словах есть полное признание причастности ко всему произошедшему — но это особая причастность и особое осознание. Как будто бы Рип Ван Винкль очнулся от сна — а рядом гора трупов и руки у него в крови. Боже мой, неужели это я натворил? Нет, конечно, не я один, мы все, но ведь и я в том числе? Его раскаяние не преувеличено — еще чуть-чуть, и оказалось бы фальшиво. Но Шпеер не фальшивит. Он транслирует морок.

Что это все было, эти 12 лет? Это непростительно и непостижимо. Вот я тут стою и пытаюсь разобраться в том, как это могло произойти. И что теперь делать — не со мной лично, со мной-то уж делайте что хотите,— но что теперь делать, чтобы избежать похожего ужаса в дальнейшем. И к концу уже никого не удивляет то, что этот подсудимый говорит не как причастный, а как учитель в классе, диктующий параграф из учебника истории: «…случившееся научит весь мир не только ненавидеть государственную диктатуру, но и бояться ее».


(Историки о Шпеере)

Неизвестно, сознательно или интуитивно Шпеер придумывал самого себя в Нюрнберге заново. Но если бы не придумал — не выжил бы.

И он, и его адвокат Ганс Флекснер очень хорошо понимали, где самые болезненные точки обвинения — то есть в каких случаях личное признание Шпеера станет для него смертным приговором. И, беря на себя ответственность за многое, он безоговорочно отрицал две вещи: что знал о тех условиях, в которых жили и работали заключенные концлагерей и — в особенности — что знал о Холокосте. В эпоху социальных сетей это, возможно, звучит странно, но именно «знание о чем-то» для судей в Нюрнберге было обстоятельством огромной важности. Тогда Шпеера в этом знании уличить не удалось — это сделали историки в 1960–1970-х.

Решающим, однако, было другое: Шпеер убеждал суд не в своей невиновности, а в том, что он «нормальный», тот, с кем можно иметь дело. В словах не звучит, но за ними слышится: «я вам еще пригожусь». И действительно — вдруг пригодится, пригодились же многочисленные технократы рангом пониже (подчиненный Шпеера, автор немецкой ракетной программы инженер Вернер фон Браун во время Нюрнбергского процесса уже работал в США, куда вывез около сотни специалистов из Пеенемюнде).



Заключенный: власть забвения





(Шпеер о себе)

Из 760 упоминаний Альберта Шпеера в архиве журнала Der Spiegel на годы его тюремного заключения приходится около 30, из которых большая часть — упоминания косвенные, то есть не имеющие в виду самого Шпеера. Прямых меньше десятка. Впрочем, не слишком часто упоминаются и остальные заключенные военной тюрьмы Шпандау: их всего семеро, а после 1957 года останутся трое — Шпеер, Рудольф Гесс и Бальдур фон Ширах. Для Шпеера это двадцать лет забвения, потому что только забвение дает ему шанс вернуться. Но вернуться — кем? В первую очередь отцом и мужем, главой семьи. Он, очевидно, очень рассчитывает на свою семью — на жену Маргарету и шестерых детей, которые живут в Гейдельберге. Каждую неделю ему в тюрьму передают новую семейную фотографию. В 1955 году его старший сын Альберт начинает изучать архитектуру в Мюнхене. «Архитектор Альберт Шпеер» — для того, чтобы так называться в середине 1950-х, будучи 20-летним студентом, нужно было иметь очень здоровую психику и непоколебимое чувство принадлежности к семье и связи с отцом (второго сына, крещеного в 1940 году, разумеется, Адольфом, в какой-то момент без большого шума перекрестили в Арнольда; трое из шести детей написали воспоминания, из которых следует, что отношения с отцом и к отцу были чрезвычайно сложными, травматичными, но никто из них от него не отрекался).

Вторая роль Шпеера-заключенного — роль очевидца, раскаявшегося и находящегося в процессе искупления вины, все осознавшего и все помнящего. Двадцать лет он потратит на то, чтобы собрать основу для своей второй, свидетельской карьеры и жизни. Официально заключенным Шпандау было запрещено писать что-то, кроме писем родным, официальных показаний и запросов. Шпеер пишет на туалетной бумаге, на каких-то остатках оберток и упаковок. И заводит дружеские отношения с одним из сотрудников тюрьмы, который регулярно выносит написанное «на волю», отправляет не родным, конечно, а одному из бывших коллег по бюро Генеральной строительной инспекции. Из этих бумажных обрывков потом возникнут те самые две книги — «Воспоминания» и «Шпандау. Тайный дневник», которые обеспечат Шпееру триумфальный камбэк.


(Историки о Шпеере)

Двадцать лет забвения и искупления на самом деле были годами подспудной, незаметной энергичной деятельности. Подготовки к будущему. Из Шпандау на листках туалетной бумаги выносили не только фрагменты воспоминаний, но и вполне деловые указания, с помощью которых Шпеер восстанавливал и поддерживал связь с теми, кто должен был ему помочь в будущей жизни. Желающих было немало — к 1966 году, году освобождения, был целый негласный клуб сочувствующих Шпееру, этот круг отчасти финансировал обучение его детей и повседневные расходы семьи. Вовсе не все в этом кругу были пронацистскими реваншистами, скорее это были те, для кого Шпеер был представителем уважаемого семейства, архитектором в третьем поколении. «В Гейдельберге после войны у Шпееров была совсем не плохая репутация, для всех это была прежде всего старая семья из здешних»,— напишет позже его дочь, которая сделает политическую карьеру в партии «Зеленых» и станет вице-президентом Берлинской палаты депутатов. Но были среди сочувствующих и интересующиеся другого рода. Например, журналисты и издатели. Они ждали, когда из Шпандау выйдет ценный живой свидетель.



Вернувшийся: власть над репутацией





Собственно, посвященная Шпееру выставка в «Топографии террора» начинается именно с момента его возвращения — с порога тюрьмы, у которого его ждут сотни телевизионных камер. Это история второй карьеры Альберта Шпеера — карьеры, говоря словами Брехта, «которой могло не быть». История сотен тысяч проданных книжных экземпляров и заоблачных гонораров. История медийного успеха, в центре которой стоит человек, поддавшийся соблазнам и неверному пониманию долга, вознесенный на вершину преступной власти, но потом все осознавший и все искупивший. К 1966 году, году его освобождения, никому не приходило в голову называть фамилию Шпеера, если речь шла о верхушке Третьего рейха, верхушка — это были Гитлер, Геббельс, Геринг, Гиммлер, Борман…

На самом деле Шпеер принадлежал к этому же списку. Но он себя оттуда вычеркнул. Можно сказать, что его вычеркнула история, но он истории, конечно, очень помог.

И не только он.

Его главными помощниками были журналисты — в первую очередь совершенно не симпатизирующий нацизму Йоахим Фест (позже один из издателей Frankfurter Allgemeine Zeitung). Фест сделал главное — он стал ghost-соавтором «Воспоминаний» Шпеера (и получал свой процент с продаж). Он был несравненно талантливее Шпеера как писатель, но Шпеер был гораздо умнее и убедительнее как манипулятор: Фест помог ему создать тот самый образ, который потом так хорошо продавался следующие 50 лет (и продолжает продаваться до сих пор). Фест не мог устоять перед роскошным материалом. Шпеер рассказывал так много и так подробно, что журналист не стал особенно проверять, сколько (и о чем) тот умолчал. То, что Шпеер свои послевоенные деньги зарабатывал не только вполне легальной продажей «Воспоминаний» и «Дневника», но еще и тайной продажей картин, которые он собрал за годы «ариизации» имущества еврейских коллекционеров, вообще стало известно лишь после его смерти. И уже не произвело ни на кого особенного впечатления.

Соблазн, когда-то исходивший из вершин власти, теперь исходил от самого Шпеера. Он был соблазнительно понятен и объясним — собственно, он сам себя все время объяснял. И про огромные возможности, и про завороженность Гитлером, и про незнание ужасных «деталей», и про ложно понятое чувство долга, и про то, какое это было «сложное время»,— и все это было так бесконечно узнаваемо, бесконечно извинительно. И к тому же искуплено двадцатью годами беззвучного заключения.

За несколько лет до выхода на свободу Альберта Шпеера в Израиле судили и приговорили к смерти Адольфа Эйхмана. Линия защиты была похожей — оба технократа перед судом ссылались на примерно одинаково устроенное чувство долга. Надгробным памятником Эйхману во веки веков останется формула Ханны Арендт «банальность зла», описывающая потенциальную бесчеловечность обывателя со всеми его добродетелями. Шпеер же, доживший до 1981 года и скончавшийся от инсульта в дорогом лондонском отеле после очередного интервью ВВС, превратит банальность зла в успешную торговую марку.

Выставка в «Топографии террора» рассказывает о соблазне узнаваемости и о человеке, который выдавал себя за обычного,— потому что вовремя понял, что быть сверхчеловеком отныне больше не выгодно.

Автор
Ольга Федянина
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе