В июне 1867 года, 155 лет назад, родился Карл Густав Маннергейм, барон, русский офицер — генерал-лейтенант свиты Его Величества, фельдмаршал и президент Финляндии.
О Маннергейме у нас много писали после распада СССР: выходили его биографии, он часто привлекал внимание журналистов. Жизнь не знавшего финского языка президента Финляндии, возле постели которого стояла фотография Николая II c надписью по-русски «Это мой государь», оказалась благодатным литературным материалом и в пору перестроечного срывания всяческих покровов, и когда Россия поднималась с колен.
Писали, что Маннергейму в Великую Отечественную войну своим спасением был обязан Ленинград — он-де не отправил на штурм города финские войска. Это было очень большим упрощением, но Маннергейм действительно не был убежденным врагом СССР, в котором он видел не земной ад, а ставшую коммунистической Россию. После 1945 года советское руководство относилось к нему лояльно и даже с уважением, во всяком случае на словах.
Превосходный наездник, бонвиван, талантливый военачальник, Маннергейм оказался идеальным персонажем для беллетризированных биографий. Но есть одна сторона, с которой, кажется, на него еще не пытались взглянуть: барон стал самой яркой фигурой в длинной череде верных слуг русского императора, перешедших на службу новым национальным государствам.
Российской империи был в высшей степени свойствен великорусский патриотизм, но при этом она не была государством русских даже во время русификаторской политики Александра III. Присоединивший Финляндию Александр I говорил, что это не провинция, а государство. Таким же государством в составе империи до восстания 1830 года была и Польша. Немецкое дворянство и по большей части населенные немецкими бюргерами остзейские города Лифляндии и Эстляндии, герцогства Курляндского и Семигальского после присоединения к России сохранили свои прежние привилегии.
И если верность польских офицеров Российской империи зачастую оказывалась достаточно условной (Фаддей Булгарин, начинавший корнетом в Уланском великого князя Константина Павловича полку, в наполеоновских уланах дослужился до капитана), то немецкие офицеры и чиновники были ее «золотым запасом». Их карьеры вызывали раздражение великороссов. Известна реплика генерала Ермолова, брошенная им Александру I, когда тот спросил, какой награды тот хочет: «Государь, произведите меня в немцы». Ермолов был блестяще одаренным человеком, но этнические немцы на русской службе были хорошо образованны, дисциплинированны, ответственны, пунктуальны и надежны, и «производство в немцы» здесь помочь не могло.
Но в новых, независимых прибалтийских государствах немцы на военной службе не задержались. Когда прибалтийские губернии отделились от Российской империи и получили свою государственность, в них произошел направленный против привилегированного немецкого меньшинства переворот. В Латвии он сопровождался этнической войной и интервенцией германских фрайкоров, добровольческих отрядов. В результате прибалтийские немцы эмигрировали. Те, кто остался на родине, уехали после присоединения прибалтийских республик к СССР. Зато в их армиях и государственных структурах было очень много получивших офицерские звания в Российской империи эстонцев, литовцев и латышей.
Генералами польской армии во время советско-польской войны 1920-1921 годов стали сорок бывших русских офицеров. Позже их не слишком быстро производили в новые чины, задвигали в тень, но многие, тем не менее, остались в строю и отлично проявили себя во время Второй мировой войны.
В этом ряду Маннергейм интересен тем, что он с максимальной полнотой выполнил негласное требование, которое предъявляла к выходцу из привилегированного национального меньшинства служба разноязыкой империи. Барон отказался от собственной национальности: он не стал русским, но не был и шведом и уж тем более финном.
Шведский дворянин и русский генерал, до октябрьского переворота Маннергейм был враждебен по отношению к финскому освободительному движению. Он служил в привилегированном гвардейском полку, женился на богатой наследнице, затем перешел в придворное конюшенное ведомство. Барон отличился на Русско-японской войне, совершил экспедицию в Китай, выполняя разведывательное задание генерального штаба. Затем он сделал блестящую карьеру, командуя кавалерийскими частями в Польше, стал командиром гвардейской бригады, а в Первую мировую получил корпус. Он был типичным человеком «старого режима», придворным и спортсменом — барон считался одним из лучших петербургских наездников. В декабре 1917 года он вернулся в провозгласившую независимость Финляндию, потому что потерял в России все.
И оказался необходим: правый Сенат враждовал с красным Советом народных уполномоченных, в Финляндии находились и основательно разложившиеся гарнизоны бывшей императорской армии, народу был нужен военный вождь. А Маннергейм был толковым военным специалистом и хорошим организатором: получив мандат главнокомандующего, он разгромил красных. Это увенчалось дикой этнической резней в Выборге, когда вместе с красногвардейцами были убиты и бывшие русские офицеры, и мирные обыватели. Маннергейм был в ярости, но ничего сделать не мог. Для шюцкоровцев, финских ополченцев, он к этому времени стал мифической фигурой, — к этому фантастическому образу барон никакого отношения не имел.
В 1918-1919 годах он был регентом Финляндии. В 1944-1946-м — ее президентом. Перед Зимней войной возглавил Комитет обороны, во время войны стал главнокомандующим. Он понимал, что к войне надо готовиться, одновременно ища компромиссы, во время войны драться, а когда заканчиваются силы, договариваться. Благодаря ему Финляндия выстояла и сохранилась как государство. Это же произошло и во время Второй мировой.
Но при этом он был гражданином мира и приятнейшим образом провел межвоенное время, путешествуя по всему свету, завязывая светские связи и охотясь на экзотических животных. В известном смысле барон сделал головокружительную карьеру в духе своего петербургского прошлого и жил так, как хотел бы кавалергард и сотрудник Придворной конюшенной части Маннергейм.
Императорский Петербург и придворная жизнь дали ему понимание того, что политика — это искусство возможного, а здравомыслием он был наделен от природы. Залогом его успехов стала врожденная практичность и ловкость придворного, но при этом он был человеком уходящего мира — не автократом, а аристократом, не популистом, а джентльменом до кончиков пальцев, с брезгливостью относившимся к делающейся на площадях политике. Гитлер, с которым Маннергейму приходилось иметь дело, вызывал у него глубокое отвращение.
А к новой, коммунистической России он относился как к данности, которая всегда будет рядом с Финляндией. Ее интересы надо было учитывать, с ней так или иначе приходилось ладить. Он не был идеологически индоктринирован, поэтому с ним можно было иметь дело. Отсюда и рассказы о том, что из списка финских военных преступников, где Маннергейм значился номером первым, его вычеркнул Сталин.
Леонид Власов в книге «Маннергейм» пишет об этом по-другому:
«Как президент, Маннергейм пользовался неприкосновенностью, правда, это не имело большого значения для Москвы. Однако Сталин понимал, что предать суду старого маршала — значит бросить на скамью подсудимых саму идею независимости Финляндии, а этого он не хотел…
…В больнице Красного Креста, где лежал Маннергейм, его посетил генерал-лейтенант Г.М. Савоненков, который сообщил маршалу, что он не будет привлечен к суду как военный преступник и советское руководство не требует его отставки, а тем более — ухода из политической жизни страны».
Позже он получил конфиденциальное послание Сталина, писавшего, что Маннергейма «не привлекут к суду как военного преступника и он может свободно ехать за границу». Это тоже оказалось результатом жизненной школы Карла Густава Маннергейма: он понимал, что честный противник не вызывает ненависти и желания мстить.