Маркиз де Кюстин: мощь и трагедия России

Маркиз де Кюстин, бывший посланником при дворе Николая I, оставил яркие воспоминания о той эпохе. Это было время, когда Россия повернулась к самой себе, когда аристократия наконец заговорила по-русски, росло население и военная мощь. А сам Государь Император понимал, в чем разница между тиранией и деспотизмом, и сознательно выбирал второе. 

В своем прекрасном фильме "Русский ковчег", увидевшем свет десять лет тому назад, Александр Сокуров вводит нас во святая святых русской культуры и цивилизации. И для этой цели он использует проводника, который — так уж вышло — в те времена оказался французским посланником при великом царе Николае Первом, — это маркиз де Кюстин, опубликовавший свои знаменитые письма — "Россия в 1839 году". По личным и политическим причинам Кюстин заканчивает свою книгу, скорее, предаваясь повторению русофобских предрассудков. Россия уже тогда могла быть представлена как гигант, полный деспотизма и восточных красок в характере (Русские — это татары в военном строю — и не более!), с диковинной церковью и недемократичной политикой.

Но все же в чем-то маркиз остается враждебным английской модели и скептически высказывается на счет современной ему демократии. Он довольно бодро начинает свой рассказ, подчеркивая величие и своеобразие Российской империи в 1830-х годах.

Россия была очень популярна среди французских интеллектуалов и ученых XVIII века. Императрица Екатерина знала, как найти подход к просветителям, и она не была русской… Тогда все ввозилось из Европы, вплоть до целых народностей, включая и немецких колонистов, послуживших позднее основанием или причиной русско-немецких конфликтов (для пангерманистских мыслителей земля, в которой говорят по-немецки, считается принадлежащей Германии).

Но после 1815 года Россия оставляет западные привычки и возвращается к своим истокам. Меняется абсолютно все. Царь Николай Первый желает, чтобы при дворе говорили только по-русски. Местное население возрастает в численности, оно удваивается каждые 20 лет. Растет и военная мощь — царь объясняет, что его деспотизм не имеет ничего общего с тиранией, даже если такие очевидные факты вовсе не понимают на Западе. В то же время мы присутствуем при великолепном расцвете русской литературы.

Описания Кюстином (который не был ни Бальзаком, ни Токвилем) Петербурга скорее посредственны. Критика деспотизма довольно банальна. Кюстин — не Шатобриан, не великий дипломат и писатель, разработавший идею французско-русского альянса в удивительном эссе из своих легендарных "Воспоминаний", а также бывший почитателем традиционной роли России в Европе. Однако у Кюстина лучшие части книги — те, что содержат письма XII и XIII, в которых Кюстин рассказывает о беседе с царем, с императрицей, а не с реформистами. И тут мы подходим к сердцу Русской исключительности, русского своеобразия, которое продолжается и в наши дни, которое не уничтожила ни американизация, ни англомания — выражаясь словами Кюстина.

На превосходном французском царь объясняет свои замыслы и политический выбор — ему-то известно, что Россия уже находится под обстрелом ("В вашей стране питают против нас предубеждение, и его победить труднее, чем страсти взбунтовавшихся солдат"). Ему нужно побороть либералов в своей собственной стране, и он по-прежнему защищает свою политическую систему, деспотизм: "Деспотизм по-прежнему существует в России, он — это суть моего правительства, но он идет в полном согласии с гением нации".

Затем Кюстин становится почти отважным: "Сир, останавливая Россию на ее пути имитации всего, Вы приводите ее к себе самой". Как Грибоедов (в "Горе от ума") или Гоголь, он понимает, что Россия уже предостаточно занималась подражанием, и что начались новые времена, и они будут консервативными, традиционными и своеобразными. Для недругов России это произведет следующую дилемму: когда русские подражают, то они — обезьяны, но когда русские хотят быть самими собой, то мы вешаем на них ярлык татар! И попробуй поспорить с такими критиками…

К тому же, во времена царя Николая Первого России больше ни к чему копировать западные дворы. В любом случае, современная демократическая система уже подвергнута Кюстином анализу: парламент — это аристократическое красноречие, замещенное аристократией по праву рождения, это правительство законников. Царь соглашается и справедливо добавляет (ведь политические и дефекты парламента в ту пору уже известны):

— Покупать голоса, развращать чужую совесть, соблазнять одних, дабы обмануть других, — я презрел все эти уловки, ибо они равно унизительны и для тех, кто повинуется, и для того, кто повелевает; я дорого заплатил за свои труды и искренность, но, слава Богу, навсегда покончил с этой ненавистной политической машиной. Больше я никогда не буду конституционным монархом.

Именно в этот момент Кюстин, кажется, соглашается с монархом и вставляет свое слово в ремарки царя о политической роли аристократии:

— Без аристократии и от монархии, и от демократии не остается ничего, кроме тирании,… Никто из аристократов не может без отвращения смотреть, как у него на глазах деспотическая власть переходит положенные ей пределы; именно это, однако, и происходит в чистых демократиях, равно как и в абсолютных монархиях.

Кюстин начинает мыслить подобно великим французским писателям, подобно Токвилю и Шатобриану, о том, что конец аристократии — это плохая новость для наших народов:

— Некогда воин, завоевав землю, навеки превращал ее в дворянское владение, сегодня же земля сообщает дворянское достоинство тому, кто ее купил; дворянство, как его понимают в Англии, напоминает мне расшитый золотом кафтан, который всякий человек вправе надеть, были бы деньги, чтобы его приобрести. Эта денежная аристократия, без сомнения, весьма отлична от аристократии родовой…

Вместе с царем Николаем Кюстин предвосхищает опасности демократии, управляемой богатой безжалостной аристократией, как-то было в Англии (Ирландия почти вымерла с голоду, а добрая половина британских бедняков была вынуждена покинуть родину, чтобы избежать голодной смерти в Англии в период после Наполеоновских войн):

— Напротив, я боюсь адвокатов и вторящих им газетчиков, чьи речи живут не долее суток; вот тираны, грозящие нам сегодня.

Конечно, мы с вами живем в современную эпоху, и скоро наступит время бесов. описанных Достоевским. Россия того времени все еще находится в сохранности, но, как говорит Кюстин:

— Чем больше я узнаю Россию, тем больше понимаю, отчего император запрещает русским путешествовать и затрудняет иностранцам доступ в Россию.

Теперь мы подходим к последнему пункту в наших коротких заметках об исключительности России: Кюстин (как и многие мыслители после него) догадывается, что источником русского своеобразия является религиозность народа. Он так описывает православный обряд:

— Византийский обряд венчания довольно продолжителен и грандиозен. В Восточной Церкви все символично. Мне показалось, что религиозное величие озарило своим светом придворный церемониал.

Затем он дает царю мудро заключить:

— В России, когда религиозная власть теряет свое влияние, наступает поистине неописуемый беспорядок.

Итак, Россия с ее церковным клиром и военными резервами была в Европе бастионом традиции, державшим оборону до 1914 года. Как в индоевропейской модели, описанной известным ученым Дюмезилем, а также как в европейские Средние века, человеческое общество контролировалось через источники духовности и власти. Вот в чем заключались особенности русской исключительности, той исключительности, что была практически уничтожена в Европе, а позднее послужила оправданием множеству демократических крестовых походов. Процитирую в конце великолепную фразу маркиза:

— Русский император — это глава армии, и каждый день проведенный с ним — это день битвы.

Николя Бонналь

Правда.Ру

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе