Спазмы "витальности"

Кто хранит наследство 1968 года

Новый американский век

Череда симпозиумов и научных конференций, посвященных событиям 1968 года, позволила многим видным политикам и гуманитариям с ностальгией вспомнить о временах своей молодости, когда большинство из них еще не носили дорогих костюмов и не угощались «Chambertin-Clos de Beze» на светских раутах.

Эти впечатления были самыми разными в плане политических и социокультурных оценок происходившего.

Для кого-то, как для обозревателя лондонской The Sunday Times Брайана Эпплйарда, 1968 год представлял собой «нервный срыв» общества, живущего в «мачистской» атмосфере ядерного соперничества СССР и США.

Для видного франко-болгарского философа Цветана Тодорова позитивное наследие 1968 года заключалось в кардинальной социальной перестройке: сломе традиционных иерархий, существенно упростившем взаимоотношения «между мужчинами и женщинами, старыми и молодыми, богатыми и бедными».

Для профессора Уильяма Дэвиса (Голдсмитс, Лондонский университет), как и для многих других, 1968 год означал в первую очередь смерть легитимности бюрократии на Западе как социальной организации.

Но в целом все участники этих многочисленных мероприятий были бы готовы, наверное, подписаться под словами британского парламентария-лейбориста Дэниса Макшейна вне зависимости от своих идейных убеждений. Макшейн утверждал, что «до 1968 года все было серым, консервативным, мужским и старым. После него все пошло гораздо лучше». Это заявление полностью соответствует ощущениям почтенной публики.

Кстати, схожие чувства выражали и российские отклики на события 1968 года. В свое время советская интеллектуальная тусовка в массе своей никаких особых симпатий к парижским бунтарям мая 1968 года не испытывала: «четыре десятилетия назад отношение московских интеллигентов к французским студентам представляло собой смесь недоумения и презрения», как пишет один из современных московских публицистов. Причины этого в том, что шестидесятники если и солидаризировались идеологически с левыми, то исключительно со «старыми левыми», с социал-демократами, с созревающим «еврокоммунизмом». Они хотели перемен, демократии и возврата к истинным ценностям социализма, попранным Сталиным. Большая часть российских шестидесятников была готова выступать в поддержку Маркса или, на худой конец, Маркузе, но уж никак не Мао. Но это тогда – сейчас же, пропущенные через опыт восточноевропейских так называемых демократических революций 1989 года, события 1968-го объединяют и левых, и либералов, стирая между ними различия в почтении к «культурной традиции» бунтующих шестидесятых. Три основных пакета публикаций на эту тему – в «Русской Жизни», «Русском Репортере» и в The New Times – старались не тревожить без крайней надобности духа Льва Троцкого и хунвейбинов. В первую очередь авторов статей и публикаций интересовал совершенно другой дух, атмосфера свободы и раскрепощенности, или, как написал один из авторов, «праздничная индустрия молодежной, красочной, навязчивой развлекательности».

Именно это ощущение эмоционального и эстетического единства, переживание сопричастности общему делу, объединившее сегодня самых разных представителей мировой интеллектуальной элиты, и является лучшим доказательством того, что «наследие 1968 года» по-прежнему играет фундаментальную роль в политике и культуре. Те, кто называет себя по-французски soixante-huitard, «людьми 1968 года», занимают ведущие позиции в современном западном обществе, пользуются симпатиями своих единомышленников в России, являются признанными властителями дум.

Панорама-1968

Книг и статей, скрупулезно описывающих чуть ли не поминутно «парижский май», Пражскую весну, а также все известные и малоизвестные подробности убийств Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди, излагающих разнообразные догадки и предположения относительно событий того времени, насчитывается тысячи. Фактическая канва событий известна довольно хорошо, и поэтому нижеследующий вывод для информированных людей не прозвучит вызывающе – как политическое движение западное революционное «шестидесятничество» потерпело крах.

Чехословацкий эксперимент по строительству «социализма с политическим лицом» был прерван вводом в Прагу войск стран Варшавского договора. Бунт студентов французских университетов, начавшийся с захвата 22 марта 1968 года административного здания филологического факультета Сорбонны, достиг «точки кипения» аккурат в мае 1968 года. На демонстрацию 13 мая в Париже пришло около 600 тысяч человек, колонна участников растянулась более чем на пять километров. Закончилось это абсолютной победой голлистов на выборах в Национальное собрание. Отставка де Голля с поста президента Франции в апреле 1969 года все-таки была предопределена уже давно: ему шел 79-й год. Его преемником стал Жорж Помпиду, фактически – наследник знаменитого генерала.

Соединенные Штаты Америки переживали в 1968 году не самые спокойные времена. Массовое движение против войны во Вьетнаме, убийства популярных политиков и общественных деятелей, «Черные пантеры»… Закончилось все это триумфом Никсона. Кандидат от Республиканской партии победил своего оппонента-демократа, выступая от имени «великого молчаливого большинства» из пригородов, для которого, по выражению британского историка Доминика Сэндбрука, «война во Вьетнаме была ошибкой, а не преступлением, а уличное протестное движение не воодушевляло, а пугало».

Интересно вспомнить рассуждения другого историка, на сей раз североамериканского, Джереми Сури. Несколько лет назад он написал довольно нашумевшую книгу «Власть и протест», в которой изложил свое видение причин, по которым «революция 1968 года» сошла на нет. Автор «Власти и протеста» творчески развил маоистский тезис о «коллективном фараоне» – системном союзе между США и СССР, направленном на подавление «революционных энергий» стран третьего мира. Ему, впрочем, пришлось закономерно присоединить к этому союзу и сам маоистский Китай, в 1972 году пошедший на беспрецедентное сближение со Штатами.

Основной тезис «Власти и протеста» – в конце 1960-х годов мир столкнулся с осознанным сговором мировых элит в лице Никсона и Киссинджера, Брежнева и Помпиду, Мао и Вилли Брандта, олицетворением которого стала политика «разрядки». Истинной целью этой политики, как считает историк, была ликвидация протестных сил внутри противоборствующих блоков стран капитализма со странами социализма.

В 1972 году, по мнению Сури, Брежнев и Никсон обговаривали статус-кво, который носил глубоко консервативный и, как бы сказали сейчас, «охранительный» характер, а не пытались избежать атомной войны. Добавим уже от себя – вероятно, сознанием этого глубоко прочувственного «шестидесятниками», неизменно предполагаемого ими (вспомним хотя бы конспирологические догадки покойного Роберта Антона Уилсона), но не доказанного заговора сильных мира сего и можно объяснить совершенно иррациональную ненависть «людей 1968 года» к персоне Ричарда Никсона. Она регулярно выплескивается на публику участниками событий тех лет.

У теории заговора есть как минимум несколько «но», остановимся на одном из них, самом принципиальном. Политическая сторона тех событий, возможно, далеко не главная, которая характеризует «революцию 1968 года», ее подлинное содержание. По крайней мере, нынешний разворот дискуссии, приуроченной к сорокалетию 1968-го, заставляет в этом убедиться.

Странное торжество реакции

Уже упомянутый британский историк Доминик Сэндбрук является автором нашумевших книг, посвященных тревожным 1960-м и 1970-м, последняя из которых, «Белая жара», увидела свет два года назад.

По мнению Сэндбрука, революционность конца 1960-х чрезмерно преувеличена, этот период отличают на самом-то деле консерватизм и конформизм. Споря с теми, кто отстаивает тезис о фундаментальных изменениях, которые принесли западному обществу события тех лет, он, в частности, пишет: «Молодежь группами отдавала свои голоса Никсону, опросы общественного мнения показывали, что по обе стороны Атлантики многие, если не большинство, молодые люди оставались консерваторами в своих политических и культурных установках… События 1968 года… приятный романтический миф, забавная небылица телевизионных продюсеров и старцев с затуманенным взором».

Как говорил Дизраэли, есть ложь большая, маленькая и статистика. К данному высказыванию это выражение знаменитого британского премьера более чем применимо. Что опровергать очевидное? После 1968 года, сколько бы процентов от числа всей молодежи ни было бы тогда задействовано в протестном движении, мир и в самом деле стал другим – более раскованным, менее однообразным, чуть-чуть невротичным. «Сексуальная революция» конца 1960-х годов является одним из ключевых факторов в резком снижении рождаемости в странах Запада, которое наблюдается сейчас. А гегемония левых в сфере культурной этики неоспорима, чему свидетельство – феномены политкорректности и феминизма, утверждение которых идет на фоне продолжающегося демонтажа христианских основ западной культуры.

Выступая на посвященном событиям 1968 года семинаре, организованном журналом Dissent, бывший издатель New Left Review и профессор социологии Университета Эссекса Робин Блэкберн назвал их обновлением «великих лозунгов 1789 года», одержавших в конце концов победу над «западным имперским милитаризмом» и «восточным сталинизмом». И был прав. Только победа эта была не политическая, а культурная, и одержана она была исподволь.

 

Революция и ее враги

 

Нью-йоркский журнал City Journal опубликовал свою подборку текстов, посвященную 1968 году, в том числе – эссе «Как пресса стала политической». Автор, описывая своих сокурсников по факультету журналистики (дело было в 1971 году), свидетельствует, что все они «практически без исключения были участниками антивоенного движения и непугаными сторонниками левых».

Речь преимущественно шла о журналистике, освещающей сферу политики, но точно так же дела обстояли и в изданиях, которые публиковали материалы по культуре – три четверти всех работающих, пришедших в профессию из университетов или по воле души, оказались привержены «духу 1968 года».

Подобная кадровая трансформация со временем затронула не только журналистику, но и солидные бизнес-структуры, политические партии и организации, в первую очередь – Демократическую партию США. Постепенно, вначале вверх по карьерной лестнице, а затем при помощи выборных институтов, западные «шестидесятники» проникали в общественную инфраструктуру, занимая в ней господствующие позиции. Примечателен факт, говорящий о силе и влиянии носителей этой идеологии. До сих пор не существует(!) значительного англоязычного художественного произведения, которое высмеивало бы или осуждало участников событий 1968 года (гневных и обличительных политических трактатов в 1980-е годы было полным-полно, но к сегодняшнему дню перестали появляться и они) или, скажем, тот самый пресловутый «вкус» времени конца 1960-х, который известный писатель, колумнист The New York Review of Books и Harper’s Magazine Пико Айер определил как «чувство новых дорог для воображения», а видный «левый неоконсерватор» Кристофер Хитченс – как «своего рода испытание, приобщение к радости и свободе». Произведений, критикующих не политические взгляды протестантов (как раз их-то осуждать позволено), а именно разлитое в 1960-х ощущение эмоционального и эстетического единства, о котором так любят ностальгировать современники парижских и калифорнийских бунтов. Вышла масса политических памфлетов, в США была проведена ревизия отношения к войне во Вьетнаме, которая пришлась на годы президентства Рональда Рейгана, но подвергнуть хуле будоражащую атмосферу 1968 года и ее героев так никто в общем-то и не рискнул.

Да, один из самых выдающихся певцов кантри тех лет – Мерль Хаггард посвятил «длинноволосым неумытым хиппи» крайне неприязненную песню Okie From Muskogee. Кажется, деятели культуры так его и не простили. Памяти у его оппонентов хватило надолго – чуть ли не тридцать лет спустя матерый «шестидесятник» Стивен Кинг поселил в один из своих романов двух маньяков-убийц, которые обожали напевать Okie From Muskogee в процессе творчества. В 1970-е годы поступили проще – альбомы и песни Мерля Хаггарда «властители дум» игнорировали, фактически бойкотировали, оставив его на долю всевозможных простеньких «ТВ-гидов». В Rolling Stone долгие годы делали вид, что подобного исполнителя просто не существует. Напомним, что речь идет о музыканте, который записал 23 хита номер один, считается живым классиком кантри и чьи альбомы расходились миллионными тиражами.

На долю консервативно настроенной публики оставались фактически лишь какие-то анекдоты вроде истории об именитом французском режиссере Жан-Пьере Мельвиле, который в мае 1968 года объезжал на автомобиле демонстрации и плевал в длинноволосую молодежь, да мимоходом высмеянные в «Продюсерах» Мэла Брукса культовые музыканты эпохи, собранные воедино в комичном образе Лоренцо Сент-Дюбуа. И не более того. Степень воздействия стилистики 1960-х на современную культуру хорошо демонстрирует, например, тот факт, что в текстах американских ультраправых часто можно найти цитаты из Боба Дилана – иконы протестного поколения шестидесятых.

Контркультурный пантеон тех лет «священен» и по сей день. Практически невозможно найти критического разбора творчества все того же Боба Дилана или группы Doors – их «гениальность» редко подвергается сомнению. На подобных установках «по умолчанию» функционирует вся американская пресса, претендующая на сопричастность мейнстриму.

Американский консервативный автор Уильям Линд, разбирая состояние современной массовой культуры в своей работе «Происхождение политкорректности», констатирует, что начиная с 1970-х годов левая профессура фактически взяла под свой контроль подавляющее большинство университетов в Соединенных Штатах, что левые практически монопольно курируют большинство массмедиа в этой стране. Он называет это «культурным марксизмом» и выражает уверенность в том, что грядущий коллапс традиционной американской культуры практически неминуем.

 

«Делай, что хочешь – это и будет твоим законом»

 

Что же произошло в 1968 году, или – если подходить к этому шире – в конце 1960-х годов, в чем причины феноменального успеха этой культуры, которая еще не так давно предпочитала называть себя «контркультурой»? Причины этого триумфа – в предельной демократизации эстетического.

История европейской культуры – это история сосуществования двух миров: мира высокой культуры, романов короля Рене и поэм герцога Орлеанского Карла, и той вселенной, что российский историк Аарон Гуревич называл «культурой безмолвствующего большинства», культурой народной. В Средневековье эти миры могли еще пересекаться, но в Новое время между ними ложится пропасть.

Высокая культура становится все более светской и раскрепощенной, свободной от христианских установлений и моральных запретов, в то время как культура народная переживает серьезное воздействие пуританизма. «Что позволено Юпитеру, то не позволено быку» – аристократия Лондона, Парижа и Вены наслаждается колониальной новинкой – горячим шоколадом, обсуждая полотна Арчимбольдо и Николя Пуссена, она с волнением следит за похождениями знаменитых развратников вроде Гийома де Ботрю, теоретизировавшего свое «дело» в сентенциях типа «уважаемый человек и добропорядочность несовместимы». Но подобная «яркая» судьба – удел избранных. Доля же третьего сословия – молитвенник и представления на ярмарочной площади. Конечно же, подобное описание довольно схематично, но оно пунктирно описывает представления о том, как должны были выглядеть «культурные роли» в обществе.

1968 год это все изменил. Не было больше высокой культуры и низкой – осталась только популярная. «Эстетический вихрь» сделал доступным повсеместно то, что некогда было уделом избранных. Дух той эпохи прекрасно описывается фразой знаменитого оккультиста Алистера Кроули: «Делай, что хочешь – это и будет твоим законом». И сопротивляться этому движению масс к «запретным плодам» великосветской раскрепощенности ни у кого попросту не хватило сил и тем более нравственной убежденности.

В начале 1990-х между Патриком Бьюкененом, который в 1992 году пробовал выдвинуться кандидатом в президенты США от Республиканской партии, и идеологом неоконсерватизма Ирвином Кристолом разгорелась дискуссия по поводу «культурных войн». Бьюкенен утверждал, что на Западе идет «борьба за право говорить обществу, что есть хорошо, а что есть плохо», называя в качестве ключевых «фронтов» этой войны вопрос об абортах, права гомосексуалистов и поп-культуру.

В свою очередь, Кристол говорил, что «культурные войны» правые давным-давно проиграли левым и это надо признать. Что надо научиться жить в реальности, где секулярная, основанная на максимальном индивидуализме и либерализации сексуальной морали, философия победила традиционалистский способ мышления, и нужно приспосабливать ее в своих интересах.

Следует признать, что слова Кристола по сути были гораздо ближе к истине, чем утверждения его оппонента. Политическое поражение «людей 1968 года» обернулось их несомненным триумфом в «культурной войне».

Описывая это явление, известный американский политик, идеолог левого консерватизма Линдон Ларуш, известный своим крайне негативным отношением к событиям 1968 года, отмечает, что результатом этого «сдвига парадигм» стало то, что современная западная элита комплектуется из людей, живущих в иллюзорной субъективной реальности и чьи политические воззрения имеют крайне сомнительное отношение к реальности объективной. В этом что-то есть.

 

Товарищ сомнительный наследник

С точки зрения Цветана Тодорова, которого мы уже цитировали, у «феномена 1968 года» есть своя темная сторона, представляющая наибольшую опасность для эстетической и культурной гегемонии этого явления. И заключается эта опасность именно в политическом наследии 1968 года, которое является в его представлении просто-напросто вредным. Речь идет о левой идеологии, или, если точнее, о роли специфического идеологического фактора.

Тодоров описывает это как крайне ограниченную возможность дискуссии в тоталитарном по сути, замкнутом на себя пространстве, где победитель всегда имеет соблазн объявить свою точку зрения истиной в последней инстанции и заняться уничтожением оппонентов, в том числе и физическим.

Олицетворением подобной догматики в этом уравнении на настоящий момент оказываются неоконсерваторы, вполне легитимные наследники эпохи 1960-х, своего рода реципиенты ее витальности – напомним, что многие из отцов-основателей движения были троцкистами, ушедшими вправо. Адепты перманентной революции изменили свои цели, но не свою методологию – «уничтожение врага по-прежнему является необходимым условием процесса», описывает их установки Тодоров.

Легко оценить, чего опасаются мыслители типа Тодорова. Их пугает возможность дискредитации всего созданного событиями 1968 года пространства культурной революции. Они опасаются, что тоталитарная секта, которой, по их предположениям, и являются неоконы, сможет вызвать негативную реакцию во всемирном масштабе (а на деятельность в меньшем пространстве неоконсерваторы, как всегда, не согласны) на прогрессистский проект. И что подобная реакция может принять форму и традиционалистской культурной контрреволюции. Пример неудачной, развязанной с подачи неоконов войны в Ираке и реакция на нее в исламском мире у всех перед глазами.

Неоконсерваторы же вполне готовы сыграть роль наследников «шестидесятников» в новых политических условиях, когда лозунги перемен снова начинают находить отклик в сердцах граждан США и других стран Запада. Недаром в последнее время так заметно активизировался на публичном поле активный участник событий 1960-х в Великобритании Кристофер Хитченс, который удачно совмещает в себе убежденного неокона во внешней политике и декларированного левака в политике внутренней, «некогда – ценителя Льва Троцкого и Розы Люксембург», как пишет он о себе сам.

По мнению же самого Хитченса, неоконсерваторы, или, как он витиевато называет себе подобных, «стойкие борцы с авторитаризмом и бескомпромиссные интернационалисты», имеют все основания считать себя действительными продолжателями 1968 года, гораздо более основательными, чем их оппоненты, которых он почитает за хранителей лишь буквы учения леваков-гошистов. В своем эссе для City Journal Хитченс дает читателю понять, что в лице неоконов он имеет дело с настоящими бойцами за светлое будущее планеты, за окончательную победу демократии (разбор феномена Кристофера Хитченса в контексте 1960-х годов можно прочитать в публикуемом на страницах «Русского Журнала» эссе «Кристофер Хитченс» Александра Линклейтера. – Ред.). Молодые представители этого течения, помимо всего прочего, если не верят непосредственно в «секс, наркотики и рок-н-ролл», то считают необходимым толерантно относиться к победившей в 1960-х толерантности, иными словами, являются культурными либералами в постшестидесятническом смысле этого слова.

Прогрессистское культурное поле – мейнстрим начала XXI века, но это мейнстрим, которому явно не хватает той самой жизненной силы, сиречь витальности, для взаимодействия с вызовами новой эпохи. Конечно, возможен вариант, когда иммигранты из стран третьего мира, которым сулят роль нового пролетариата глобального капитализма, окажутся инкорпорированными в эту систему, примут ее ценности. Но вот захотят ли пришельцы из совершенно чуждого ценностям европейского радикального либерализма иного социально-культурного мира играть по правилам этой системы, вместо того чтобы создать на ее месте новую, свою собственную, гораздо менее толерантную?

Возможно, да. А если нет? Ответная реакция западной политической и интеллектуальной элиты уже в ближайшем будущем может превратить всех нас в свидетелей самых неожиданных политических коалиций, объединенных при этом общей культурной парадигмой.

Так что революция 1968 года продолжается. Нам просто пока не виден новый цвет ее знамен.

 

RussianJournal

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе