Россия в те далекие времена пропагандистской машиной не располагала, да и нужды в ней не было. Во-первых, число грамотных людей было невелико, а значит, и памфлеты читать было некому. Во-вторых, на Руси и так не жаловали иноземцев, а потому убеждать кого-то в глубокой порочности обитателей других стран было не нужно. Вспышек официальной ксенофобии не наблюдалось даже во времена тяжелой Северной войны; напротив, Петр I выказывал противнику подчеркнутое уважение и даже поднимал за него "заздравный кубок". Не было их и во "времена очаковские", когда Россия упорно воевала с Турцией, поскольку турки давно воспринимались в стране как "басурмане" и естественные враги.
Все изменилось на рубеже XVIII и XIX веков, когда Российской империи, высшее общество которой бредило Европой, пришлось с этой Европой воевать. Хуже всего было то, что Россия была вынуждена маневрировать и периодически менять фронт. То Екатерина II берется подавлять французскую революцию, то Павел I собирается выбивать англичан из Индии, то Александр I начинает воевать с Наполеоном, то братается с ним в Тильзите. Столь резкие повороты внешнеполитического курса слишком походили на беспринципность, а потому требовали объяснений. Дворянство и другие социальные группы должны были понять: вчерашний союзник настолько погряз в грехе, что дальнейшая дружба с ним просто невозможна. Так, в 1807 году Россия, потерпев несколько поражений от Наполеона, была вынуждена присоединиться к континентальной блокаде Англии — и вскоре стали появляться статьи и брошюры, доказывавшие, что это не Россия разорвала контакты с Англией, а наоборот, англичане совершили в отношении России какую-то богомерзкую подлость.
Некоторые из этих агитационных материалов были шиты белыми нитками. Так, вышедшая в 1808 году книга некоего Меморского называлась "Дух, или Мысли англичанина на Воробьевых горах, оплакивающего нынешнее состояние Англии". Книга эта, как следует из названия, была написана от лица некоего англичанина, проживающего в Москве, но содержание текста и его стиль выдают в авторе выпускника русской духовной семинарии. В книге хватало апокалиптических видений:
"С улыбкою изображаю я картину прежде бывших постоянных англичан, которые вдруг разрушили свое благополучие! Сильная буря жизнь, имения и здоровье одним разом у них все похитит... Глаза от чувствования нещастий моих соотичей, забывших себя,— соотичей, разрушивших согласие с Россиею, с сим благополучным всем народам пристанищем, поминутно орошают лице мое горючими слезами... Торговля ваша увянет; мануфактуры, заводы, фабрики уменьшатся, хлеб, пенька, сало и железо, получаемые из России, оставлены. Ах, англичане!"
Местами автор впадает в провидческий экстаз:
"Я хожу теперь по сыпучему песку белому, подымаюсь на высокую гору, опускаю глаза долу, смотрю на текущую реку студеную, стремящую быстро свои серебристые воды, кропающие берега пологие и зеленые. Считаю в мыслях своих побелевшие лица англичан, унывающих о прервавшейся коммерции с русскими. Рассматриваю томную беспрестанную тоску ноющих сердец их. Вижу — и дума моя чувствует умиление!.. Англичане! Вы были близки к сердцу моему — но отдалились! Мир для вас уже не существует, может быть, и вы существовать не будете... Вы были такиеж люди, как и мы, живущие в пространнейшей Российской империи, но не понимаю, что довело вас до сих преступлений, которые сердце ваше отвергало, и для того-то не могу простить вам сих пороков!"
Божья кара висела над туманным Альбионом недолго, потому что уже в 1812 году англичане снова стали союзниками, а Бонапарт пошел на Москву. И вот по России уже ходит наскоро переведенный с немецкого трактат, в котором расписывались "неискренность, или паче, назвав вещь точным ея именем, многократное вероломство и великий обман, какие Франция в течение нескольких веков противу всех европейских держав оказывала".
В том, что пропаганда описывала временного политического врага в качестве извечного противника самого Господа Бога, не было ничего удивительного или характерного только для России. В сущности, то же самое наблюдалось и в Европе, богатой памфлетными традициями. Нарождавшаяся российская пропаганда с самого начала усвоила технологию применения двойных стандартов: если Россия поступает в отношении кого-то неблаговидно, значит, этот кто-то сам виноват, а если кто-то ведет себя не так, как хочется Петербургу, значит, наконец-то проступила его подлинная сатанинская сущность.
"Излюбленные мечты вырываются наружу"
Война 1812 года породила мощную волну антифранцузских настроений, что вполне естественно при вторжении врага. В эту войну власть впервые заговорила с населением языком политической агитки. В знаменитых афишках, издававшихся по приказу генерал-губернатора Москвы графа Ростопчина, французы представали жалкими слабаками, которых может разогнать баба, вооруженная ухватом. Еще задолго до войны Ростопчин распространил памфлет, в котором призывал русских дворян перестать копировать все французское, а самих французов выставлял мелкими бесами: "Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французу: сгинь ты, дьявольское наваждение! Ступай в ад или восвояси, все равно, только не будь на Руси". С началом войны такой полумистический взгляд на врага сделался официальным, и наполеоновскую армию "двунадесяти языков" стали сравнивать с саранчой из Апокалипсиса.
Ущерб, нанесенный французам партизанами, и само победоносное окончание войны способствовали тому, что образ русского великана, посмеивающегося в усы при виде жалких иноземных карликов, прочно вошел в арсенал российской пропаганды. Даже через много лет после изгнания Наполеона официальные идеологи продолжали изображать Россию в образе спокойного гиганта, поучающего зарвавшихся западных коротышек. При этом ориентация на двойные стандарты никуда не делась. Пропагандисты признавали за Россией естественное право поучать другие народы и вмешиваться в их внутренние дела, а попытки противостоять этому расценивались в лучшем случае как черная неблагодарность.
В 1840 году, за 13 лет до Крымской войны, публицист и видный чиновник министерства просвещения Иван Кулжинский писал: "Огромное пространство неизбежно предполагает великую силу, а с силою неразлучно великодушие. Россия есть младшая сестра между державами Европы. Пока она росла и мужала, старшие сестры ея уже успели состариться, и теперь, по естественному течению человеческих дел, Россия делается, так сказать, главною распорядительницею европейского хозяйства. Умная, здоровая и добрая хозяйка, она оказывает своим старшим сестрам все возможные знаки почтения и уважения, готова даже отдать им почетное первенство; но все чувствуют и знают, что за спокойствие и благосостояние всего домоустройства отвечает она, родимая. Вспомните 1812 год — вот и доказательство!.. Когда некоторые из старших сестер России потеряли от старости вкус ко всякому благоустроенному правлению, тогда Россия своим благодатным примером возобновляет в Европе понятия о монархическом самодержавном правлении, ведущем свое начало от Самого Бога. Стоя на страже общественного спокойствия света, Россия одним движением своих сил усмиряет возникшие беспорядки... От одного слова, от одного взгляда русского царя переменяются события". В дальнейшем, правда, слова и взгляда оказалось недостаточно, и в 1848 году Россия предприняла интервенцию против восставшей Венгрии.
Вскоре выяснилось, что якобы состарившиеся старшие сестры, то есть европейские державы, тоже любят пересекать чужие границы. С началом Крымской войны российские пропагандисты все чаще стали возмущаться несправедливостью Европы по отношению к России. Отставной генерал Иван Липранди, занимавший должность чиновника особых поручений при министерстве внутренних дел, возмущался в 1854 году: "Вот уже почти два десятилетия, как заметно вообще какое-то особенное ожесточение, чтоб не сказать остервенение, западноевропейских писателей и писак против России. Немногие... умели удержать себя в некоторых пределах, большая часть не пренебрегает никакою грязью". Противники России, среди которых в то время были Англия и Франция, все так же традиционно изображались в виде злобных карликов, коварно напавших на ни в чем не повинного великана. Один из тогдашних авторов писал: "Вообразите несколько негодяев, озлобленных на благородного человека, мешающего им делать разные низости; будучи не в силах побороть его, они согласились сопротивление врага против них одних представить посягательством на спокойствие всех и каждого".
Двойные стандарты никуда не делись и в последующие годы. Во второй половине XIX века Россия, активно покорявшая Среднюю Азию, все ближе подступала к границам британской Индии. Англичане нервничали и активно интриговали против России. В печати обеих стран даже обсуждалась возможность развязывания войны. Российские газеты с благородным гневом отвергали инсинуации английских журналистов по поводу вероятного вторжения русских войск в Индию. И в то же время о перспективах подобного вторжения рассуждали с нескрываемым оптимизмом. "Если спокойно рассчитать все расстояние, отделяющее долину Инда от центров расположения русской армии, и время, необходимое на прохождение русских войск через Афганистан, то любой стратег и политик признает, что поход в Индию не только возможен, но и не представляет особых затруднений",— писал журнал "Русская старина".
Россия включилась в настоящую информационную войну с Англией, причем вела ее как на своей, так и на вражеской территории. С одной стороны, вкладывались немалые средства в улучшение имиджа России за рубежом, а с другой стороны, предпринимались попытки доказать россиянам, что англичане — народ коварный и доверять им нельзя. Имидж, правда, несмотря на все финансовые затраты, не улучшался. Так, близкий к властям публицист Константин Трубников, в разные годы возглавлявший издания "Новое время", "Биржевые ведомости" и "Русский экономист", в 1882 году писал:
"Медвежью услугу в наших отношениях с западными соседями вообще и с Англией в особенности оказывают России наши субсидированные официозные органы, каковы Journal de St. Peterbourg, Agence Generale Russe и, наконец, бельгийская газета Le Nord. Достаточно вспомнить неприличные обвинения последней газеты против великобританского правительства за его отказ от участия в дальнейшем развитии Брюссельской конференции (Брюссельская конференция 1874 года, где обсуждались принципы гуманного ведения войны.— "Власть"), которые сильно восстановили против нас общественное мнение Англии и вызвали против России раздражительные и несправедливые выходки английской печати. Что же касается Agence Generale Russe, то его телеграммы из России, слывшие официозными, производили самое неприятное впечатление в Европе, находясь в беспрестанном противоречии с частными известиями этого рода".
Но если зарубежные читатели не слишком верили российским и пророссийским газетам, то в самой России антианглийская пропаганда легко находила своего адресата. Так, некий новгородский мещанин Михаил Сарыч в 1894 году выступил с чем-то вроде обращения к нации. Скромный новгородец заклинал правительство и народ ни в коем случае не верить англичанам:
"Итак, да ведают английские и другие государственные деятели, что дружба Англии и невыгодна, и не нужна России, так как она наделала уже столько зла всему славянству, что русские и славяне могут только простить ей ея великие грехи, но вступать с нею в союз было бы гибельно для самых жизненных интересов России и славянства!"
В общем, старые мотивы о согрешившем перед Богом супостате, который пакостит России по причине своей внутренней порочности, никуда не делись.
С особой яростью антианглийская кампания разгорелась в российской прессе с началом англо-бурской войны. Кампания эта получила высочайшее благословение. Вот что писал Николай II в 1899 году своей сестре Ксении:
"Я всецело поглощен войной Англии с Трансваалем... Не могу не выразить моей радости по поводу только что подтвердившегося известия, полученного уже вчера, о том, что во время вылазки генерала White (британский военачальник Джордж Уайт — "Власть") целых два английских батальона и горная батарея взяты бурами в плен! Вот, что называется, влопались и полезли в воду, не зная броду!.. Ты знаешь, милая моя, что я не горд, но мне приятно сознание, что только в моих руках находится средство вконец изменить ход войны в Африке. Средство это очень простое: отдать приказ по телеграфу всем туркестанским войскам мобилизоваться и подойти к границе. Вот и все! Никакие самые сильные флоты в мире не могут помешать нам расправиться с Англией именно там, в наиболее уязвимом для нее месте. Но время для этого еще не приспело — мы недостаточно готовы к серьезным действиям, главным образом потому, что Туркестан не соединен пока сплошной железной дорогой с внутренней Россией. Однако же я увлекся, но ты поймешь, и при случае невольно иногда самые излюбленные мечты вырываются наружу, и невозможно удержаться, чтобы не поделиться ими".
"Он шустрый, бойкий и плодится как саранча"
Славянский вопрос серьезно волновал российское общество. Двойные стандарты, конечно, были и здесь. Считалось, например, что Австро-Венгрия и Германия насильно онемечивают славян, а Турция держит их на положении завоеванных народов. И то и другое было чистой правдой, но было правдой и то, что Россия не собиралась предоставлять независимость Польше и проводила в этой стране политику жесткой русификации. Русские газеты регулярно взывали к чувству лингвистической солидарности со славянами, но, когда по России ударили японцы, пресса заговорила о солидарности общеевропейской и даже о единстве всех европейских народов в противостоянии "желтой опасности". В одной из брошюр 1904 года, например, говорилось, что "России приходится стоять на страже интересов Европы против покушений желтой расы".
Пропаганда времен войны с Японией была выдержана в лучших ростопчинских традициях. Врагов, как водится, старались представить в наиболее жалком виде. В одной из книг, например, говорилось:
"Народу в Японии 47 миллионов человек. Народ очень мелкий, росту не больше 2 аршин и 2 вершков, так что если бы они поступали на военную службу в России, то их бы всех забраковали по малому росту. Грудь узкая, глаза маленькие и косые, волосы черные и очень жесткие... Бедняки в холодную пору носят мочальные накидки, а летом ходят голые — совсем как дикари, только для приличия надевают кушак из бумажной материи... Дома у них маленькие, деревянные, легкие; стекол нет в окнах, в место них бумага; печей нет; а согреваются они при помощи жаровни. Мебели тоже нет, и сидят они на полу, который стараются покрыть циновками. Питаются японцы исключительно растительной пищей. Мяса не едят вовсе и оттого слабы и болеют... По вере язычники, в Христа не веруют".
Вообще в первый год войны над японцами предпочитали посмеиваться: "Работа у них неважная: японец не любит фабрики, машина его пугает. Сойдутся, положим, мастеровые на фабрику. Они не идут прямо к станкам или куда там следует, а сначала отвешивают друг дружке поклоны. Работать молча они не могут, целый день болтают или поют; то подсядет мастеровой к соседу, если холодно — присоединится к огоньку, трубочку закурит. Так рабочий день и протянет, спешить не любит. Случится с машиной поломка — ничего, говорит, еще смеется, доволен. Получает грош и сработает на грош".
Шуточки продолжались и в 1905 году, причем смеяться предпочитали все над той же низкорослостью и маломощностью носителей "желтой опасности":
"Казаки и пограничники очень были довольны, что им удалось покрошить японцев. "Обижаются очень,— говорил казак,— обижаются, что их пиками сквозили. Такого, говорят, уговору не было".
— Ловко мы их залопали,— рассказывает пограничник,— и ничего так япошки не пужались, как сибирских пик. Как это казак пику наклонит, он и шашку бросит, руками перед собою машет, ими за древко хватается. Здорово их прикалываем..."
Время шло, а переколоть всех японцев никак не получалось. Более того, население начало открыто бунтовать. Поэтому пропагандисты изменили тон. В городах стали распространяться листовки, в которых наконец разъяснялось, ради чего ведется война и чем японцы угрожают каждому россиянину.
"Надо запомнить,— говорилось в одной из прокламаций,— что японца никак невозможно оставить в Маньчжурии; ежели его там оставить, он пойдет в нашу Сибирь и вытеснит нашего переселенца. Пойдет дальше, и тогда прощай, Сибирь, и Амур, и новые места. Прощай, русское переселение,— русскому народу некуда будет переселяться. Японец все захватит, все заполонит. Он шустрый, бойкий и плодится как саранча. Ежели отымет Сахалин, тогда некуда будет девать вредных людей. Надо будет жить с ними и терпеть от них".
Половину Сахалина все-таки пришлось отдать, что стало весьма болезненным ударом.
Как это всегда бывает с пропагандой, тон официальной агитации вскоре сменился. Японцев стали ставить в пример россиянам за их преданность "охранительным началам" и своему императору, чего в русском обществе не наблюдалось. Пришлось помириться и с англичанами, потому что без их помощи бороться с Германией и ее союзниками было почти невозможно.
"Наглое рыльце прусского лейтенанта"
Начавшаяся мировая война не могла не привести к взрыву германофобии, и российское общество стало с увлечением выкорчевывать все немецкое, будь то мода носить шляпу-котелок или германское название столицы империи, которая в одночасье превратилась из Петербурга в Петроград. На сей раз в идеологический бой бросились чуть ли не все "мыслящие люди страны", то есть люди, считавшие своим долгом писать статьи и выражать свое мнение. Борьба с Германией стала представляться ими как сражение света с тьмой, битва культуры с антикультурой. Так, интеллигентнейший профессор философии Владимир Эрн обвинял в бедах человечества всю немецкую культуру:
"Поверх всех ужасов физических на духовном экране всечеловеческого сознания вырисовалось... наглое рыльце прусского лейтенанта. На нем все лоснится и светится от бесконечной самоуверенности. С головы до ног и от каски до глубины мозгов, до последней сердечной мысли в нем, все made in Germany, и не подумайте, пожалуйста, что сделано плохо! Нет, сделано великолепно, превосходно, идеально! Во всей Европе не найти такой чистой работы. Его монокль делали лучшие оптики мира. Каждый отсвет его глазного стеклышка открывает поистине трагическое зрелище. Один поворот его каски — и вы видите бесконечные вереницы знаменитых немецких ученых. У них училась Европа, но они все работали, с тайною любовью, со страстью, для украшения истинно прусского рыльца. Вы привыкли уважать Гельмгольца или Оствальда? Знайте же, что в лейтенантском монокле есть и их капля меда. Да и капля ли? Все молекулы, все ткани лейтенантского существа созданы совокупным духовным творчеством объединенного и единого в своих стремлениях германского народа".
Русское общество, может быть, первый раз в своей истории позволило увлечь себя идеологическими клише. Ростопчинские афишки были разновидностью народного лубка и предназначались для низших классов, так что высшее общество не заразилось ненавистью и презрением ко всему французскому. Официальная англофобия тоже была не слишком популярна в образованном сословии. А вот ненависть к Германии охватила почти всех. Тем более тяжелым было разочарование, когда выяснилось, что победить в войне России не удалось. В 1917 году одна из газет писала:
"Русские профессора, в особенности же профессора философии, с самого начала войны вступили на скользкий путь политики. Они взяли на себя смелость заявить, что война с Германией есть война против германской культуры. При этом весь германский народ объявлялся отколовшимся от европейской культуры, впавшим в варварство. Ученые, преимущественно философы, призывали к "борьбе до конца" с "озверевшим" германским народом, а некоторые наиболее ретивые, как князь Е. Трубецкой, и вовсе к борьбе "без конца". Действительность, однако, не оправдала ожиданий. России пришлось пережить целый ряд тягостнейших неудач. Профессора философии нас уверяли, что война с Германией есть война культур. Следовательно, наша русская, славянская культура потерпела поражение?"
Так военный и политический кризис дополнился кризисом идейным, и все потому, что образованное общество позволило себе увлечься сиюминутным идеологическим поветрием.
КИРИЛЛ НОВИКОВ
Коммерсант