Ещё в 1992 году президент Международного общества политической психологии, профессор Гарвардского университета Вэмик Волкан и доктор юридических наук Александр Оболонский в своей статье «Национальные проблемы глазами психоаналитика с политологическим комментарием» («Общественные науки и современность», 1992, №6. стр. 31-48») показали, как будет протекать в новых государствах посттравматический синдром, связанный с распадом. Они довольно точно предсказали как «русскую весну», так и всплеск украинского национализма.
Краткая выдержка из доклада Оболонского и Волкана, возможно ли преодоление посттравматического синдрома на пространствах бывшего СССР.
«Сепаратистские движения в СССР — результат различных коллективных травм, нанесённых отдельным нациям. Скажем, у украинцев связанные с этим чувства восходят еще к 1654 году, когда Украина была присоединена к России. Такого рода «избранные травмы» выдвигаются на авансцену общественного внимания, подогревают этнические конфликты и делают эмоциональные проблемы столь же важными (а иногда и более важными), как и сегодняшние проблемы реального мира.
С этим тесно связана невозможность для группы оплакать свою травму. Оплакивание — необходимая для человека реакция на изменение или утрату. В процессе оплакивания человек выражает свою скорбь, пытается как бы удержать утраченного человека или предмет и в конце концов смиряется с утратой. Поведение групп в этом отношении подобно поведению отдельных людей. Какое-либо событие превращается в групповую избранную травму в том случае, если группа оказывается не в состоянии оплакать его адаптивным образом. Она может быть для этого слишком униженной, слишком разъярённой или слишком беспомощной. Результатом станет отсутствие у неё воли к решению проблемы на основе компромисса, например уступки какой-то территории «врагу».
Неспособность оплакать травму переходит от поколения к поколению. Однако последующие поколения сознательно или несознательно желают исправить сделанное их предками и тем самым освободить себя от униженности, ставшей частью их идентичности. Вступает в силу механизм психологической самозащиты против собственной неспособности оплакать и в итоге погасить травму, оказывающий существенное влияние на социальную и политическую идеологию группы.
Это объясняется тем, что наряду с государственным империализмом существует и империализм народный, присущий так называемым «простым людям». Явление это носит интернациональный характер и свойственно, например, массовому французскому или германскому сознанию не меньше, чем российскому. Порой просто диву даешься, слыша или читая, как какой-нибудь обыватель с кругозором, ограниченным рамками его убогой повседневности, рассуждает почти в классических терминах геополитики: «государственные интересы», «интернациональный долг большой нации», «зоны влияния» и т. п.
Правда, русская специфика, очевидно, не позволяет особенно напирать на недостаток «жизненного пространства». Зато есть другие тезисы, из которых главный с негодующим пафосом обращался, прежде всего, к восточноевропейским и прибалтийским народам, но также и к другим национальностям бывшей Российской империи, присоединённым в разное время силой русского оружия либо дипломатическим диктатом с позиции силы, и звучал примерно так: «Мы, де, их освободили (варианты — «спасли», «из дикости вывели»), а они, неблагодарные, не хотят жить по-нашему!». Увы, святой народной простоте не приходит в голову, что «освобождение», сопровождаемое стремлением принудить «жить по-нашему», называется не столь возвышенно, а совсем иначе. Пропаганда, эффективно используя традиционные стереотипы массового сознания, лишь усиливала их и, манипулируя, направляла против очередного «врага».
Феномен «избранной общей травмы» нагляднее всего проявляется в нашем отношении к Отечественной войне 1941—1945 годов, стоившей народу не менее 27, а, может быть, и все 35—40 миллионов убитых, десятков миллионов искалеченных, разрушенной страны, исковерканной жизни целых поколений. Травма была настолько велика, что первые полтора-два десятилетия после войны о ней даже сравнительно мало говорили и писали. Очевидно, в соответствии с законами психологии её старались забыть, вытеснить из сознания. Оплакать эту травму адаптивным образом и в итоге погасить, принять её было тогда просто невозможно.
Процесс адаптивного оплакивания начался лишь в 60-е годы и продолжается до сих пор. Он породил прекрасную военную литературу и кинематограф, многочисленные ветеранские ассоциации, красивые ритуалы. (Кстати, в Америке я видел, в сущности, очень похожие вещи в связи с вьетнамской травмой.) Пожалуй, в нашей общественной жизни последних двадцати лет оплакивание военной травмы было единственной искренней, не фальшивой мелодией, психологически объединявшей практически всех людей. Не обошлось, правда, и без циничных спекуляций на святой для всех теме, но это уже другой вопрос.
В нашем варианте процесса оплакивания важное место занимает ритуал обличения «козла отпущения». На эту незавидную роль мишени для вымещения национальных обид сейчас обычно выставляют одного из трёх персонажей: коммунистический режим, какой-либо из соседних этносов или русский народ как имперскую нацию. Иногда одновременно используются все три мишени либо, по крайней мере, две из них. В каждом случае «образ врага» отнюдь не вымышлен. Резоны есть у любой из этих позиции. Однако достичь «адаптивного оплакивания, т. е. принятия полученной травмы как тяжёлого, но уже закончившегося события, возможно лишь в первом варианте, где «козлом отпущения» выступает господствовавший в стране коммунистический режим. Главным мотивом такого оплакивания могла бы стать тема: «Все мы — кто больше, кто меньше — жертвы одного Молоха; но теперь его больше нет, и мы, обогащенные тяжело доставшимся нам знанием кошмара тоталитаризма и, наконец, освободившиеся от него, можем создавать новое общество».
Конечно, в такой позиции объективно есть элемент идеализации и упрощения реальности, так как по крайней мере тень коммунистического режима ещё долго будет витать над нашей землей, определяя многие наши поступки и мысли. Но для выздоровления и сохранения хотя бы минимума конструктивных связей на территории бывшего СССР подобная психологическая установка представляется оптимальной. Лишь в её рамках мы все можем достичь объединившего бы нас чувства разделённой общей травмы. Поэтому бесплодными и безнадежными были все попытки сохранить Союз — общего врага. И все аргументы об общей истории, что, дескать, «страна строилась веками», не достигали цели, поскольку встречали резонный ответ: «Строилась она железом, на крови и была тюрьмой народов».
Зато тризна по Союзу может стать объединяющим фактором. Беда, однако, в том, что мы сейчас находимся на первой стадии процесса, который потребует немало времени. Очень многие люди в нашей стране идентифицировали себя именно как «советских людей». И хотя, казалось бы, теперь ясно, что нечего жалеть об утрате дурной и фальшивой идентичности, но для людей, проживших всю жизнь в сознании принадлежности к ней, это тяжёлый удар. Особенно для людей немолодых. Ведь «советский человек» на самом деле имеет некоторые специфические черты, отличающие его от всех прочих. Не будем сейчас говорить, хорошие это черты или плохие. Важно, что такова психологическая реальность.
Скорбь этих носителей консервативного синдрома по утраченной идиллии легко может перерасти в действия — отчаянные, обречённые, бессмысленные, но психологически по-своему оправданные. Последнее время нас без конца и без меры пугают всевозможными бунтами. Так вот они и могут стать бродильным ферментом таких бунтов.
Но если этого, как я очень надеюсь, не произойдет, их психологическая фрустрация может вылиться в другие формы и превратить их в массу пациентов нервных клиник. Поэтому общество за всеми своими тяжёлыми и неотложными делами не должно списывать этих людей либо делать из них очередных «козлов отпущения». Им следует попытаться помочь обрести новую психологическую идентичность, внутренне адаптироваться к новой реальности».
(На иллюстрациях жители Донбасса в 1990-91 годах «скачут» за независимую Украину)