Комплекс родины

Родина у нас понятие не материальное, а исключительно духовное. Ею настойчиво предлагается считать не страну, не государство, а идею. И пусть она меняет названия — имперская, социалистическая, суверенно-демократическая. Суть от этого не меняется.

Воспаленные, но повсеместные призывы построить где-нибудь по границам Кубани и Ставрополья великую кавказскую стену пробудили странное воспоминание. До августовского путча оставался год, великая держава приказывала долго жить, и моему случайному тогдашнему собеседнику это, как и большинству сограждан, не нравилось. Он не был отчаянным патриотом, он не говорил слова «родина», он даже оборот «моя страна» использовал с каким-то смущением, будто опасаясь излишнего пафоса. Балтия уходила, и я его спросил: а, скажем, если бы республик в нашей с ним стране было не 15, а 16, этой 16-й была бы, допустим, Монголия — ее свободолюбивый порыв он тоже воспринимал бы с горечью? Я ничего не имел против Монголии, да и вообще, кроме человека по фамилии Цеденбал, мы знали еще, может быть, про существование первого монгольского космонавта… Собеседник долго мялся и наконец признался: да. Смотреть вослед уходящей Монголии ему было бы так же горько…

Советские люди, которые рассказывали про свою власть недобрые анекдоты, чрезвычайно негодовали, когда из их большой страны уходили литовцы, латыши и эстонцы.


Про эти страны они знали две вещи: там живут ненавидящие русских фашисты, а все тамошнее благополучие было достигнуто за счет советских людей и в советское время. Этого было вполне достаточно для того, чтобы к Литве, Латвии и Эстонии относиться так, как перед этим относились к эмигрантам из СССР, которым социалистическая родина дала все.

Потом уходила Грузия, и в этом тоже было что-то очевидно антироссийское. А затем дошло дело до Чечни, и это было совсем уж возмутительно — разваливать Россию!

Со стереотипами иногда получаются истории очень поучительные. Решив, что чеченцы и в самом деле надумали отделиться, россияне поначалу словно растерялись перед обилием возможных интерпретаций. И только непривычные еще по тем временам масштабы кровопусканий несколько притормозили процесс постановки задачи. Это получилось, когда смолкли пушки и все вроде бы стало на свои места. Чеченцы, а заодно и все прочие кавказцы стали в общем представлении пережитком дикарского человеческого прошлого, по чьему-то недосмотру сохранившегося до наших дней. И после этого кредо уже окончательно вызрело: идеальным вариантом был бы, конечно, Кавказ без кавказцев, потому что прадеды за него кровь проливали, территория стратегическая и вообще исконно русская. Но поскольку атомную бомбу на них не кинешь без ущерба для себя, то пусть остаются. Но это должна быть резервация, отделенная стеной или рвом. И бог с ними, с прадедами.

Формула органична и точна — как продолжение «монгольской» горечи двадцатилетней давности. Нужно было только еще немного подождать и прислушаться к радостным ноткам в августе 2008-го. После цхинвальского похода в воздухе словно веяло какой-то недосказанностью: ну да, признали, но когда же будем делать новые суверенные государства полноправными субъектами федерации? И дело не в том, что в глубине сознания все-таки вяло копошилось понимание того, что на свете возможно не все. А в том, что всего спустя два года россияне охладели и к этой идее.

Как во время чеченской войны, так и в ходе штурма Цхинвали с последующим признанием население большой страны было мотивировано чем угодно, только не имперским расширением или сохранением того, что нажито, и в этом и заключена истинная суть имперского патриотизма. Чеченцы должны были ответить за все: за 90-е, за реформы, за падение Берлинской стены, за себя самих и за мифы о самих себе. Не было в этом буйстве чувств только одного — целостности державы. Было бы соблазнительно увидеть в торжестве августа 2008-го потаенную радость новых завоеваний, но ведь тоже нет. Злорадство по поводу Саакашвили, в лице которого был уязвлен американский империализм, маленький духовой оркестр внутри каждого и в резонанс со всеми и в первую очередь с долгожданным рыком державы — да. Больше ничего. Когда спустя несколько месяцев маленькая гордая республика вдруг оказалась обычным вороватым режимом, ничем не отличающимся по сути от прочих восьми с лишним десятков, все снова стабилизировалось, а злорадство прошло. И точно так же комплексе имперского сознания очень много элементов, и нет только одного — чувства границ той страны, которая, собственно, и должна считаться родиной.

Все логично: территория, расширяющаяся явочным порядком, по воле политического случая, не успевает даже за десятилетия стать той страной, которую от рубежа до рубежа считаешь по-настоящему своей. Позапозавчера она приросла Чукоткой, вчера — Аляской. Аляска ушла, Чукотка осталась. Потом ее частью стала Литва и не стала Монголия. А сегодня ею может еще стать Южная Осетия. Но, вероятнее всего, не станет. И что в итоге предписано «беречь как ласковую мать»?

Своей страной еще, конечно, можно считать территорию, на которой от края до края, куда ни приедешь, обнаруживаешь некий уклад, становящийся общим вне зависимости от традиции, существовавшей здесь веками. В конце концов, не только российская территория формировалась в известной степени случайно, поглощая и ассимилируя тех, чьи предки и не думали болеть за одну сборную. В конце концов, для того чтобы страна стала твоей, ее нужно хоть немного знать, она должна быть гражданину от края до края интересной. Потому, кстати, с полным основанием показателем конструктивного патриотизма можно считать уровень развития внутреннего туризма. В него во всем мире и принято инвестировать с пониманием того, что это окупится. У нас и дешевле, и, главное, приятнее съездить в Париж или даже на Соломоновы острова. А ради родного уклада никто не станет тратить ни денег, ни времени.

В итоге проблема той родины, которую надо иметь и любить, решается двумя путями. Таковою естественным образом определяется территория, которую знаешь, с которой связан, где друзья — ее еще называют малой. Но, с другой стороны, на то предки и собирали великую державу, чтобы любить предписывалось нечто совершенно иное и куда более глобальное — то, что границ не имеет, то, что завтра, по ничем не подтвержденному, но глубокому ощущению, может чем-то прирасти или, наоборот, усечься.

И, может быть, не случайно наши патриоты уверяют народонаселение в том, что родина у нас в отличие от всех остальных понятие не материальное, а исключительно духовное. И, стало быть, непостижимое. То есть родиной настойчиво предлагается считать не страну и даже не государство, а идею. В силу своей зыбкости довольно химерическую. Но при этом, как выясняется, чрезвычайно функциональную. Она годится и для ответа на вопрос, почему было бы так горько расставаться в случае чего с Монголией, и для того, чтобы помнить, за что воевали в Чечне. И твердо знать, ради чего, если потребуется, придется брать какой-нибудь очередной Цхинвали.

Вадим Дубнов

Газета.RU
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе