«Люди казенного века» Алексея Макаркина – в столкновении с «веком-зверем»

В 2017 году и Фёдор Александрович, и Алексей Владимирович были регулярными участниками круглых столов, которые проводил наш проект в связи со столетием событий 1917 года, и с завидным постоянством содержательно «пикировались» друг с другом. Нам показалось интересным возродить диалог двух наших коллег в формате рецензирования.

***

Книга Алексея Макаркина «Люди казённого века» (М.: Школа гражданского просвещения, 2019) — необычная. Автор не претендует на научность, пишет вольным стилем, практически разговорным. Можно сказать, рассказывает истории. Все эти истории – биографические: 28 очерков о людях, оказавшихся в «казённом» ХХ веке. Выбор персонажей совершенно произволен, очерки выстроены по алфавиту, причем каждый очерк соответствует одной букве русского алфавита. Иными словами, биографий могло бы быть сколько угодно, число не имеет значения. Автор даже поясняет, что не хотел бы писать о людях первого плана, его более интересуют те, что стояли за их спиной (с. 11). Биография тут выступает как повод затронуть нечто, значимое для самого автора в контексте его собственного «казённого века». Перед нами – авторское супер-эго в 28 его гранях.

А. Макаркин прямо заявляет о своем методологическом предпочтении: он за персоноцентризм, а не системоцентризм (с. 6-7). В книге показано столкновение конкретного человека, пусть и не самого заурядного, но и не самого известного, с «веком-зверем». Наверное, человек «второго плана» имел больше прав на «второй шанс», ведь его ответственность была не столь велика. «Второй шанс» вроде бы и переводит во «второй план». Но вот есть ли этот «второй план»? Будучи человеком «казённого века» (какого плана? первого? третьего?), Михаил Бахтин утверждал, что никакого «алиби в бытии» нет. И тут «второй план» сразу превращается в первый и единственный: каждый обречен постоянно, всякий раз делать выбор вселенского масштаба. «Второй план» — для зрителя, для объективирующего отстраненного взгляда. Но сам я – всегда в центре. И тот, «другой», с которым «я» неизбежно имею дело, он тоже всегда в центре. И мне приходится иметь дело не с «системами», не с казённой машиной или природной стихией, но всегда с таким же человеком-вселенной. И неважно, надет ли на него казённый мундир, казённая роба или гражданское платье. Описывая «системы», если мы хотим хоть чуть-чуть понять логику их функционирования, а не ограничиваемся игрой в детский конструктор, мы всегда упираемся в людей.

Не имея возможности говорить о индивидуальном (да и нет тут индивидуального, как уже было сказано), поговорим о «стратегиях» человеческого поведения в отношении «систем». Например, А. Макаркин рассказывает несколько историй, в которых человек оказывался перед необходимостью выбирать между двумя противоборствующими сторонами. Особенно ярко это проявлялось в периоды острых политических кризисов и революций. Если выбор был сделан, то вставали следующие вопросы: каковы рамки нашего противостояния? на что мы готовы ради нашей победы? чего заслуживают побежденные? Автор ставит вопрос о необходимости жестокого подавления революции 1905 года (с. 18-20, 64). Да, согласимся, «слишком жесткая система быстрее ломается». Только вот причины жесткости могут быть разными. Российская империя проявляла излишнюю жесткость от слабости. Основными причинами этой слабости были большое пространство, низкая плотность населения, архаичная и небольшая по объему экономика, слабый бюджет, невеликая численность полиции и бюрократического аппарата. Неудивительно, что ситуация частенько становилась запущенной, после чего из нее выходили с использованием максимально простых и скорых средств. Адмиралу Дубасову, герою русско-турецкой войны, ничего другого не оставалось, как в 1905 году применять на Пресне артиллерийские орудия. При этом он потом заступался за тех, кто, будучи невиновным, попал под маховик репрессий. Но он заступился и за террористов, пытавшихся в отместку за Пресню убить его самого. Автор готов согласиться с Дубасовым. Но царь заступничества не одобрил: террорист может быть молод и неразумен, но его помилование лишь усилит волну террора. Казнь – не месть, а предотвращение большего зла. И тут «система» действует в рамках человеческой логики. Увы, приземленной.

Либеральная общественность в 1905 году объявила государственный террор большим злом, чем революционный. Кадетская партия делала ставку не на вынужденные уступки государства, а на успехи радикалов. Ожидалась капитуляция власти. Соглашение власти и кадетов в 1905 году не состоялось — как не состоялось и позднее, вплоть до февраля 1917 года. Стало ли кадетам от этого легче? Если любой политический компромисс считать «гнилым», какое политическое развитие будет возможно? В России начала ХХ века слишком многие считали политические компромиссы признаком беспринципности, что привело к параличу элит в 1917 году. Другой пример поведения в период смуты: рижский владыка Агафангел (Преображенский) лично просил за тех, кто в 1905 году оказался против своей воли вовлечен в аграрные беспорядки. Он сочувствовал черносотенцам, принимал участие в деятельности их организаций, но не благословлял демонстративных акций, если они были чреваты усилением противостояния (например, крестного хода в Вильне к памятнику М.Н. Муравьеву в 1913 году). В 1927 году митрополит не поддержал просоветскую декларацию Сергия (Страгородского), но не пожелал стать организатором антисергиевского раскола. Не всякий компромисс он считал «гнилым».

Хотя бывают и «гнилые». Например, если начать за Бога решать Его вопросы: попадут ли все не-православные в ад? (с. 66-67) Любой «объективный» ответ – заведомо «гнилой» (компромиссный или безкомпромиссный), превышающий сферу компетенции и уводящий из нее. Ведь на самом деле вопрос в том, попадешь ли ТЫ и попадут ли другие из-за ТЕБЯ? Это и есть персоноцентризм. «Объективный» системоцентричный ответ про человечество отбивает нужную мотивацию. Это как любовь к человечеству, которая легко сочетается с ненавистью к ближнему. В контексте «казённого века» можно было бы, скажем, поставить и такой вполне конкретный вопрос: отмолили ли конкретного человека Иосифа Джугашвили (не генералиссимуса Сталина, ибо это должность) молившиеся за него новомученики? Или проклятия в адрес «чудовища» и «духовного урода» со стороны митрополита Илариона (Алфеева) превозмогли?

Автор книги размышляет и о тех, кто сделал свой выбор, пойдя в революцию. В этом случае идейность обычно рассматривалась поважнее совестливости. Точнее, выбор определялся не конкретной ситуацией, а наложенной на нее сеткой партийной программы. Революционно настроенный адвокат Владимир Жданов действовал в обстоятельствах, созданных Великими реформами. А. Макаркин пишет, что они были половинчатыми (с. 79-80). В самом деле, они были компромиссными, потому что пытались учесть интересы разных сторон: и тех или иных социальных групп, и самой власти. Да и сама власть, не «увенчавшая здание» конституцией, исходила из того, что самодержавие справится с ролью гаранта этого компромисса лучше тех или иных бумаг. В ситуации постоянно нараставших внутренних изменений это не такая уж странная мысль. Но власть создала адвокатуру и, тем самым, одну из значимых площадок общественно-политической активности. В отличие от Великих реформ, Жданов половинчатым не был, активно боролся за оправдание террористов, но сам с приходом эпохи массового террора избежал репрессий разве что по причине во время наступившей кончины. Большевиков он пытался убедить в том, что террористическая передозировка будет вредна им самим (с. 83-89).

Каков критерий достаточности революции? Она оказывается достаточной, когда оценивающий достигает максимального результата? Какой результат следует считать максимальным? Вершина власти? Полное осуществление мечты? Собственный эшафот? Один из таких героев революции Ираклий Церетели считал нужным сохранить либерально-социалистическое революционное единство образца весны 1917 года, укрепить свободную многонациональную Россию в семье братских демократических империй. Другой – Виктор Ногин – после взятия власти большевиками ратовал за широкую социалистическую коалицию. Оба они потерпели поражение в борьбе с бескомпромиссными. Хотя бескомпромиссные победители потом были уничтожены. В итоге, в борьбе побеждали те, для кого партийные программы были инструментом, а не ценностью. Не потому что век — «казённый», а потому что ценности (какие бы они ни были) – всегда выше программ. А если мы верны персоноцентризму, то скажем: человек важнее любых ценностей. «Система ценностей» — не лучше любой другой «системы», если она навязана. Только свободное принятие превращает ценность в элемент личности. Тем и отличается христианское представление от платонического мира идей, что оно радикально персонифицировано. Служить можно только Богу и ближним, которые не ценности, ибо бесценны. Причем на практике это почти всегда совпадает. А служить идеям (в том числе идее человечества или божества) – идолопоклонство.

Свой выбор в служении сделали многие герои А. Макаркина. Это и чиновники Александр Хвостов, Николай Чебышёв, Григорий Сокольников, Леонид Флорентьев, Геннадий Ягодин, и военные Иероним Уборевич, Василий Тупиков, и инженер Александр Ливеровский, и ученые Иосиф Рапопорт, Петр Зайончковский, и архиепископ-просветитель Михаил (Мудьюгин). Все они были шире своего «казённого века», в разной степени претерпев от него, но и без него представить их жизненный путь практически невозможно. А кто-то, как предприниматель Никифор Бардыгин или историк Натан Эйдельман, брал на себя миссию по гуманизации окружающего мира. Автор книги задается вопросом, могли ли подобные усилия привести к серьезным, системным последствиям (с. 33). Пожалуй, сам подвижник не может думать иначе, ведь «нельзя быть просветителем без веры» (с. 281). И у того есть определенные основания: ведь и сам «казённый век» создает основания и условия для подобного просветительства. С распадом «системы» шансы лишь уменьшаются.

Понимал ли меру риска Александр Кривошеин, попытавшийся пойти на сговор с либеральной оппозицией в период Первой мировой войны? Его условия были весьма выгодны: в 1914 году оппозиция получала доступ к огромным финансовым ресурсам, а затем и к властным рычагам, объединяясь с правительством на почве национального единства (с. 116-120). Проблема заключалась в том, что уровень недоверия был слишком велик. Запоздалые уступки воспринимались как слабость, оппозиция обретала веру в свою победу и наращивала давление. Летом 1915 года вопрос уже стоял о реформе государственного строя. Царь на это не пошел, а если бы пошел, изменения в условиях военных поражений вполне могли обернуться катастрофой. Кризис удалось локализовать при неожиданном и активном участии премьера Ивана Горемыкина — ставленника Кривошеина. А. Макаркин считает продвижение Горемыкина главной ошибкой Кривошеина, хотя это вполне возможно трактовать совершенно иначе. Тем не менее, в условиях функционировавшей Думы власть была обречена на затяжную политическую игру, которая выталкивала на поверхность профессиональных политиканов. В результате через год на ключевом посту министра внутренних дел оказался представитель думской оппозиции – Александр Протопопов. Сама оппозиция восприняла это как провокацию и резко усилила оппозиционную активность. А сам Протопопов оказался в изоляции и принялся готовиться к грядущей революции, не имея при этом никакого административного опыта. Итог – паралич власти и победа улицы.

Автор книги задумывается: устояла бы империя, не будь у трона таких людей, как Штюрмер и Распутин? (с. 219, 229) Однако засилье «темных сил» — прямое следствие раскола тогдашних элит. Тут дело не только в бинарной оппозиции (миф о «темных силах» у власти и «светлых силах» общественности), но и в том, что противостояние вымывало из правительственного аппарата всех, кто не был готов к политическим интригам. А разделение на «официальную» и «неофициальную» Россию произошло еще с конца XIX века, что отмечает и А. Макаркин (с. 121). И столь возвеличиваемый ныне Александр III своим нежеланием вести диалог с обществом сделал для политического кризиса начала ХХ века очень многое: политики революционного времени зрели именно при нем. Складывались благостно-консервативная утопия власти и радужно-прогрессистские утопии общества: социалистические, радикально-либеральные. Закладывалась традиция вражды и взаимного недоверия. Из интеллектуального подполья вышли перезревшие дети – с принципами, но без прагматизма и опыта.

Противостояние «системе» имело самые разные формы и последствия. Разумеется, был вооруженный путь. Сергей Войцеховский, офицер русской армии, сделавший генеральскую карьеру в чехословацком корпусе, героически воевал с красными. Отступив на Дальний Восток, он бросился в Крым к Врангелю, но успел лишь к эвакуации. В эмиграции Войцеховский вернулся к чехословакам и участия в русском движении не принимал (с. 40-42). В России гражданская война была почти неизбежна после падения монархии: после разрушения традиционной государственности стали сыпаться и связанные с ней общественные структуры (чем удивили многих, но так ли уж это удивительно, что общественность оказалась столь зависима от государственности?); вопрос был лишь в сроках и размахе гражданского конфликта. С определенного времени (конца 1919 года?) военная победа большевиков стала очевидной. Чего хотел Войцеховский? Уходя в Забайкалье и уводя с собой гражданских, он спасал людей. Но какими соображениями он руководствовался, отправляясь в Крым? Продолжить безумие гражданской войны? Не является ли прекращение вооруженного сопротивления в гражданской войне, в отличие от сопротивления в любой другой, гражданским подвигом?

Однако А. Макаркин показывает больше примеров мирного сопротивления. Диссидент Петр Григоренко был принципиальным противником ухода в подполье, предпочтя открытую позицию. От защиты доброго имени Сталина он эволюционировал в сторону либерализма. Камнем преткновения для генерала стала судьба узников ГУЛага (с. 50-53). В отличие от него, Матвей Шапошников в своей борьбе продолжил отстаивать советские принципы. Для него поворотом стали новочеркасские события 1962 года: он, честный большевик-партиец, не смог поднять руку на советских рабочих (с. 258-260). Оба генерала противопоставили советским государственным реалиям прогрессивные традиции декабристов и Виссариона Белинского – те самые, которые «система» считала собственными. С обоими диссидентами она поступила как со своими: относительно мягко. Да и сама она к тому времени значительно смягчилась. Автор книги показывает примеры более ранние и не связанные со светским гуманизмом. Митрополит Петр (Полянский), возглавивший Русскую церковь после кончины патриарха Тихона, был арестован и впоследствии расстрелян. Не признавший декларации митрополита Сергия епископ Иерофей (Афонин) был смертельно ранен при задержании.

В конечном счете, само представление о существовании некоей безличной «системы» — системоцентрично. У любой «системы» есть своя фамилия, но разумеется, не одна. Ни одну из историй, рассказанных А. Макаркиным, нельзя представить как рассказ о фатуме. Герой действует не на сцене древнегреческого театра, он сталкивается не со стихиями. Он противостоит другим героям, пусть даже если мы не хотим считать их таковыми. Разбираясь с этими коллизиями, мы тоже обречены извлекать уроки и, следовательно, выстраивать в себе «систему».

______

Наш проект осуществляется на общественных началах и нуждается в помощи наших читателей. Будем благодарны за помощь проекту:

Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)

Реквизиты банковской карты:

— счет 40817810540012455516

— БИК 044525225

Счет для перевода по системе Paypal — russkayaidea@gmail.com

Яндекс-кошелек — 410015350990956



АВТОР
Федор Гайда
Историк

Поделиться