Социологическое фэнтези Александра Дугина, созданное воображением

Продолжение цикла, посвящённого анализу и оценке идей А.Г. Дугина

«Является ли Дугин русским традиционалистом?»

«Дугин как “анти-консерватор”»

«“Четвёртая политическая теория”» Дугина как постмодернизм: означающее почти без означаемого»

«Социология Александра Дугина. Архаичные сновидения и воображение, которое создает мир».
 

В социологии А.Г. Дугина, как он сам поясняет, понятия «социология воображения» (то, что он берёт от Ж. Дюрана), «социология глубин» (то, что он берёт от Карла Юнга) и «структурная социология» (то, что им взято из европейского структурализма и постструктурализма) почти синонимичны1, значения этих терминов почти совпадают. Таким образом,

Дугин в своих социологических занятиях в основу общества полагает некие бессознательные архаические структуры, которые имеют природу воображения, порождены им.

Говоря другими словами, если три этих термина у Дугина синонимичны, это

те сны, которые в бессознательной коллективной глубине прислало, «приснило» воображение, которые определяют жизнь и характер любого народа и общества.

То есть, в основе того или иного общества, в его традиционных самобытных истоках по Дугину находится та или иная архаическая мифическая структура, которая его полностью объясняет, оно к нему сводится. Главное — это как бы найти вообразительный, мифически-архаический «золотой ключик». Можно сказать, что Дугин достаточно произвольно полагает (или воображает — ведь неслучайно воображение у него главная, творящая и порождающая общество инстанция) в некоей бессознательной мифической коллективной глубине разного рода несущие структуры или конструкции, которыми он объясняет главные особенности того или иного общества.

Впрочем, любой метод или подход в конечном итоге оценивается по тем результатам, которые он даёт, по тому, куда привела его «дорога». «По плодам узнаете их». Стали ли мы благодаря тому или иному ученому или мыслителю с его методом и стилем мышления лучше понимать предмет? Вошли ли его идеи в интеллектуальный арсенал и обиход (именно идеи, а не злободневные публицистические высказывания)? Пусть их далеко не все принимают эти идеи, но на них постоянно ссылаются и с ними спорят другие исследователи.

Надо сказать, что в общетеоретическом социологическом плане Дугин не слишком оригинален. Он преимущественно осваивает западные по происхождению идеи, имея, как говорит Б.В. Межуев, явный талант к «беллетризации идей», придуманных и высказанных другими до него.  Но его собственно творческий вклад состоит в том, что он трансформирует и преобразует идеи Ж. Дюрана и других социологов, во-первых, в концептуальных рамках интегрального традиционализма, для подтверждения его истинности. И, во-вторых, для понимания России и русского общества. Во многом к этому и сводится активная деятельность Дугина, позиционирующего себя как социолога-новатора.

Действительно, в своих работах Дугин постоянно ссылается на самые разные признанные авторитеты. Если раскрыть его учебники по социологии, в глазах буквально пестрит от постоянных ссылок на различных ученых и их учения. Причем надо сказать, в его книгах и учебниках чаще всего весьма короткие главы, исходно сложный (надо думать) материал, та или иная целая обширная теория ужимается до 2-5 страниц. Например, на протяжении менее чем 100 страниц в учебнике по социологии воображения2, на стр. 127–221 излагаются: суть традиционалистской концепции Премодерна–Модерна–Постмодерна, потом идеи Ж. Делёза, далее делается переход к проблеме соотношения Запада и незападных социумов, потом происходит переход к Ж. Дюрану, потом к Деваяне и питриане (я лично вообще не знаю, что это). «Только это ещё не всё»: далее излагается учение Иоахима де Флора, потом концепция Ж. Гурвича, затем анализ марксизма как теории и советского мифа, далее постулируются три типа общества по Питириму Сорокину и рассказывается об «эстетических циклах Шарля Лало» (опять не знаю, кто это). Потом проводится анализ мифов о Прометее, Дионисе и Гермесе, мифов о классовой и расовой борьбе, традиционалистского мифа о конце света. Далее под рубрикой социологии пространства (забыл сказать, что всё до этого было социологией времени) идут ссылки на идеи Дюркгейма и М. Хальвбакса, Парето и Уорнера, рассуждения о крахе СССР как уроке наглядной структурной социологии и рассуждения про пространство и воображение как карту воображения. Далее идут анализ пространства Премодерна и Модерна (ссылки на концепции Аристотеля, Галилея, Гассенди, Декарта, Ньютона, Канта). Подраздел «Постмодерн против пространства» (остаётся ещё 20 страниц) пересказывает идеи Н. Лумана, М. Кастельса, Ж. Делёза с его ризомами, складками и детерриториализацией, физику И. Пригожина. Все венчает раздел «Социология геополитики»: в его содержание ужимаются концепции Ф. Ратцеля, Р. Челлена, А. Мэхэна, Х. Макиндера, К. Хаусхофера, К. Шмитта и наших евразийцев.

Что и говорить, настоящее пиршество познания в его изобилии. Я охотно допускаю, более того, уверен в том, что я тут пропустил кое какие важные имена, теории и авторитеты. В целом, этот набор имен и концепций, этот яркий пример обширной образованности и начитанности содержится всего на 94 страницах дугинского учебника по структурной социологии (всего же в нем более 590 страниц учебно-учёного текста).

Весь этот калейдоскоп имён и учений Дугин активно задействует в ходе, как он говорит, новаторской трактовки тех или иных общесоциологических разделов и проблем (социология религии, социология политики, пол и семья, этнос и нация). Новаторство тут заключается в том, что за образец берутся не общепризнанные социологи (Дюран и традиционалисты) в обрамлении авторитетов общепризнанных. Он так и говорит, что его «социология глубин», «социология воображения» и «структурная социология» — это новая социология. Это делается «для подчеркивания того обстоятельства, что данные исследования основаны на предпосылках, в корне отличных от предпосылок позитивистского знания и тех гносеологических и эпистемологических парадигм, которые преобладали почти на всем протяжении западноевропейской истории с ее логоцентризмом и приоритетной ориентацией на сугубый рационализм»3.

Но главная, пожалуй, новизна Дугина состоит в том, что всё это им применяется для очень своеобразного понимания России, особенностей русского общества и русской истории.

Что же можно сказать, стремясь сохранить непредвзятость, по прочтении дугинских социологических трудов? Можно ли сказать, что они, например, содержат какое-то новое ценное понимание России и русского общества, или хотя бы его элементы? Что они что-то от себя вносят в обществоведческую копилку знаний о России? Что они освежают взгляд, позволяют на что-то важное взглянуть по-новому, реально обогащают нас чем-то новым и ценным?

Забегая вперёд скажу, что, на мой взгляд, в целом нет. Рискну сказать, что в целом это выглядит скорее как некая сумбурная (из-за мешанины имен и концепций) фантазийная схоластика, своего рода социологическое фэнтези, в котором, впрочем, есть система. В следующих статьях я в частности покажу, как Дугин, исходя из своего концептуального аппарата, понимает русское общество и как он его толкует. Они ярко продемонстрируют фантазийность его идей, их вычурность и их какую-то параллельность российской действительности и истории.

Но пока надо, хотя бы вкратце, до конца изложить основы дугинской социологии воображения, на чём мы остановились в прошлый раз, в нашей предыдущей статье.

Предупреждаю, что в целом это довольно утомительное занятие и чтение, но оно необходимо, чтобы соблюсти требуемую корректность по отношению к исследуемому предмету. Прежде чем говорить о полученных результатах, нужно изложить исходные понятия и методы, на основании которых эти результаты получены.



Диурн и два раза ноктюрн

Итак, как мы зафиксировали в предыдущей статье, социология Дугина состоит из двух частей. В первой, в «структурной социологии русского общества» Дугин ставит своей целью вскрыть архаические базовые структуры русского общества, его константы и столпы, чего ещё до него якобы никто не делал (как говорится, от скромности герои не умирают), и практически впервые в русской интеллектуальной истории создать истинно русский логос (подумать только!), отвечающий русской базовой мифической архаике.

Вторая часть дугинской социологии — это социология воображения, опирающаяся на идеи французского социолога Жильбера Дюрана. Тут общество и его базовые структуры творит «имажинэр», досубъектное и дообъектное воображение. Общество — это застывшее воображение, застывшее в его фиксированных результатах.

При этом по Дюрану общество и жизнь человека определяется отношением досубъектного «имажинера» к смерти (здравствуй Хайдеггер). «Воображение имеет перед собой фундаментальную антитезу — смерть. Другими словами, антропологический траект “натянут” между самим собой (как траектом, а не субъектом!) и смертью.  “Конечность” (“бытие-к-смерти”, Seinzum-Tode как важнейший экзистенциал Dasein’а, по Хайдеггеру) есть центральное свойство воображения. Это мотор и мотивация воображения. Воображение воображает потому, что перед ним (вокруг него) разверзлась смерть»4.

Более того, Дугин вводит очередное фундаментальное положение (многие его фундаментальные положения сконструированы из блоков уже готовых, чужих теорий): «Имажинэр и смерть — вот основная онтологическая диада, дающая начало всем бесчисленным диадам мифа»5.

И тут — внимание! — вводится самая главная и фундаментальная триада дугинской и дюрановской социологии воображения — диурн, драматический ноктюрн и мистический ноктюрн. Всего, говорят Дюран и вслед за ним Дугин, существуют три стратегии отношения «имажинэра» и вообще человека к смерти. В зависимости от этого предлагается выделить во всемогущем «имажинэре» три группы мифов, архетипов и фигур, к которым можно свести вообще все его содержание, и, соответственно, и все основные социологические структуры.

Опять дадим большую цитату: «В этой классификации и заключается новаторство Дюрана в области психоанализа и социологии.

Эти три группы мифов, архетипов и фигур Дюран называет:

диурном (от французского “diurne” — дословно, “дневной”);

драматическим ноктюрном (от французского “nocturne” – дословно, “ночной”); и

мистическим ноктюрном.

Каждая группа архетипов и символов включает в себя широкий круг элементов коллективного бессознательного, включая базовые действия, образы, стихии и т.д. Каждая группа соотносится с одним из трех базовых рефлексов младенца. Диурн — с постуральным рефлексом (рефлексом вставания у младенца, проявляющимся к шести месяцам); драматический ноктюрн — с копулятивным (половым) рефлексом; мистический ноктюрн — с нутритивным рефлексом (поглощения и переваривания пищи)»6.

Диурн — это мужской режим воображения или имажинэра, травматический и агрессивный режим борьбы, который базируется на свойстве различения при свете дня, поэтому он и назван «дневным». В пределе разделение ведет к разрыву, противопоставлению, расчленению и борьбе. Его основные символы и архетипические жесты, говорит Дугин, — меч, свет, полет, скипетр, секира, воин, мужчина, отец, старик, дух, очищение, луч, гигант, царь, венец, иерархия, власть, подчинение, насилие, поход против ночи, неприязнь к еде и женщине, аскетизм, публичность, слава, героизм, дуальная вертикальная симметрия — верх/низ. В режиме диурна имажинэр сражается со временем, которое он характеризует и типологизирует с помощью негативных образов. Герой всегда борется со временем и со смертью, так как чистое содержание времени — это приближение к смерти.

В структуре имажинэра режим диурна включает только героические мифы. В то же время он строго патриархален, подразумевает мизогинию и неприязнь к женскому началу, в том числе разного рода аскетические практики. «В восприятии женского начала как чего-то нечистого, опасного и даже “греховного” проявляется в полной мере диурнический комплекс»7.

По Дугину режим диурна в имажинэре (тотальном воображении) формирует рациональную часть культуры, ее сознание и  самосознание (логос или числитель дроби (см. нашу предыдущую статью) в его терминологии). В этом смысле он отвечает за аполлоническое начало культуры и общества: «На всех этапах развертывания западноевропейской рациональности, согласно структурному подходу Дюрана, мы встречаем именно героический миф, диайрезис, диурн — гипертрофированное развитие патриархальной воли, маскулиноидность, постуральную доминанту, подминающую под себя все остальное. Это Рим. Это ахейская Греция и Александр Македонский (356–323 до н. э.). Это европейское Средневековье и пылающая готика. Это Декарт и рациональность Нового времени. Это мировой колониализм. Это классическая философия, культура и искусство. Это современная наука. Можно назвать это “мифом об Аполлоне” или “мифом о мировом Духе”»8.

Таким образом, говорит Дугин, в той мере, в какой социум есть явление рациональное, он есть продукт диурна. Однако в дугинских построениях диурн, будучи все-же частью мифоса, а не логоса, делегирует последнему только часть себя, остальное у него остаётся в подполье. Дугин специально подчёркивает, что не весь мифологический заряд диурна переходит в логос. «Основной объем Аполлона в ситуации “логос против мифоса” остается на стороне мифоса. В ХХ веке в форме возрожденного культа Вотана он взрывает (по Юнгу) логосную рациональность германской культуры (феномен национал-социализма Гитлера).

Можно сказать, что идея Ницше о воле к власти как иррациональном (мифологическом) инстинкте сводится к тому же самому: воля к власти — это диурн в широком смысле, и эта воля является невидимым двигателем всех рационально-социальных процессов (в науке, обществе, политике, этике, системе ценностей)»9.

Но диурн — это лишь один из трёх основных режимом имажинэра. Два других — это режим ноктюрна (nocturnus — ночной по латыни), который распадается на драматический и мистический. Режим ноктюрна в целом (включая обе группы мифов и символов — драматических и мистических) представляет собой по Дугину прямую противоположность диурну. Его главное свойство — соединение, интеграция, склеивание всего со всем. В том числе, как мы помним, — со смертью. Не противостояние и борьба с ней, как в героическом диурне, а то или иное её принятие и соединение с ней. В целом по Дугину этот режим более феминоидный, мягкий, адаптивный, гибкий, нежный, мирный. Ночью в отличие от дня предметы сливаются друг с другом, перестают резко различаться, все слепляется со всем.

Метод, обобщающий все процессы в режиме ноктюрна, это эвфемизм, эвфемизация, то есть риторическая фигура смягчения акцентов при описании чего-либо. Например, уродство описывается как «умеренная красота», грубая ложь как легкое лукавство, а катастрофа как «небольшая неприятность» и т. д. «Эвфемизм стремится смягчить это повествование, сгладить эффект разрыва, удара, облегчить сообщение и для говорящего и для воспринимающего».

Разница между двумя ноктюрнами в том, что они различаются степенью и глубиной эвфемизации. Драматический ноктюрн представляет собой более компромиссный, мягкий вариант. Мистический ноктюрн, говорит Дугин, основан на радикальной эвфемизации, которая состоит в том, чтобы называть вещи (как правило, отрицательные или наделенные негативным смыслом) прямо противоположными именами. Так экскременты именуются «золотом», утрата — «приобретением»; получение удара — «поучением», и т.д. Основные символы и архетипические жесты режима мистического ноктюрна — ночь, мать, утроба, чаша, чан, сосуд, пещера, дупло, яма, нора, животное, тьма, тепло, уют, нежность, единство до неразличимости, земля, вода, и др., и т.д.

Мистический ноктюрн прикладывает свою принципиальную стратегию эвфемизации в первую очередь к времени и смерти. Имажинэр переходит на сторону того, что ему противостоит и стремится отождествиться с не-собой, с другим, со своей альтернативой и антитезой. Так рождаются образы доброго времени (прогресса) и нежной смерти (покоя, тихой гавани, мирного места). Мистический ноктюрн также конституирует вечность, но только противоположным образом, чем это делает диурн. Вечность мистического ноктюрна — это чистая длительность, время как таковое, чьему потоку ничто не препятствует и которое тем самым освобождается от каких-либо событий, в нем разворачивающихся. Это типичное тянущееся время. В противоположность этому диурн основывает вечность как антитезу времени, как не-время, как анти-время, как «вечное мгновение» (просветление – сатори в дзэн-буддизме, удар молнии, укол меча).

Драматический же ноктюрн — это менее радикальная форма эвфемизации. Проблема, катастрофа, удар не игнорируются и не перетолковываются в нечто прямо противоположное, но смягчаются и  снижают свою остроту.

Дадим опять большую поясняющую цитату:

«Драматический ноктюрн стремится включить противоположности в круг единства, не отрицая при этом самого существования противоположностей и содержащегося в них напряжения. Так возникает сценарий драмы, где есть накал страстей, есть угроза разрыва, есть проблема в оппозиции, но все это вплетено в постоянный цикл — побеждает то одно, то другое, несчастье сменяется счастьем, а счастье несчастьем в бесконечной цепочке захватывающего действия. Если режиму диурна соответствует трагедия, а режиму мистического ноктюрна — комедия, то режиму драматического ноктюрна, как явствует из названия, — драма.

Основные символы и архетипические жесты режима драматического  ноктюрна — пара танцоров или пара влюбленных, женщина как невеста, возлюбленная, жена, динамика, игра противоположностей, цикл, дерево, крест, круг, колесо, спираль, лабиринт, любые круглые предметы, прорастающее зерно, злаковые растения, сезонные всходы, дерево, куст, стебель, цветок, созревание, искусства и их атрибуты (краски, кисти, музыкальные инструменты), маски, эротический символизм во всем его многообразии, боги и богини любви, оргии, огниво (для добывания огня), улитка, раковина, колесница, средства передвижения, путешествия, все виды дуальной симметрии вдоль вертикальной оси, близнечные мифы, удвоение (редубляция), симметричная организация пространства (по сторонам света)»10.

В отношении времени и смерти драматический ноктюрн не вступает с ними в бой лицом к лицу (как диурн) и не переходит на их сторону (как мистический ноктюрн). «Он заплетает время в венок, загоняет смерть в цикл — смертей и рождений, придает борьбе со временем и смертью драматический характер — на одном этапе побеждает жизнь, на другом — смерть. Время несет с собой новое, но это новое обнаруживается как воспроизведение чего-то, что существовало ранее. Это эвфемизация времени и смерти, но не такая радикальная, как в мистическом ноктюрне»11.

Итак, будем считать, что мы (ещё в весьма сокращённой форме!) изложили основы дугинской социологии воображения: имажинэр как создатель общества и мира, и три основных режима его действия, которые лежат в основе всех существующих обществ: диурн (прямое мужественное противоборство), драматический ноктюрн (эвфемизация, мягкое косвенное устранение противоречия) и мистический ноктюрн (переход противоречий друг в друга, их усвоение и освоение друг другом). Диурн соотносится с архетипом героя и рефлексом вставания у младенца, драматический ноктюрн — с архетипом танцора и ритмо-сексуальным или копулятивно-половым рефлексом, мистический ноктюрн — с архетипом матери и рефлексом поглощения.

При этом не забудем, что есть еще и структурная социология как вторая равноправная часть дугинской социологии в целом.

Но как именно он применяет эти общие концептуальные схемы в разных социологических подсферах, в социологической конкретике? Возьмём, например, то, как Дугин излагает тему социологии религии. Тут схоластики будет меньше, но не меньше будет удивительного.

Продолжение следует

_______________________________________
1 «Социология воображения, в основных чертах обоснованная и развитая Дюраном, может рассматриваться одновременно и как одно из направлений социологических знаний, и как глубинное обоснование и обобщение социологии как таковой. Именно по этой причине мы пользуемся параллельно тремя почти синонимическими выражениями — “структурная социология”, “социология глубин” и “социология воображения”.

Словосочетание “структурная социология” — понятие общее и относится в данном контексте (в отличие от более узкого определения Сорокина–Териакьяна) к определению науки социологии вообще, основания и принципы которой рассматриваются с точки зрения их структурных корней. Сама социология в таком случае интерпретируется структуралистски, что аффектирует ее основания и методы. Структурная социология Сорокина в таком случае становится лишь частным случаем структурной социологии в ее обобщенном и расширенном понимании.

Формула “социология глубин” призвана привлечь внимание к концептуальному и методологическому параллелизму этого направления с теориями и топикой Юнга.

И наконец, выражение “социология воображения” указывает на ту основную инстанцию — “воображение”, — которая стоит в центре данного направления социологии» (Дугин А.Г. Воображение. Философия, социология, структуры. М.: Академический проект, 2015.  С. 70–71).

2 Дугин А.Г. Воображение. Философия, социология, структуры.  М.: Академический проект, 2015.  636 с.

3 Дугин А.Г. Воображение. Философия, социология, структуры. М.: Академический проект, 2015.  С. 72.

4 Там же. С. 76.

5 С. 76–77.

6 Дугин А.Г. Социология русского общества. Учебное пособие для вузов. М.: Академический проект, 2024. С. 458.

7 Дугин А.Г. Воображение. Философия, социология, структуры. М.: Академический проект, 2015. С. 87.

8 Там же. С. 107.

9 Там же. С. 107–108.

10 Дугин А.Г. Социология русского общества. Учебное пособие для вузов. М.: Академический проект, 2024. С. 460.

11 Там же.



Автор: Юрий Пущаев
Кандидат философских наук, старший научный сотрудник философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, старший научный сотрудник ИНИОН РАН, научный редактор православного журнала «Ортодоксия».

Поделиться