Страсти по Зулейхе: сталинизм и проблема катарсиса

Причем, отзывы опять противоположные (как и тогда, когда роман вышел в свет) – от выражений восторга до проклятий и даже оскорблений.


Понятно, это роман не рядовой, написан он на непростую тему – 30-е годы, раскулачивание, да еще на фоне отношений русских и татар, можно было ожидать такую разноголосицу. Удивляет другое – насколько трафаретно восприняло роман и основные его идеи политизированное большинство (причем, независимо от партийной принадлежности).

Одни кричат, что это блестящий памфлет, обличающий «людоедскую политику Сталина», другие отвечают – это возмутительный пасквиль на «прекрасную эпоху первых пятилеток», «создания социалистической деревни», культурной революции… Отчасти в этом виноваты и создатели сериала, которые превратили в антисталинский лубок экзистенциальное произведение Яхиной, которое вообще-то называется «Зулейха открывает глаза», а не «Сталин убивает крестьян»…


Гузель Яхина


Сама автор, кстати, вежливо предупреждала своих не очень понятливых доброхотов: «Я хотела донести мысль о том, что даже в очень большом горе может быть спрятано зерно будущего счастья. …. По большому счету это книга о преодолении мифологического сознания»[1]. Но, похоже, такие персонажи, как Чулпан Хаматова, сказавшая, что ненавидит праздник Победы, потому что это трагедия русского и немецкого народов[2], неспособны понять это. Они лишены того органа, который позволяет чувствовать диалектическую сложность правды жизни. Ненавидя «ежовских костоломов», они превратились в их точные подобия и на все смотрят лишь с точки зрения политики… Тот следователь, который бил Николая Заболоцкого, вероятно, тоже искренне думал, что причудливые персонажи поэта-обериута – всего лишь намеки на тех или иных политиков…

***

Не будем им уподобляться. Зададим себе простой вопрос: почему роман называется «Зулейха открывает глаза?» (эта фраза повторяется в тексте как рефрен несколько раз: сперва в самом начале, когда речь идет о деревенской жизни Зулейхи, а потом – в конце, когда в Сибири она уже стала совсем другим человеком.)

Очевидно, перед нами иносказание. Для того, чтоб открыть глаза, Зулейха должна была жить с закрытыми глазами, а потом, в результате тех событий, что описаны в романе, она стала видеть мир…

Кем же была Зулейха в начале романа?

Забитой, покорной женой своего супруга Муртазы – жесткого деревенского кулака, который ее бил и насиловал. Уже отсюда, кстати, видно, как далека Яхина от наших антисоветских обличителей коллективизации, рисующих кулаков «справными добрыми хозяевами» и прекрасными людьми.

Кулак Муртаза мало что бьет жену и держит ее в «черном теле», заставляя ее спать на сундуке и превратив в золотаря при своей полусумасшедшей матери! Он еще и прячет зерно от властей на кладбище … в могилах своих умерших дочерей, прикопав туда гроб с зерном!

Не боится Муртаза ни Бога, ни кладбищенских духов, а все потому что он сам – живой мертвец, упырь, как и полагается любимому сынку своей матери Упырихи, которая во время голода конца XIX века, когда Муртаза был грудным младенцем[3], уморила своих девятерых маленьких детишек ради любимого упыренка-Муртазы (на деревне сплетничали что она, чтоб выжить и иметь молоко, еще и съела их тела – старуха так фальшиво этим возмущается, что видно: слухи правдивые).

Жестоковыйный злодей, выросший на крови своих невинных братьев, – вот образ кулака, который предлагает Гузель Яхина! Как тут не вспомнить, что русские крестьяне тоже называли своих кулаков «кровопийцами», то есть вампирами-упырями…

Муртаза перед угрозой потерять обожаемую собственность («Мое!» — нутряно вопит он) жестоко убивает беззащитное животное, их единственную корову, кроша ее еще живую, только оглушенную — топором (корову, кстати, зовут Кубелек – бабочка. Забрызганный кровью Упырь, зарубающий топором бабочку – да это ведь губитель души – душегуб!) Он пытается отравить коня – причем, руками жены, которой подсовывает отравленный сахар (жену схватят – не жалко, они с матерью уже сговорились, что он заведет другую семью после смерти Зулейхи). Да и погибает Муртаза не «безвинной овечкой», а потому что бросается с топором на представителей власти: такого пристрелили бы на месте в любой самой демократической стране мира!

Но вернемся к Зулейхе. Над ней издевался Муртаза, издевалась его мать — Упыриха, убийца своих детей. Чего стоит эпизод, где она просит невестку сильнее попарить ее в бане, а потом обвиняет в избиении и провоцирует сына на жестокое наказание, которое закончилось изнасилованием. Тот факт, что Зулейха из-за своей забитости еще и хвалит мужа (мол, не сильно бьет, а мог бы и вовсе убить или бросить в лесу!) только подчеркивает бесчеловечность происходящего…

И дальнейшая ее судьба в этой семейке была столь же легко предсказуема, сколько и печальна. Независимо от того, что бы с ней произошло – то ли бы умерла от побоев, то ли дожила бы до старости и, возможно — превратилась в такую же Упыриху при своем сыне Юсуфе – Зулейха так бы и «не открыла глаза», так бы и не сознала себя личностью, достойной любви и свободы (не в либеральном, политическом, а в экзистенциальном смысле). Любая попытка открыть глаза, почувствовать себя человеком, разом погубила бы ее.

Между прочим, в классической русской литературе есть точное соответствие этому сюжету Яхиной – это драма Катерины в «Грозе» Александра Островского. У бедной Катерины была своя Упыриха – свекровь Кабаниха и свой Муртаза, хоть и скорее малахольный, чем грозный, но от этого не менее, а даже более, как-то иезуитски жестокий – Тихон. Катерина попыталась найти отдушину в любви — и погибла.

Островский тоже рисует разложившееся традиционное общество, которое уже утеряло все свои светлые стороны – искреннюю религиозность, уют родственной близости, тепло круговой взаимопомощи. При этом его темные стороны выросли до чудовищных размеров. Нарождающаяся индивидуальность, личность, задыхается в этом затхлом умирающем мирке, она обречена на гибель, даже бунт ее бессмысленен.

Таким мирком была русская провинция XIX века и татарская (да и русская!) деревня начала ХХ века. И, как я уже говорил, печальная доля ждала Зулейху – либо смерть физическая, от побоев, либо смерть духовная, превращение в Упыриху. Упыриха ведь тоже не всегда была такой, в конце романа выясняется, что в  молодости свекровь Зулейхи (по характеру больше похожая не на свою невесту, а на Катерину Островского – по-своему сильная, задиравшая своего слабовольного мужа и терпевшая от него побои) тоже бунтовала. У нее была несчастная любовь и она сбегала в священный лес-урман – «смерти искать».

Но в судьбу Зулейхи властно ворвалась Советская власть, которая искореняла старый быт и строила новую жизнь, которая производила модернизацию.

Спору нет, она делала это жестоко, так что жизни отдельных людей гнулись и ломались как щепки под железным колесом (а где модернизация происходила безболезненно? – наши вздыхатели по всему западному пусть почитают романы Диккенса, описывающие эпоху модернизации в Англии!) Но эта жестокость несла с собой зерна добра – иногда бессознательно, а иногда и сознательно, как это везде бывает в нашем подлунном мире, где добро перемешено со злом…

Советская власть разрушила вековые устои крестьянской общины, она боролась с религией. В этом большая трагедия, потому что речь идет о сломе вековых устоев, в которые люди вросли мясом и плотью. Вместе с тем община уже разлагалась, а что касается религии, то роман о Зулейхе показывает, что в качестве живой веры к этому времени сохранились в основном языческие суеверия.

Формально Зулейха – мусульманка, но ни разу в ходе повествования не читает намаз, в мечети бывает лишь дважды в году, зато постоянно приносит пожертвования духам околицы, дома и бани. Бог для нее – не милосердный Творец, а аналог античного рока, который не знает добра и зла и безжалостно убивает одного за другим ее маленьких дочек (да и сына бы добил, но нет ему права заглянуть в сибирский Семрук, где живут посланные на страдания и на рабство, но все равно по сути — веселые и свободные люди!).

Даже красноармейцы, зайдя к в дом Зулейхи в Юлбаше, плюются: «Язычники!» О таком же фольклорном характере православия большинства русских крестьян начала ХХ века хорошо свидетельствуют революционные поэмы Есенина, где герой молится … корове.

Но она же — Советская власть, уничтожив общину и религию, принесла в деревню электрический свет, грамоту, детсады и школы, больницы и элементарную гигиену. Она же оторвала людей от идола рода и открыла для них возможность стать личностями. Причем, это касается даже тех, кто от нее пострадал, как Зулейха и ее сотоварищи по «сибирскому аду».

У Зулейхи убили мужа, ее арестовали, услали в Сибирь. Но итогом страданий Зулейхи в Сибири стало ее раскрытие как женщины как личности в любви к Игнатову, превращение ее «из забитой женщины в человека», как сказала сама Яхина в интервью, которое я уже цитировал.

Итогом стала возможность для ее сына Юсуфа поехать в училище в Ленинграде и стать известным художником (без советской модернизации, кстати, это было бы невозможным еще и потому, что в рамках дореволюционной, татарско-мусульманской культуры человек с талантом художника не мог бы раскрыть свое дарование).

То же самое и с другими персонажами романа, только у них эта диалектика исторического добра и зла, преломившаяся в их судьбах, к сожалению, лишь намечена.  Так профессор Вольф Карлович Лейбе, попав в Сибирь, избавляется от удобного кокона «добровольного безумия», в котором он прожил 10 лет и жил бы до самой смерти, если бы в его судьбу не вторглась подлость домработницы Груни, решившей расширить свою жилплощадь при помощи ложного доноса в ОГПУ.

В Сибири доктор стряхнул с себя «яйцо безумия» (как он сам это называл) и снова начинает служить людям, спасая их жизни. Так, без Лейбе очевидно умерла бы при родах и сама Зулейха, и это понимают все в поселке (да и собственно и нет в поселке человека, который не прошел бы через лазарет Вольфа Карловича).

Это же касается ленинградского художника Иконникова, у которого был талант, но он жил как приспособленец, лепил бюсты Сталина и других партийных вождей, топил свою жизнь в пьяном разгуле. И так бы и дальше «лепил усатые бюсты» (как говорят ему товарищи по страданиям), если бы не несправедливое, безвинное наказание, которое не просто делает его настоящим художником (у него даже была «настоящая выставка» — с пейзажами Парижа и Петербурга и с самыми интеллигентными посетителями!), но превращает в учителя другого настоящего художника – Юсуфа.

Это не значит, конечно, что преследования безвинных, беспорядочный террор, подлость доносчиков, хороши. Это значит лишь, что как верно заметил Михаил Лифшиц, в истории всегда есть два пути развития событий: светлый и темный, и темный, при всех издержках, то же по своему ведет к искомой цели и несет в себе искаженную правду (не лишне вспомнить, что Лифшиц потому критиковал и сталинистов, и антисталинистов, что видел в сталинизме именно такой темный, но диалектически сложный путь развития советского общества).

Автор тоже говорит об этом, но, похоже, сама до конца не понимая того, что ею сказано как художником, а не как человеком. Здесь творческий дух писательницы оказался выше ее личных либеральных и антисоветских стереотипов, что выказывает ее явную талантливость, ведь только талант дышит где хочет, даже в уме мелко философствующего либерала… Тут вспоминается противостояние Толстого-художника и Толстого-публициста и философа при всей несопоставимости дарований русского классика и Яхиной…

Я говорил о том, что сама Яхина увидела в своем романе преодоление мифологического сознания. На первый взгляд, это действительно так. В начале романа Зулейха живет в мире мифологическом – рядом с Убылы карчык (Упырихой), Иясе (домовым), Басу капка иясе (духом околицы ) Шурале (лешим)[4]. Она подает жертвы и домовому, и баннику, а духу околицы, боится Упырихи (которая, кстати, видит вещие сны), постоянно молится Всевышнему (не столько Богу монотеизма, сколько, как я уже говорил – слепому року). В этом мире по замыслу автора все перевернуто, даже лошадь зовут Соловей (Сандугач), а корову – Бабочка (Кюбелек) (как не вспомнить Маркса с его «камерой обскурой» и «ложным сознанием»!) Живя в этом мире Зулейха не верит, что «есть в этом мире места, куда не проникает взор Аллаха» (этот недоуменный вопрос она задает мужу в лесу в начале).

В течение трагичных, тяжелых, роковых в античном смысле, и поэтому по-своему необходимых событий романа происходит веберовское расколдовывание мира. Она оказывается в мире ХХ века, где вроде бы ничего и никого выше этого мира нет. В нем есть дом на колесах, вагон, но у этого дома нет своего домового, есть лес, в котором охотится Зулейха, но у этого леса тоже нет своего духа, которому нужно подносить жертвы. Скорее, сама Зулейха – здесь госпожа леса, она превратилась в Сибири в искусного охотника, понимающего каждое движение зверя (хотя в деревне даже боялась взглянуть в сторону урмана!) И в этом расколдованном мире Зулейха, как замечает автор, если и не обретает счастье, то впервые чувствует, что ей хорошо, спокойно.  Ее оторвали от родного дома, ее окружают чужие люди, но ей впервые хорошо. Ей не так больно дышать – как сообщает нам последняя фраза романа.

Но, может быть, это только автору-человеку – либералу и западнику по убеждениям (в число которых входит, как известно, агностицизм), кажется, что радость Зулейхи – от Богооставленности этого мира? А автор, живущий в тесте как его демиург, считает иначе. В конце романа есть место, где к Зулейхе, которая от голода потеряла молоко, и не знает как спасти младенца Юсуфа, является в бреду ее свекровь Упыриха и с укоризной говорит: «а я своего ребенка накормила». Она намекает на то, что во время такого же голода она уморила других своих детей ради любимого сына Муртазы и даже ела их плоть и пила кровь, чтоб появилось молоко. Упыриха искушает Зулейху: напои ребенка кровью (правда, тогда, ясно: Юсуф станет вторым Муртазой). И Зулейха действительно, спасает ребенка, поя его кровью, но своей…  То есть ради спасения безвинной души она приносит в жертву не своих детей, а саму себя. Перед нами противоположность языческого сознания и христианского…

Алексей Лосев писал, что немифологического общества не существует, потому что личность не может не воспринимать мир через призму мифа. Но мифологии бывают относительные и абсолютная, и если разрушить относительные мифологии, то перед нами встанет Абсолютный Миф… Поэтому и из зла может родиться добро, ведь в этом мире нет чистого зла, в нем, на дне проглядывает искаженный образ добра и даже безбожное стремление к справедливости и общему благу ведет, пусть и извилистыми путями, к Богу…

***

Но вернемся к советской теме. Теперь понято, что приклеить к этому роману ярлык антисоветского мог только тот, кто ничего в нем не понял (а может, даже не читал, как известный блогер Илья Варламов который в своем ЖЖ заявил, что роман не читал и фильм не смотрел, но раз они антисталинские – приветствует). Ведь Советская власть во всей ее противоречивости и сложности для Зулейхи воплотилась в образе красноармейца Игнатова – смелого, безжалостного к врагам, в чем-то наивного, в чем-то запутавшегося, но доброго человека, с большим сердцем, с верой в справедливость – увы, не оправдавшейся в его жизни.

Игнатов — это человек, который убил мужа Зулейхи, отца ее умерших дочек и выжившего сына. Зулейха страдает от того, что полюбила убийцу мужа, что тает как мед, когда его видит. И муж, даже после смерти, винит и не отпускает ее – медведь, который помешал любви Зулейхи и Игнатова и который чуть не сгубил Юсуфа – это ведь явление в зверином образе упыря Муртазы. Показательно, что когда Зулейха и Юсуф бегут из Семрука, близ околицы валяется расколовшийся череп того медведя, в котором птичье гнездо с двумя птенцами…

Но Игнатов это и человек, который освободил ее от упыря Муртазы и свекрови-Упырихи. Недаром же отряд Игнатова, едущий навстречу Муртазе и несущий ему гибель, поет: «добьемся мы освобожденья своею собственной рукой» и Зулейха, понимая смысл незнакомой ей песни, думает: «слова-то какие хорошие – про свободу!». Недаром красноармейцы, еще не заподозрившие в Зулейхе жену кулака, весело окликают ее: «Зеленоглазая!», и у нее екает сердце: никто никогда, кроме отца в детстве ее так не называл…

Игнатов — человек, который угнал Зулейху в Сибирь, но он и человек, который спас ей жизнь, вырвав ее из лап следователя-костолома, вытащив тонущую Зулейху за косы из реки, приставив ее в поселке к кухне, что позволило выжить ей самой и сыну.

Наконец, он — человек, с которым она впервые и единственный раз в жизни познала короткое женское счастье, который усыновил и обеспечил счастье ее любимого сына Юсуфа, дав ему свое отцовство и свою фамилию и открыв ему путь в большую жизнь, где есть Ленинград и Париж, Рембрандт и Шекспир…. (согласно первому варианту романа, Юсуф-Иосиф[5] становится всемирно известным художником, эмигрирует из СССР во Францию и повествование ведется от лица его дочери – тоже Зулейхи, которая живет в Париже).

Легко догадаться, что отношение Зулейхи к Игнатову по замыслу писательницы символизирует весь спектр отношений народа 30-х годов к Советской власти – как к губительнице и как к спасительнице, как к ненавидимой и как любимой (то, что Зулейха – символ народа, ясно по указанию автора, что она была похожа на женщину с плаката «Родина-мать»)…

Собственно, судьба Игнатова – это и судьба Советской власти, ведь он остается никому не нужный, всеми брошенный и преданный, но с памятью о любви, о надеждах, о мечтах, которые были в его жизни… (а выбросивший его с должности и из органов мародер и подлец Кузнец, если хотите, воплощает уже «постсоветскую власть»…)

… В свое время Михаил Лифшиц обрадовался первой повести Александра Солженицына, потому что был в душе уверен, что по античному страшная, но величественная трагедия сталинизма должна найти свое выражение и разрешение в литературе. Иначе все эти миллионы переломанных судеб и сгубленных жизней, которыми сопровождался переход от мира Муртазы к миру Игнатова и Юсуфа, останутся не то что напрасными – немыми памятниками им стали заводы и фабрики, индустрия социализма, выстроенная за счет этих страданий, но непреодоленной (что и произошло – Сталин остается ментально нашим современником, оттого мы так горячо и интимно спорим о нем и его наследии).

Сталин и его эпоха могли бы уйти в прошлое окончательно, только если в советской и русской культуре осуществится художественный катарсис. Без мудрёных рассуждений о мировом зле и великом инквизиторе, а просто и естественно – чрез рассказ о простом, рядовом русском, советском человеке, таком как Иван Денисович … (Лифшиц и Александр Твардовский особо радовались, что герой повести Солженицына – не интеллигент.)

Увы, Солженицын не оправдал этих ожиданий, превратился в обличителя и политического ритора, так и не успев укрепиться в позиции настоящего реалиста, просто держащего в руках бесстрастное зеркало, отражающее мир и являющее добро и красоту, лежащие в его основании.

Но появление в современной литературе таких фигур как Яхина, возможно, снова обнадежило бы Михаила Александровича. По-моему, в этой густо напоенной мифологией и жизненной трагедией эпопее есть зерно такого катарсиса и зерно, гораздо более увесистое, чем то, что усмотрел в «Одном дне Ивана Денисовича» Лифшиц. В конце романа Зулейха рассказывает своему сыну Юсуфу – пока что мальчишке, но в будущем – гениальному и всемирно известному художнику – легенду о птице Семруг (и не случайно ее имя перекликается с названием поселка ссыльнопоселенцев) и после этого из добытой ею дичи вылетает изумрудное перо и парит в воздухе. И мы понимаем, что это перо из легенды – то самое перо Семруг, которое некогда «упало на Китай, покрыв страну сиянием и сделав всех китайцев искусными художниками». И вот-вот это перо исторгнет сияние и из земли нашей многострадальной Родины…

[1] Гузель Яхина: «Эмоция – самое важное в искусстве, и если мне удалось зародить её в читателях – я счастлива» Встреча с автором бестселлера «Зулейха открывает глаза» 20.12.2017// LES Alpa https://les.media/articles/489421-guzel-yakhina-ya-lyublyu-prostye-chelovecheskie-istorii

[2] «Я, например, ненавижу Великую Отечественную войну, я не могу ей гордиться. Для меня это боль, кровь и страдание не только русского народа, но и немецкого солдата и мирного населения других стран. Я в принципе ненавижу войны и ни одну из них никогда не поддержу. А если она всё-таки случится, то мне будет жалко все стороны конфликта» Чулпан Хаматова «Кирилл должен быть на свободе». Интервью Антону Данилову 24.04. 2019 Buro https://www.buro247.ru/culture/theatre/24-apr-2019-chulpan-khamatova-interview.html

[3] В 1930 году, который описан в романе, Муртазе около 50 лет, значит речь о поволжском голоде 80-х годов XIX века.

[4] Причем выписано это очень плотно, рельефно, правдиво: Яхина, конечно – представительница магического реализма, который за рубежом представлен Маркесом, а у нас идет от Гоголя (интересно, выходит, что магический реализм у нас часто возникает на стыках русской и нерусской культур)

[5] Отдельный смысловой пласт здесь – отсылка к популярному в исламской и тюркской литературе сюжету любви Зулейхи к прекрасному Иосифу как метафора жертвенной и бескорыстной любви к Высшей Красоте и в конечном счете — к Богу

______

Наш проект осуществляется на общественных началах и нуждается в помощи наших читателей. Будем благодарны за помощь проекту:

Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)

Реквизиты банковской карты:

— счет 40817810540012455516

— БИК 044525225

Счет для перевода по системе Paypal — russkayaidea@gmail.com

Яндекс-кошелек — 410015350990956



АВТОР
Рустем Вахитов
Кандидат философских наук, доцент Башкирского государственного университета (г. Уфа), исследователь евразийства и традиционализма, политический публицист

Поделиться