«Бог, нигилизм и достойная жизнь» (+видео)

Известный богослов Мирослав Вольф прочел в Лектории «Правмира» лекцию «Бог, нигилизм и достойная жизнь».
Предлагаем вашему вниманию полную видеозапись и текст лекции.
Мирослав Вольф – богослов, профессор систематической теологии Йельского университета. Директор и основатель Yale Center for Faith & Culture. Занимает именную профессорскую кафедру в Йельской богословской школе – кафедру им. Хенри Райта.

К сожалению, я не всё понимаю на вашем прекрасном языке. Но если я смог бы остаться подольше, хотя бы на неделю задержаться, я думаю, что прогресс был бы налицо. В прошлый раз, когда я приезжал, действительно, чем дольше я оставался, тем больше понимал.

Для меня большая радость – мой приезд в Москву. Я рад, что я сегодня здесь, с вами, я рад, что вы пришли на эту встречу, чтобы мы вместе могли осмыслить те проблемы, которые мне кажутся важными для нас.

Взаимоотношения между верой и нигилизмом – это одно из основных течений сегодняшней мысли. Мне хотелось бы начать с двух событий, которые на меня повлияли. Они выступят в качестве иллюстрации тех проблем, с которыми мы сегодня сталкиваемся, чтобы подчеркнуть, что я подразумеваю, когда говорю о нигилизме.

После этого я перейду к фигуре Ницше и с его помощью проанализирую различные стороны нигилизма. Далее обозначу одну из сегодняшних проблем, которые мне видятся – противопоставление смысла и удовольствия. И попытаюсь доказать, что это противопоставление, по крайней мере, с христианской точки зрения, ошибочно. И потом мы в определенной степени вернемся опять к Богу, чтобы посмотреть, что мы можем возразить на доводы, которые выдвигал Ницше.

Итак, два события. 11 сентября 2001 года я выступал с речью в Организации Объединенных Наций на молитвенном завтраке по случаю открытия 56-й ассамблеи ООН. Одна из мыслей, которую я пытался донести в этой небольшой речи, представлявшей собой скорее размышление над Словом Божиим, состояла в том, что у христианства и у религии в принципе есть очень большой потенциал для того, чтобы принести мир на землю.

Я до сих пор считаю, что доводы мои были убедительными. Но как раз в тот момент, когда я произносил свою речь, ближе к ее завершению, первый самолет врезался в одну из башен торгового центра, и довольно скоро нас всех эвакуировали из здания ООН. Нью-Йорк опустел, и центр города представлял собой адское пепелище.

Разумеется, у событий, подобных тем, что произошли 11 сентября, достаточно сложная подоплека. Мы можем говорить об экономических и политических причинах, можем говорить об обидах, которые долгое время копились и вот таким образом вышли наружу. Но очевидно было и то, что это событие как-то связано с верой, с поклонением Богу. Группа террористов нанесла сильнейший удар, причинила колоссальное горе огромному количеству людей именно во имя веры, во имя религии. Я хотел бы упомянуть об 11 сентября не потому, что это самый ужасный теракт в истории человечества, а потому, что он затронул меня лично.



Второе событие произошло в 2008 году, когда я был приглашен поучаствовать в одном из Советов по глобальной повестке дня, это мероприятие, которое организуется ежегодно Всемирным экономическим форумом. Форумы, как известно, проходят в Давосе, а советы проходят в Дубае. Совет, в котором я тогда участвовал, был организован непосредственно после финансового кризиса, разразившегося в 2008 году.

Во многом финансовая система рухнула, и одной из задач совета было участие в глобальной инициативе по переосмыслению и глобальному преобразованию экономики. Клаус Шваб, отец-основатель Всемирного экономического форума, который никогда не скупится на преувеличения, назвал этот совет самой крупной экспертной сетью, а непосредственно это мероприятие – крупнейшим экспертным советом, крупнейшим мозговым штурмом за всю историю человечества.

Я участвовал в группе этого совета, которая рассматривала вопросы религии и ценностей. Всего у нас было 66 экспертных групп, рассматривали мы огромный спектр вопросов, там было финансовое регулирование, проблемы экономического роста, возрастающая угроза безопасности, вопросы ценностей. Но очень интересно отметить, что даже в экспертном совете по вопросам религии и ценностей мы не рассматривали один вопрос, который, как мне казалось тогда, и особенно если сегодня оглянуться назад, представлял ключевое значение – мы не говорили о проблеме человеческих страстей и вожделении.

Величайшие философы, начиная с Платона и на протяжении всей дальнейшей истории человеческой мысли, исследовали этот вопрос – вопрос желаний, устремлений, вожделений человека, вопрос – что значит быть человеком, что значит вести достойную жизнь. Странно, что мы тогда никак не затронули эти вопросы, потому что можно достаточно убедительно доказать, что в основе финансового кризиса 2008 года лежало именно это – необузданность страстей и вожделений, которые направили людей по дурному пути.

Эту необузданность страстей можно было увидеть в двух группах людей: с одной стороны – ненасытность кредиторов, с другой стороны – ненасытность заемщиков. Как я часто говорю, кредиторы хотели сменить свои надоевшие им BMW на Bentley или, может быть, в Москве это уже Maybach. А заемщики хотели свои ржавые «хонды» сменить на что-нибудь поприличнее. И тех, и других влекли страсти и вожделение.

И мы оставили без рассмотрения вопрос, какое же место занимают желания, вожделения во всей экологии достойной жизни. Какое место должны занимать те вещи, которые мы создаем, производим, которыми мы пользуемся, во всём нашем жизненном устройстве, в том, как мы должны проживать нашу жизнь? Мы подразумеваем, что страсть – это нечто, само собой разумеющееся.



Итак, вот те два события, от которых я отталкиваюсь: одно из них – когда религия ведет на убийство и на самоуничтожение, а другое – когда строится экономическая система совершенно без учета того, как нами управляют наши желания и какую роль они играют в нашей жизни. И то, и другое событие я увидел как определенную форму нигилизма. Попытаюсь объяснить, что я имею в виду. Эту часть своей лекции начну со слов, которые перекликаются с «Коммунистическим манифестом»: «Призрак бродит по миру», – но в данном случае это не призрак коммунизма, а призрак нигилизма.

Мне кажется, что наш лучший путеводитель по нигилизму – это Фридрих Ницше. Он происходил из семьи священников-лютеран, его отец и дед были священниками. Он один семестр посвятил изучению богословия и утратил веру. Некоторые люди говорят, что в этом как раз и проблема с богословием – начинаешь его изучать и теряешь веру. Я преподаю богословие, поэтому я, конечно, не подпишусь под этим, я говорю – нет, проблема возникает, если вы только один семестр изучаете богословие.

В различных своих книгах, особенно в работе «Генеалогия морали» Ницше утверждает, что мировые религии, особенно иудейство и христианство – это определенные, достаточно сложные культурно, формы негодования слабых против сильных.

Ницше не говорил о взаимосвязи между религией и насилием, религией и смертельной угрозой, однако, тем не менее, мы можем легко проследить и понять, что загнанный в угол слабый человек, если вдруг получит некие сильные средства воздействия, то, конечно, обратит эту силу против тех, на кого он долго копил обиду и кого считает нравственно неправыми по отношению к себе и своими нравственными врагами.

Но Ницше не столько говорил об агрессивном насилии, сколько его волновало подспудное насилие, которое он считал неотъемлемой чертой любой религии. Он считал, что сам нравственный порядок, заложенный в основе религии, враждебен жизни. Другие же, кто попытался продолжить идеи Ницше, утверждали, что религия, так или иначе, обесценивает жизнь. Некоторые критики, такие как, например, Хьюберт Дрейфус и Шон Керри, считают, что одним из примеров является «Божественная комедия» Данте.



«Божественная комедия» – это шедевр литературы. Эта книга во многом была вдохновлена и обусловлена той любовью, которая зародилась у Данте, когда он девятилетним мальчиком увидел восьмилетнюю Беатриче. Если задуматься – эта мысль поражает, что такой великий монументальный шедевр литературы был создан как отклик, как память о детской любви.

В третьей части «Божественной комедии» Беатриче ведет Данте в райские обители. Но что происходит, когда она подводит Данте к Богу? Как только Данте видит Бога, Беатриче уходит на второй план и практически исчезает. В свете изобильной славы Божества Беатриче теряет всякое значение. Я, конечно, готов оспорить подобное восприятие и описание рая. Однако здесь можно увидеть то, что дает почву критикам утверждать, что как только человек видит Бога, как только он начинает любить Бога, любовь ко всем остальным уходит на задний план.

То есть это иллюстрирует то, что Ницше называл пассивным нигилизмом. Мир как таковой уходит, он утрачивает всякую ценность. Конечно, мы можем говорить о крайних формах подобного нигилизма, о деструктивных формах, когда мир не просто обесценивается, а его готовы разрушить во имя Бога. Но Ницше считал, что любая форма религии в этом смысле является проявлением нигилизма. Однако он подвергал критике не только основные великие религии, но и культуру, порожденную этими религиями.

Это можно увидеть в книге «Как говорил Заратустра», когда Ницше говорит о последнем человеке, о последних людях. Это то, чем должен закончить мир западной цивилизации и, в принципе, можем расширить и сказать – любой цивилизации, построенной на мировых религиях, это то, к чему в результате они все придут, по мнению Ницше.

«Земля стала маленькой, и на ней копошится последний человек, который всё делает таким же ничтожным, как и он сам. «Счастье найдено нами», – говорят последние люди, бессмысленно моргая. Время от времени немножко яду – он навевает приятные сны, и побольше яду напоследок, чтобы было приятнее умереть. Они еще трудятся, ибо труд для них – развлечение, но они заботятся о том, чтобы развлечение это не утомляло их чрезмерно, не будет уже ни бедных, ни богатых – и то, и другое слишком хлопотно. И кто из них захочет повелевать, кто повиноваться? И то, и другое слишком хлопотно. Нет пастыря, есть одно лишь стадо. У всех одинаковые желания, все равны. «Прежде весь мир был безумным», – говорят самые проницательные из них и бессмысленно моргают. Есть у них свои маленькие удовольствия – одно днем, другое ночью, но более всего они пекутся о здоровье. «Мы открыли счастье», – говорят последние люди и бессмысленно моргают».

Когда я вижу по всему миру, даже где-то в самой глубокой Африке, детишек в бейсболках, у меня сразу эта картинка: да, нет пастыря, есть одно стадо – все одинаковые, у всех одни желания. Это отчасти показывает, что все мы немножко похожи на последних людей Ницше. Действительно, нам надоело, что всё слишком хлопотно, мы одержимы достижением комфорта и безопасности, скудны наши мечты и далеки от изысков наши удовольствия. Мы развлекаем себя до полного безумия, до достижения полного идиотизма, при этом считая себя мерилом человечности.



Ницше анализировал два нигилизма – нигилизм религиозный и нигилизм культурный, но и то, и другое – это то, что он называл пассивным нигилизмом. При этом он описывал и то, что называл активным нигилизмом – это действенный нигилизм тех, кто считает, что в мире нет ценностей, кто самоутверждается в этом мире, утверждает свою волю и свое право своими действиями, своими поступками. Именно таким нигилистом и был сам Ницше.

Я думаю, если вы видели такой фильм как «Уолл-стрит», вы согласитесь со мной, что очень многие сегодня похожи на таких активных нигилистов – они круто работают, они круто отдыхают, они идут вперед по трупам, не моргнув глазом, перешагивают через людей. И если вы с ними столкнетесь, когда они попивают виски где-нибудь на Бермудах, они вам скажут то же самое, что и последние люди Ницше: «Мы открыли счастье». Но проблема с активным нигилизмом состоит в том, что если вы сами что-то наделяете ценностью, если вы приписываете ценность по своему усмотрению, соответственно, вы можете лишить нечто этой ценности. Если ценность любой вещи оспариваема, и она может быть ей приписана либо отозвана, то рано или поздно наступает полная бессмысленность.

Если немного дистанцироваться и посмотреть со стороны на эти виды нигилизма, которые описывал Ницше, то увидим, что есть нигилизм тех, кто отрицает мир и готов его разрушить, и есть нигилизм тех, кто сам выдумывает, сам создает собственные ценности. И они друг другу противостоят. Потому что обычно те, кто начинает утверждать собственные ценности, – это люди не религиозные, и они настроены против всяческой религии, по крайней мере, против истинной религии, потому что вы можете создавать собственные ценности и использовать в своих целях религию как инструмент. С другой стороны, те, кто отрицает мир, отвергает его или готов разрушить, противостоят ценностям, провозглашаемым этими создателями ценностей.

И постоянно идет конфликт, не прекращающийся между этими двумя лагерями нигилистов: с одной стороны, религиозный фундаментализм, отчаянно держащийся за смысл, за значимость; а с другой стороны, абсолютно нерелигиозные вольнодумцы, которые сами создают собственные ценности. И они не просто противостоят друг другу, но и в определенном смысле обуславливают друг друга.

В книге «Как говорил Заратустра» Ницше описывал три превращения, которые проходит свободный дух. Он говорил о том, как верблюд превращается во льва, а лев превращается в дитя.

Верблюд – это как раз и есть религиозный фундаментализм. Они взваливают на себя бремя закона, бремя Божьих повелений и смысл своей жизни видят в том, чтобы нести эту ношу. Лев – это вольнодумец. Они восстают против ценностей и пытаются самоутвердиться. Но самое лучшее из этих превращений, по мнению Ницше, – это ребенок – ребенок, который живет своей волей; ребенок, который в мире с собой и со своими желаниями.



Но Ницше не понимал одного, что этот ребенок рано или поздно превратится в верблюда, потому что в мире, лишенном смысла, жизнь превращается как раз в то, о чем Ницше говорил, потом эту мысль развили – в невыносимую легкость бытия. Итак, верблюд превращается во льва, лев превращается в дитя, дитя превращается в верблюда, круг замкнулся. И непрекращающееся противостояние между этими двумя видами нигилизма, мне кажется, – это одно из основных противоборств нашего времени.

Но если мы попытаемся выбрать между смыслом, значимостью и удовольствием, мы выберем всегда не то. Удовольствие без смысла улетучивается, смысл без удовольствия давит. Если одно оторвано от другого, каждое из них может считаться нигилизмом. Я бы хотел сказать, что нам как христианам, с христианской точки зрения, не нужно выбирать между одним и другим. Единство смысла и удовольствия, мне кажется, дано нам в реальности того, что Бог есть любовь. Но каким образом соединяются в этом Боге смысл и удовольствие?

Вкратце расскажу сначала о том, как смысл воплощается в Боге, потом – как удовольствие. Удовольствие – более спорное, чем первый вопрос. Итак, смысл в Боге. Осознаем мы это или нет, все наши устремления, так или иначе, направлены к Богу. Наши жизни устремлены к бесконечному Божеству, и именно в нем обретают свой смысл и свое значение. Мы, по сути своей, устремлены к Богу, здесь речь идет не о нашем волеизъявлении, а о том, как мы созданы, какие мы по природе.

Нынешние социологи очень часто задаются вопросом, почему в разных обществах и в разных культурах люди становятся религиозными. Что же за потребность такую восполняет религия, которая помогла бы нам понять, почему люди становятся или не становятся религиозными? Но при этом подразумевается, что человек, если посмотреть на это логически, по природе своей религиозен, следовательно, есть некая функция, которая должна каким-то образом восполняться.

Социология подразумевает, что феномен религиозности надо объяснить. А если мы начнем с предположения, что человек религиозен по сути, тогда социологам надо будет объяснять, почему некоторые люди неверующие. Почему есть такой феномен как нерелигиозность, отсутствие религиозного чувства. Я исхожу из предположения, что мы по сути, по природе своей направлены на Бога, и без Бога мы не можем обрести смысл. Тогда мы без Бога начинаем искать смысл в каких-то повседневных вещах – в мышечном тонусе нашего тела, в деньгах, в накопительстве, успехе в работе, в славе, в семье или в своем народе – в чем бы то ни было. Мы приписываем этим вещам способность наделять нашу жизнь смыслом.

На самом деле всё наоборот: источник смысла – Бог. Но когда Господь наполняет нашу жизнь смыслом, не делает ли он это за счет удовольствия – и в этом проблема религиозных фундаменталистов, не так ли? Когда мы держимся за Бога, не приходится ли нам оставить позади Беатриче? Или, если перефразировать, если мы действительно решаем посвятить себя Богу, то не будем ли мы, как Авраам, подвергнуты этому искушению – отдать своего сына?

Какой же ответ дает христианство? Я считаю, что если Господь создал этот материальный мир и воплотился в нем, если тела наши – суть храм Духа Святого, как утверждает апостол Павел, то, в принципе, противопоставлять веру в Бога и удовольствие от каких-то земных обычных вещей ошибочно. Но я хочу пойти даже дальше и осмелюсь утверждать, что вера в Бога усиливает удовольствие от этого мира. Каким образом я могу подкрепить подобное смелое заявление? Я предложу три шага. Во-первых, я буду говорить о совершенно обычных вещах, об обычных предметах. Потом поговорим о том, как действуют удовольствия. А потом мы поговорим о сущности мира как дара.



Возьмем любой предмет, к примеру, ручку. Вы можете подумать, что это всего лишь предмет, не более. Однако феноменологи довольно справедливо утверждают, что любые предметы, с которыми мы сталкиваемся, – это не просто вещи, это производные человеческой деятельности. И следовательно, вокруг них есть некая аура человечности. Если взять ту же ручку – когда я узнал, что у меня друг пользуется точно такими же (это гелевая ручка компании Pilot, марки G-4), то какая-то между нами связь прямо возникла. Разумеется, это глупость, это поверхностно, но мне показалось, что я стал к нему ближе из-за этой ручки.

Или возьмем другой пример, может быть, чуть более уместный. Мне как-то отец подарил перьевую ручку с золотым пером. Ручка фирмы Pelikan, очень хорошая. И хотя я видел ручки стоимостью в 10 тысяч долларов, но не обменяю свой перьевой Pelikan ни на одну из них. Почему? Потому что для меня это не просто вещь – это связь с моим отцом. Таким образом, даже в простых предметах можно увидеть не просто вещи, а отношения с другими людьми. Мой друг – директор в Йельском центре по изучению вопросов религии и веры, это центр, которым я управляю. Когда иду к себе в кабинет, я прохожу мимо его кабинета, там всегда открыта дверь, и у него стоит стакан, в котором находятся ручки – у него такие ручки с мягкими наконечниками, как фломастеры, и всегда с десяток этих ручек в стакане. То есть он – парень, использующий ручки-фломастеры, а я – приверженец гелевых ручек фирмы Pilot. Таким образом, любой предмет – это взаимоотношения, это отношения.

Теперь перейдем к психологии удовольствия. Один из моих коллег по Йельскому университету Пол Бун написал книгу под названием «Как действует удовольствие». Начинает он ее с истории о том, как Геббельс у одного голландского торговца живописью приобрел полотно Вермеера. После войны нашли этого торговца и хотели присудить ему срок за пособничество нацистам в вывозе предметов искусства – за то, что он продал полотно Геббельсу. Он сказал: «Я ему продал подделку, а не оригинал». И ему в тюрьме пришлось это доказывать и нарисовать еще одного такого же Вермеера. Представьте – если бы Геббельс узнал, что это подделка. Всего лишь минуту назад он наслаждался прекрасным полотном великого живописца, а в следующую минуту он смотрит на ту же картину и не испытывает ни грамма удовольствия. Конечно, часть удовольствия, которое мы получаем от предметов, заложена в самом предмете, в самой вещи. Но большая часть заложена в этих отношениях – мы через предмет устанавливаем связь с другим человеком.

Он привел еще один пример – как человек на аукционе купил рулетку и заплатил за нее больше 48 тысяч долларов, потому что рулетка принадлежала Джону Кеннеди. Суть понятна, да? Удовольствие человек получает от связи, которую он устанавливает с другими людьми через эту вещь, а не столько от самой вещи. Если говорить об этом богословским языком, можно сформулировать так: мы наибольшее удовольствие получаем от вещи, когда она выступает как таинство, когда она носит в себе присутствие другого.



А теперь третья мысль, которую я хотел выразить: подумайте о мире как о даре. Господь создал этот мир как дар для нас с вами. Весь этот мир в общем и целом, и каждая его отдельная часть – это дар нам. Но если мы говорим об этом мире как о даре, то надо задуматься и о Дарителе. Итак, у нас есть Бог, который выступает как Создатель и как Даритель; мир, который выступает как дар; соответственно, мы с вами как принимающая сторона. Особенно интересно в любом подарке то, что это, прежде всего, отношения. Подарок – это не вещь. В качестве подарка чаще всего выступает вещь, но вещь сама не является подарком. Вещь становится подарком, когда ее приобретают для кого-то еще и когда ее дарят кому-то еще.

Представьте себе, что вы привязаны к Тому, Кто вам подарил этот мир, что вы – правоверный христианин или правоверный мусульманин, или правоверный иудей, и что вы действительно любите Бога всей душой своей и всем разумением своим и всеми силами своими. Представьте себе, что вы и ближнего любите, как самого себя – ведь это и есть две величайшие заповеди. Поэтому если мы религиозны, если мы набожны в хорошем смысле этого слова, мы соблюдем, прежде всего, эти две заповеди.

Теперь пусть наше воображение расправит свои крылья – представим себе, что все вокруг ведут себя ровно так же. На самом деле грядущий мир, грядущее царство Божие христиане себе именно так и представляли на протяжении многих веков – это мир, полный любви, мир, в котором мы любим Бога и любим друг друга любовью Божьей. Итак, это религиозность в лучшем ее исполнении, нельзя себе представить лучшей картины набожности и религиозности.

Если действительно представить себе такой мир, то в этом мире каждая вещь будет отмечена любовью. Каждая дальняя звезда, каждое нежное прикосновение, запах свежевспаханной земли – всё это будет наполнено и исполнено любовью. Всё это будет наполнено некоей аурой, которая, с одной стороны, будет вполне реальна, а с другой стороны – недоступна чувствам. В таком мире каждая вещь будет более, чем вещь сама по себе – именно поэтому она и будет источником удовольствия.

Таким образом, мы сможем таинственным образом, как таинство, ощущать весь мир и всё, что есть в этой жизни. Тогда каждая вещь становится своеобразным медиумом – она носит в себе присутствие другого. Мне кажется, что если мы таким образом будем ощущать окружающий мир, тогда Божье творение исполнит свое предназначение. Творение не заканчивается тогда, когда Господь наносит последний штрих, но когда мы правильно относимся к этому творению, тогда всё и случается, тогда и мы в отношении к сотворенному миру будем такими, какими нам предназначено быть. В этом смысле можно сказать, что творение закончилось и совершилось в седьмой день.

Какое значение седьмого дня – дня покоя, субботы? В феврале этого года я посетил Израиль. У меня есть замечательный друг, еврей, раввин, и я пришел к нему в гости в пятницу вечером. У нас был совместный ужин, шаббат, и он всем нам читал текст, слова современного хасидского наставника из Иерусалима, который говорил о значении шаббата, о значении субботнего покоя. Я до этого воспринимал так: субботний покой – значит, ты в субботу не работаешь, чтобы ты свое время и силы направил на божественные какие-то вещи. Отчасти это верно. Но суть в том, что все остальные тоже не работают – слуга не должен работать, осел не должен работать в этот день. Поэтому у шаббата есть и социальное измерение.

Но этот хасидский наставник сказал, что самая основная цель субботнего покоя – это прекратить все свои внутренние борения. Ты перестаешь трудиться для того, чтобы чего-то добиться. То есть ты должен не просто перестать действовать, но даже это стремление к успеху, к достижению, оно должно прекратиться. Вместо того чтобы постоянно о чем-то хлопотать и думать, ты наслаждаешься этим миром в том виде, в каком он есть. Господь создал этот мир, посмотрел и сказал, что всё хорошо.

В этом и состоит шаббат – всё хорошо в том виде, в каком оно нам дано Богом. В этот один день недели все наши хлопоты прекращаются, и на первый план выходит радость, которую мы получаем от этого мира и от общения с Богом. На седьмой день творения, – если мы последуем Бердяеву, то на восьмой день, он об этом говорил, то есть на день воскресения, – но, как бы то ни было: на седьмой день творения, на восьмой день творения – мы не проходим через ощущение вещей, для того чтобы выйти к Богу, не Беатриче ведет нас к Богу, а потом мы забываем о Беатриче, но в этот день самые обыкновенные вещи становятся для нас необыкновенными. Они становятся для нас даром возлюбленного, поэтому они несут нам огромную радость.

Вот так я понимаю единство смысла и удовольствия. Мне кажется, именно в этом – решение противоборства между двумя нигилизмами сегодня. С одной стороны – нигилизм довлеющего смысла, с другой стороны – нигилизм легкого удовольствия. Мы можем разрешить это противоречие, если увидим мир как Божий дар всем нам.



Вопросы:

– Чем тогда и Протестантская Церковь, и Православная Церковь могут ответить на вызовы современности?

– Мне кажется, что проблема христианского фундаментализма и консерватизма состоит не столько в том, если уже переходить к вашему вопросу, что христианские консерваторы не хотят каким-то образом приспосабливаться к современному обществу, а в том, что они хотят, чтобы современное общество приспособилось ко вчерашнему дню. В политике я не за левых и не за правых, но я всегда задаюсь вопросом, что будет нравственно правильным в данной ситуации. Мне кажется, что то же самое касается и христианства.

Протестанты, православные, консерваторы, либералы – это само по себе не есть ценности. Мне кажется, что мы должны быть в чем-то консервативны, в чем-то либеральны. В любом смысле не общество определяет, какую точку зрения мы должны занимать. Я для себя пришел к тому, что если наша жизнь реально строится на истинных евангельских ценностях, то это привлекает к нам людей. Может быть, увидев наш пример, они не обязательно уверуют и не обязательно примут христианство, потому что это для них сложно по ряду причин, но они будут уважать эти ценности.

Огромной нашей проблемой всегда было лицемерие. Первая проблема – это лицемерие, а вторая – что мы берем какие-то вчерашние ценности и заявляем, что это христианские ценности для нынешнего мира. У нас должна быть смелость, должно быть дерзновение жить сутью христианства, а суть христианства я вижу в Божьей любви к неверующим, к потерянным. Суть Его любви в том, что Он безусловно принимает каждого из нас. Это само по себе потрясающее послание, особенно учитывая контекст, в котором мы живем, – то, что, рано утром просыпаясь, мы встаем перед зеркалом и, прежде всего, нам надо себе себя продать, и заставить себя принять самого себя, потом создать некий образ, который мы можем другим продать, и мы идем на какие-то собеседования, и начинаем там представлять нечто из себя. Мы подвергаемся осуждению, подвергаемся критике, а чтобы этого избежать, мы примериваем разные личины – здесь мы сталкиваемся с потрясающим посланием, которое говорит, что вы дороги тем, что вы любимы, любимы безусловно.

Еще один комментарий, основанный на личном опыте. Я много путешествую, и на Востоке, и на Западе, сам я из бывшей Югославии, – не знаю, насколько это применимо к России, но, тем не менее, думаю, что мы как священники, поскольку я сам рукоположен тоже, не доверяем Евангелию. Нам всё время кажется, что надо что-то добавить, чтобы людям понравилось. На самом деле это прекрасная драгоценность. Ну, не портите вы то, что уже хорошо.



– Вы говорите о различении некоторой подлинности не только в отношении удовольствий, а вообще, в отношении к жизни человека, то есть о некоей взыскательности, о том, что очень важно отличать подлинное общение от каких-то его подмен, в том числе виртуальных, что особенно актуально – виртуальная проблема сегодня. Тогда у меня возникают два вопроса, они важны для российской культуры.

Первый вопрос – о взаимодействии Церкви и культуры, потому что эта взыскательность, то есть некоторое чутье к подлинному, оно, безусловно, связано с культурой в широком смысле, то есть не просто со знакомством с каким-то мировым наследием, даже художественным, но с тем, что ты эту взыскательность должен воспитать. Даже это доверие к Священному Писанию, о котором вы сказали, к Евангелию, оно предполагает в самом человеке некоторую взыскательность. Кто-то эту взыскательность должен ему как бы передать, в ней его наставить, потому что, видимо, есть некая проблема с недоверием, как вы говорили, что есть повреждение религиозности, можно говорить также о повреждении этого доверия в человеке.

В этой связи у меня возникает вопрос именно в сфере веры, в сфере запроса человека к Церкви, к христианству, к религии – какие подмены, может быть, вы бы назвали из наиболее опасных, которые препятствуют этому запросу в человеке? С другой стороны, как вы видите возможность для того, чтобы культивировать этот высокий запрос именно в сфере веры?

– Мне кажется, что все Церкви во все времена должны были полагаться на непредсказуемое действие Святого Духа, которое действительно как-то удерживало Церковь близко к вере. Это касается всех Церквей – Римско-Католической, Православной, Протестантской, вне зависимости от того, какова структура управления Церковью. Есть этот элемент, то есть различение идет от Святого Духа.

Что касается второй части вашего вопроса, – это святые. Я считаю, что всегда надо равняться на святых, которые просияли уже в Церкви, которые дают нам этот пример, они и есть наше мерило, и будущее Церкви – оно в святых. Но каждый из нас действительно призван к этой избирательности, мы должны различать. Когда мы принимаем веру, даже там есть элемент различения, что мы принимаем, что мы не принимаем. И ответственность – если мы требовательны, если мы различаем, то мы ответственны и за то, что происходит вокруг нас. Это должно влиять на наше окружение.


Фото: Иван Джабир

Видео: Виктор Аромштам
Автор
МИРОСЛАВ ВОЛЬФ
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе