Правда, о букве закона когда вспоминают, когда не очень вспоминают, равно как и нашим судам когда доверяют, когда не очень доверяют. Всегда есть возможность выбирать по мировоззренческим основаниям. Для носителей правозащитно-западнического мировоззрения проблема тяжелых наркотиков не является крайне важной — на образцовом для них Западе с табаком, который за два года в могилу никого не сводит и личность нимало не разрушает, борются с куда большим неистовством, чем с героином. Что же и нам насчет опиатов нервничать. К тому же борьба с наркотиками существенно посягает на свободу торговли («Твой старичок торгует ядом? — Да. И ядом» — почему бы и нет?) и на свободу личности (если индивид решил себя уничтожить таким образом, он сам себе хозяин, и никто не вправе за него решать). Поэтому на вопрос, что же делать, следует ответ: «Ничего не делать, ибо лекарство хуже всякой болезни». Тем более что ничего и страшного: «Итого житья ее девятнадцать аль восемнадцать лет от роду всего-с… Тьфу! А пусть! Это, говорят, так и следует. Такой процент, говорят, должен уходить каждый год… куда-то… к черту, должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать».

Процент освежает остальных и списывается на издержки свободы, что же до Бычкова, то порядок нужно наблюдать.

Существует, однако, и другой взгляд, порожденный прежде всего искренним ужасом перед таким новым и жестоким бичом, как тяжелые наркотики. Ужасом, в чем-то сходным с теми чувствами, которые вызывала чума при своем триумфальном появлении в Европе в середине XIV в. Бич доселе неведомый, неумолимый, не разбирающий ни границ, ни сословий, ни возрастов и гарантированно обрекающий на смерть. Речь не идет о том, что до Великой чумы 1348 г. или до наркотических эпидемий нашего времени жизнь людей была раздольной и беззаботной. Забот и бедствий хватало и прежде, но те, прежние, были хоть в какой-то мере понятны, не столь неумолимо смертоносны и при этом встроены в культуру. Война была бедствием не менее губительным, но она, по крайней мере, не лишала человека возможности погибнуть с честью и покрыть себя славой. Чума губила всех без чести и без славы. В наши времена водка губит поболее народу, чем наркотики, но алкоголь есть социализированное зло, вписанное в культуру и являющееся его неотъемлемой частью. При разумном обращении с вином оно не является гарантированной смертью, неумолимо приходящей через два-три года через промежуточный этап полного физического и умственного разложения. Тяжелые наркотики такой смертью являются, что, кстати, делает их социализацию и вписывание в культуру невозможными. Они дают потребителям слишком мало времени.

Когда открытие границ вкупе с появлением конвертируемой валюты возымело следствием, наряду с прочим, и массовый приход наркобизнеса, сводки из отдельных городов стали отдавать хрониками 1348–1351 гг., а уж «Тихо все, одно кладбище не пустеет, не молчит» было воспроизведено с идеальной точностью. Причем кладбище, наполняемое юношами и девушками лет двадцати — теми, кого когда-то было принято называть цветом нации. Трудно было ожидать, чтобы такая картина не оживила соответствующие культурные переживания старых времен. Люди в таких местах вновь почувствовали себя беззащитными перед Черной Смертью, являющейся в образе моровой девы, которая ходит от селения к селению и машет платком, насылая смерть. Но когда приходит моровая дева, приходят и легенды о тех, кто встал за други своя: «В старые годы жил-был шляхтич. Он взял саблю и сел у нарочно открытого окна; как только моровая дева протянула в окно руку, шляхтич ударил саблею и отрубил ей кисть. Сам он умер, померло и его семейство, но с той поры язва уже не показывалась в той местности». Теперь рассказывают, как жили-были Ройзман и Бычков. Культурные переживания вообще чрезвычайно сильны и жизненны и только дремлют, ожидая своего часа, а тут этот тяжкий час настал.

Совокупная ошибка и властей, и коррумпированных правоохранителей, и светлолиберальных западников в том, что они этим переживаниям были не просто чужды, но даже не подозревали об их существовании. Власть крышует наркодельцов? — так она вообще много чего крышует и много где ворует. Оказалось неуловленным различие между «много где» и Черной Смертью. Первое отчасти отвратительно, отчасти привычно, но оно не вызывает таких чувств, какие вызывает пособничество моровой деве, чтобы той удобнее было махать платком. Насылание смерти на соседей из рыночных соображений — это случай, когда ломаются весьма многие скрепы, и в противостоянии властям, столь идеально вписавшимся в рыночные отношения, объединяются до крайности разные люди.

Если кто в своем правовом педантизме не одобряет самоуправных карантинов и иных деяний, совершаемых ради общего блага самодеятельными шляхтичами (рубить моровую деву саблей? — а кто уполномочил, так он всех завтра порубит), тот должен обеспокоиться устроением официальных противочумных карантинов и должен сам сурово карать распространителей черной заразы. Иначе самые сильные культурные переживания гарантированы ему на 150%

Максим Соколов, колумнист журнала «Эксперт»

Эксперт