Я отхлебнул жидкости и решил, что колорадский жук ее бы скрасил.
— Но вообще перед едой лучше помолиться, тогда энергетика меняет знак, — заметил Михаил Витальевич, тряся в свою чашку какие-то вонькие травки. — Я вот всегда про себя читаю «Богородицу», — несколько сконфуженно сказал он тем тоном, каким признаются в небольшом, милом грешке, — или мантру Великого Освобождения Гуань-Инь, — это уже было сказано с законной гордостью: хозяин квартиры в этом месяце снова склонился к буддизму махаяны. — Сразу подъем в чакрах. И руки не так болят.
Руки Михаила Витальевича были страшные — красные, изъязвленные культяпки. Я уже знал, что это не кожное, а нервное, и не передается, но все равно старался не смотреть.
— Миша, потом посуду помой, — каркнула Вероника Михайловна из уборной.
— Лапонька, — жалобно засвистел Михаил Витальевич, — у меня сегодня ручки очень болят, а там порошок едкий, может, мне сегодня не надо? Тарелочка и две чашечки всего-то.
— Я же тебе с утра говорила, у меня очищение! — закаркала Вероника Михайловна, — я сегодня трансформирую энергию! Пускай Тася помоет, — через некоторое время снизошла она до чужой боли.
— Тасечка опять ругаться будет, — тихонько огорчился Михаил Витальевич, — она пошла кассеты продавать, вернется злая... Я ей все говорю — лучше бы ты рисовала, что ли. Картину же всегда продать можно, а до музыки люди еще не доросли духовно.
Тася, дочка, играла на расстроенном фортепьяно «космическую музыку» — естественно, с положительной энергетикой. Музыка записывалась на кассетник и продавалась по знакомым. Иногда вроде бы удавалось что-то продать, в основном за обещания заплатить когда-нибудь потом. Тася не обижалась: она надеялась, что запись дойдет до какого-нибудь обеспеченного кооператора, и он даст ей денег на нормальный инструмент и аппаратуру.
Мне было их жалко. Всех, включая Веронику Михайловну. Но у меня была работа. Мне нужно было заработать на нем небольшую денежку — за этим я, собственно, и пришел.
— Ну ладно, — подчеркнуто деловито сказал Михаил Витальевич, отставляя кружку. — Так вы, значит, книжками интересуетесь?
— Мне говорили, что у вас есть научная библиотека, — перешел я к делу. — И вы ее продаете. Сразу говорю, все не возьму. Если что-то ценное...
— А, ну да, — махнул рукой хозяин квартиры. — Я уж и не помню, что там... Наука... Наука должна людям помогать, а не от Бога их отворачивать.
Я не уловил связи, о чем и сообщил.
— Ну как же, — вздохнул Михаил Витальевич. — Вот видите какие у меня руки? И никакая наука мне их не вылечила. А вот мне дали почитать, — он повел подбородком в сторону какой-то серой от времени ксерокопии. — Это может помочь.
Духовка
Есть явления, которые не имеют общего названия, — ну как-то не сложилось. Иногда, впрочем, название есть, но оно неуважительное. Хотя принимают и его, за неимением лучшего.
То, о чем я собираюсь рассказать, чаще всего называют слегка обидным словом «духовка». Слово идет еще с советских времен — о которых в основном мы и будем вспоминать, да.
Если кратенько, речь идет о людях — точнее, сообществе людей, довольно многочисленном, текучем, имеющем довольно расплывчатые контуры, — интересующихся «чем-то этаким, духовным, неземным, потусторонним». Под «потусторонним» может пониматься очень многое и очень разное — начиная с изучения философских трактатов и магических ритуалов и кончая, скажем, увлечением гомеопатией. Все это как-то легко уживается вместе.
Уживались вместе и люди — это тоже удивительно, какие именно. Тусовочная жизнь вообще-то везде довольно жестко разделена на непересекающиеся круги, а уж советская — тем более. Компания театралов и компания, скажем, альпинистов практически не имела общих точек соприкосновения — именно как компании: даже если какой-нибудь театрал вдруг да увлекался еще и альпинизмом, он рассматривал эти свои увлечения как непересекающиеся. Точно так же околодиссидентская публика, озабоченная слушанием «радиосвободы» и чтением самиздата, мало интересовалась, скажем, живописью — разве что ту живопись давили бульдозером, «и то». И уж тем более исключено было появление в этих кругах, скажем, каких-нибудь спортсменов, именно в своем качестве, а не как людей без бирки. А вот духовка легко и непринужденно объединяла физиков, народных целителей, поклонников восточных единоборств, и, скажем, почитателей Толкиена. Все эти люди могли сидеть на одной кухне и увлеченно что-нибудь обсуждать, причем на одном языке.
И, наконец, жизнеспособность. В отличие от всех советских сообществ, духовка пережила и девяностые, и двухтысячные, и сейчас не перестала существовать, хотя потери, конечно, понесла. Какие именно — скажем позже, а пока констатируем факт: духовка живуча.
Интересно выяснить, почему так. Не будем тогда тянуть Россию за березу — и обратимся к фундаментальным ценностям, на которых духовка выплывает.
Духовность
Слово это сейчас срамное и зашкваренное. Ни один нормальный человек, да и ненормальный тоже, всерьез его произносить не будет — разве что с трибуны, то есть казенно. Но в те времена «духовность» была вполне в ходу и на серьезе.
Тут имела место такая история. При Иосифе Виссарионовиче это слово считалось реакционным и черносотенным. Но с шестидесятых пошла реабилитация, а в семидесятые его перехватила интеллигенция. Которая потребовала себе определенных прав и получила их. В частности, право на клеймение своих врагов.
Право на стигматизацию, наложение клейма — это вообще очень важное право. Набор официально признаваемых клейм и право ими распоряжаться — это сокровище почище золотого запаса. Трудно себе представить, какую власть можно заиметь, располагая запасом из нескольких слов. Но тут нужно, чтобы эти слова были жестко закреплены за тобой, и чтобы только ты имел право их произносить.
В советском обществе самые страшные клейма оставались в распоряжении «партии и правительства» и его рупоров, казенных пропагандистов — начиная с жуткой «антисоветчины» и кончая универсальной «аполитичностью». Публично заклейменный этими словами человек должен был очень, очень долго каяться и оправдываться. Но и у других советских сословий тоже были свои клейма, которыми можно было орудовать. Например, научно-техническая интеллигенция могла оперировать словами, связанными с точным знанием, — начиная от «невежества» и кончая «антинаучностью». Да что там, даже у школьных училок было в ходу знаменитое «непедагогично!» И только интеллигенция как таковая была лишена своего клейма, которым можно было бы метить ее врагов.
Так вот, клеймо нашлось. Это были слова «бездуховность» и «безнравственность».
Вспомните, как это было. Бездуховных людей регулярно клеймила «Литературная газета». Бездуховные, безнравственные люди не читали Толстого и Достоевского, поджигали урны, матерились. Однажды бездуховные съели лебедя — была такая история, об этом писали. Тему подхватывала, скажем, «Комсомольская правда», на полосах которой «бездуховность» понимали как начальную стадию аполитичности: бездуховная молодежь гонялась за «лейблами» и слушала «группы». И так далее: клеймо пользовали постоянно, чернила не успевали сохнуть.
При этом, однако же, противоположность «бездуховности» — то есть «духовно-нравственность» — отнюдь не считалась чем-то безусловно замечательным. Тут, с точки зрения тогдашнего советского мировоззрения, было важно не переборщить. Достоевский, конечно, это духовность, но он противоречивый: у него были, извините, искания, иногда не там, ой не там, он искал. Толстой тоже духовность, но все-таки последние двадцать лет жизни у него были тоже в исканиях, и тоже явно не там. Булгаков, который Михаил, — это духовность, хотя и на грани, а вот Булгаков, который Сергий, — это уже «господин из Парижа», этого нам не надо... Короче говоря, тут были свои тонкости, трудноформулируемые, но ощущавшиеся кожей: вот тут еще полезная духовность, а тут уже вредный «боженька», обскурант и черносотенец. Заглянуть в этакую бездну, конечно, интересно, но опасно: вдруг увлечешься... И, заметим, увлекались. Ощущение собственной духовности и нравственной полноценности — непризнаваемой, тайной, — объединяло и скрепляло интеллигенцию в целом.
Сейчас, конечно, «бездуховностью» можно разве что кошек пугать. Зато «духовность» стала ценностью официальной, что влияет.
Эзотерика
Это не самое удачное слово, к тому же позднее, но опять же — за неимением гербовой пишем на простой. Если коротко, «эзотерика» — это совокупность знаний (можете примыслить кавычки над этим словом, сколь угодно большие), не укладывающихся в современную научную парадигму — насколько она известна широкой публике. Поскольку же она ей известна слабо, то «эзотерическим» — а, соответственно, интригующим — можно объявить почти все, выходящее за пределы школьных учебников.
Если же смотреть практически, то в советские времена «эзотерические знания» состояли из нескольких основных дисциплин.
Во-первых, сюда входила вся нетрадиционная медицина. Именно что вся — начиная от так называемой экстрасенсорики и лечения взглядом и кончая самыми обычным «бабкиными травками». В середку вписывалась йога, уринотерапия, иглоукалывание, лечение кристаллами, диетика и черт знает что еще. Немалое количество людей занимались «народным целительством», с переменным успехом, разумеется, — но вся эта деятельность вызывала самый бурный интерес. Кто не занимался — тот пил талую воду или ел пророщенное зерно. Заметим, что от «волшебных ладоней Джуны» до пророщенной пшенички на подоконнике расстояние было как бы и не столь значительное. Всем было понятно, что это как бы одно и то же — ну, в смысле, относится к одной и той же области. Сюда же, кстати, иногда попадали и практики, абсолютно лишенные даже тени тайны, — как правило, сильно устаревшие. Например, мне показывали трактат о пользе кровопускания — процедуры уж точно не мистической. Но счастливые владельцы трактата доказывали мне, что кровопускание лечит от всех болезней, включая рак крови... Надеюсь, им не пришлось это проверять на себе.
Далее, к эзотерике относилась астрология и всякие гадательные практики, вплоть до самых экзотических. Этим тоже занималось множество людей — опять же с переменным успехом. И тут существовал широчайший выбор: кто-то регулярно покупал академические тома эфемерид с положениями звезд и планет, а кто-то тасовал засаленную колоду. Но у астролога и гадателя по Таро было о чем поговорить, — а собравшейся публике охота была послушать.
Сюда же относилась и «всякая психология», если в ней наличествовал гадательно-классифицирующий момент. Я еще застал, например, зарю «соционики». Сейчас этим увлекаются «в основном девушки», а когда-то множество людей увлеченно типировали друг друга, причем это могло продолжаться годами.
К этому примыкали непрактические, но крайне интересные познания во всякого рода запрещенной и полузапрещенной литературе. В основном это были книжки, изданные на русском, — начиная от дореволюционных брошюр «йога Рамачараки» и кончая Рерихом и Блаватской. В отличие от медицины и гадания, познания в этих областях не имели даже тени практического значения — зато все это было ужасно любопытно с чисто литературной точки зрения. Поболтать о том, кто построил пирамиды и из какой галактики прилетели атланты — на это всегда находились охотники.
Отдельной, но очень важной частью эзотерических знаний была псевдонаука — например, «физика торсионных полей» и прочие такие штуки. Этим увлекались даже самые настоящие физики, что уж говорить о советских инженерах, изнывавших от скуки в своих «кабэ», но при этом считавших себя людьми технически образованными.
Практика
Все это хорошо. Но духовка еще и что-то делала. Производила, помимо болтологии, еще и какие-то реальные действия — на физическом, так сказать, уровне.
Во-первых, в этой среде циркулировала литература. Практики размножения и копирования печатных текстов духовка скопировала у диссидентов, с тем немаловажным гандикапом, что за Блаватскую и «йога Рамачараку» сроков все-таки не полагалось, а за Солженицына можно было иной раз и загреметь. А так все то же самое: книжки добывались, ксерились, перепечатывались (иногда и переписывались от руки), наконец, зачитывались вслух. Очень мешало отсутствие какого-нибудь эзотерического радио — типа «Голос Посвященных из Мемфиса». Странно даже, что буржуины не додумались — у такой радиостанции была бы очень немалая и к тому же чрезвычайно благодарная аудитория.
С другой стороны, практиковались такие вещи, как духовный спорт — йога и боевые искусства. Этим занималось множество людей, с разной степенью самоотдачи и разными результатами. Назвать все это полной профанацией было нельзя: какое-то количество советских людей научилось-таки завязываться узлом или разбивать ребром ладони кирпич. В жизни им это помогало мало, зато позволяло гордиться собой.
Существовало даже нечто вроде эзотерического туризма. Немало людей организованно искали НЛО, снежного человека, остатки древних цивилизаций в Сибири или на Урале или, на худой конец, «особые энергетические точки» где-нибудь в Подмосковье. Впоследствии из таких искателей вышло немало «славянских язычников», «толкиенистов», «реконструкторов» и прочих активистов иных кругов и тусовок. Но начинали они, как правило, все-таки в духовке.
Отдельная тема — ритуальные практики. Как ни странно, в советской духовке они были малораспространены. У всякого уважающего себя эзотерика была Блаватская в библиотеке и целебные травы в кухонном ящике — а вот всякие алтари и ритуальные предметы были редкостью. Это все было как-то не принято. Да что там — даже на иконы в красном углу, если их было слишком много и они были развешаны в правильном порядке, смотрели с некоторой опаской.
Тут придется сказать пару слов об отношении духовки к так называемым «официальным религиям». Как правило, участники духовки считали себя людьми религиозными — но до определенного предела. Официальные религии платили им тем же. На тех самых кухнях, где можно было встретить ведьму, каратиста, поклонника Кастанеды, физика-самоучку, эльфа и вообще кого угодно, нельзя было увидеть только одного персонажа — священника. «Попы» в такие сборища не ходили принципиально. Равно как раввины, муллы и прочие служители регулярных, хорошо организованных культов. Более того — если человек из духовки воцерковлялся или обрезался, то, как правило, из тусовки уходил: и потому, что новое духовное начальство запрещало старые контакты, да и по собственному желанию тоже. Была, была какая-то несовместимость между строгостью веры и необязательностью духовки — не изжитая и до сих пор.
Еще одна вещь, трудно совместимая с классической духовкой, — материальный успех. Большая часть людей, тусовавшихся вокруг «духовности, эзотерики и практики» — люди не то чтобы совсем бедные, но неуспешные — точно. Успешные могут предаваться сколь угодно экзотическим духовным изыскам и практиковать самую нетрадиционную религиозность — но никак не в формате духовки.
— И что же за наука такая? — поинтересовался я и протянул руку к ксерокопии.
Михаил Витальевич поморщился: видимо, книга была ему дорога, а я совершил бестактность. Но я уже ухватил верхние три листа и потянул на себя.
«Гирудотерапия» — прочел я название труда. Потом вспомнил, что так называется лечение пиявками. И внезапно понял, кого же мне так мучительно напоминал Михаил Витальевич.
— Понятно, — сказал я, кладя затертый ксерокс на место, — еще семь миллионов триста тысяч чашек чая с мумие, и золотой ключик у нас в кармане.
«Русская жизнь»