Комик эпохи

М. М. Жванецкий был — это глупо и бессмысленно отрицать — народным любимцем. Его скетчи были растасканы на цитаты, которые — и это высшая награда для работающего со словом — остались жить в устах тех, кто давно уже забыл или никогда не знал про Жванецкого.


«Теперь попросим на трибуну начальника транспортного цеха». Давно нет ни цеха, ни начальника, ни страны, теперь уже нет и написавшего — но фраза осталась. Такое немногим дано. Метко сказанное русское слово.

Но отчего же свежая могила великого комика сегодня украшена далеко не только лаврами. Достаточно многие вместо того, чтобы сказать о нем, как положено:  

«О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,  
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были», — 

встретили известие о его смерти совсем иначе. Не с тоской и не с благодарностью, скорее с руганью. В лучшем случае с безразличием.

Отчасти это понятно, ибо видение прошлого у нас очень партийно, причем партийно с сегодняшней точки зрения. Признать, что сегодня мы, повинуясь всеобщему закону, стали другими, не все способны. «Нет, мы всегда были такими умными», что не совсем верно. 
 
А равно и нет способности признать, что творческая личность в прошлом была одна, потом стала другой, и не стоит судить творца прошлого, всецело исходя из того, что затем он поступил, с нашей точки зрения, неправильно.

А это сплошь да рядом. Если Б. Ш. Окуджава в 90-е гг. говорил то, что, наверное, не следовало говорить, то и «Полночный троллейбус» и «Я много лет пиджак ношу» недостойны быть вспомянутыми в качестве высокой лирики. Раньше люди были способны говорить: «Искупят прозу Шеншина стихи пленительные Фета», теперь — нет, не забалуешь. Велико желание судить по грехам и слабостям, а не по достижениям. А то, что вне поэзии «Молчит его святая лира; / Душа вкушает хладный сон, / И меж детей ничтожных мира, / Быть может, всех ничтожней он», — так мало ли что Пушкин писал, сам, поди, был ничтожный.

А уж коли так поэтов судят, то комиков — сугубо и трегубо. У Жванецкого было мало шансов.

Дело усугубляется долголетием. Звучит цинически, но художник почти никогда не может в преклонные годы быть равным по таланту себе былому. Гёте и Тициан — редчайшие исключения. Накапливается усталость, изменяет былая легкость. А как указывали Ильф и Петров (им ли не знать?), «юмор — очень ценный металл». И значит, очень редкий, намывать его все трудней и трудней. 

Даже если внешние обстоятельства этому вроде как благоприятствуют или, по крайности, не мешают. Когда же и обстоятельства таковы, «что нас поток уж не несет», что совсем другая аудитория — иных уж нет, а те далече — и все переменилось, тогда совсем швах. Между тем художник должен все время доказывать, что в битве со временем он по-прежнему молодец, — а доказывать все тяжелее.

Тут уместно вспомнить польского собрата М. М. — Станислава Ежи Леца. Сходство манеры бросается в глаза (антисемиты, молчать!), возможно было и прямое влияние, но Лец написал свои «Непричесанные мысли» и избавился от необходимости что-то дальше доказывать — за ним пришла Разлучительница Собраний. Равно как избавила от такой необходимости Ильфа с Петровым чахотка и война. Со Жванецким получилось иначе.

Но есть еще один нюанс. Отношение к одесскому пласту (очень мощному и яркому) советской культуры, завершителем которой суждено было стать М. М., не всегда однозначно. Причем критическим атакам Одесса подвергается сразу с двух сторон.

Русские консерваторы антикоммунистического свойства склонны видеть в одесской культуре просоветский, по сути, кафешантан — так Н. Я. Мандельштам негодовала на «молодых варваров» Ильфа и Петрова. Тем более что с чувством юмора у консерваторов не всегда бывает хорошо — или же они считают, что при разговоре о предметах скорбных юморить неуместно.

Консерваторы же, исполненные советской и сильно идеализирующей ностальгии, имеют к Жванецкому ту претензию, что «нравственность гибла; граждане смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей», Жванецкий же был водевилист не из последних.

То, что скорее это было «горьким смехом своим посмеюся» (как почти всегда имеет место с талантливым юмором), исполненные звериной серьезности консерваторы не понимают. 
 
Но поймем же мы. Да покоится с миром последний комик эпохи.

Поделиться