Про Алексиевич, про нас и про Эдипа

Летом 98-го мы в «Известиях» организовали встречу со Светланой Алексиевич.
Ядвиге Юферовой, завотделом культуры, хотелось, чтобы «Известия» стали неким культурным центром в Москве, да вдобавок она дружила с Алексиевич чуть ли не со студенчества. 

Встреча прошла в зале редколлегии, народу собралось немного, но побольше, чем на предыдущую встречу с Маканиным. Гостье задавали вопросы о ее книгах, вышедших в 80-х, чуть меньше — о недавней «Чернобыльской молитве», Светлана отвечала, атмосфера была благожелательной, встреча удалась, потом о ней написали в газете. Кажется, это была последняя такая встреча — вскоре случился дефолт, и все изменилось.

Каждый день мне — я тогда служил книжным обозревателем — с вахты приносили пачки книг. Листал, читал, отписывался. Книжно-литературная ситуация менялась на глазах. К уже привычному набору — условно говоря, Кафка, Набоков, Чэндлер — как раз тогда добавились сначала Маринина, а вскоре и Б.Акунин. И читатель массово стал как будто даже с облегчением поворачиваться от зарубежки, «разоблачений сталинизма» и «возвращенной литературы» к этой новой, какой бы она ни была. Смещались акценты, менялись предпочтения. Это, в общем, дело обычное: чем-то наелись, давно хотелось чего-то новенького, и вот — нате вам. Книги Светланы Алексиевич, по моим — и не только моим — ощущениям, не то чтобы «погасли» или отошли на второй-третий план, они ушли из фокуса читательского внимания, заняли свое место, свою нишу. А вскоре наступили нулевые, и страна, общество, читатели изменились еще сильнее, их предпочтения — тоже. Стремительно росли тиражи Марининой, Донцовой, Акунина, появились новые имена в другой части литературного спектра.

Постепенно стала нарастать критика девяностых, а в последние годы эта критика стала явлением массовым и превратилась в шельмование. В девяностых было плохо все. Бандиты, предатели, заговорщики, враги России, мрак, распад, погибель, апокалипсис... Все «политические имена» из девяностых, из перестройки прокляты. Что ж, это понятно: маятник пошел в другую сторону. Пережив самые страшные испытания в истории последних десятилетий— испытания свободой и деньгами, мы поняли, чего они на самом деле стоят, и ужаснулись.

Люди в массе своей изо всех сил открещиваются от лихих девяностых, ищут внешних и внутренних врагов, чтобы объяснить себе, как такое вообще могло случиться, и, конечно, врагов находят. «Кто угодно, только не мы». Думаю, со временем, когда спадет этот эмоциональный накал, мы найдем в себе силы, чтобы признать: это все мы сделали. Мы. Это мы хотели перемен, просто — перемен, а каких — неважно, лишь бы все не было так, как прежде. И сделали — кто вольно, кто невольно — все для того, чтобы перемены произошли. Когда-нибудь мы признаем это, но — не сейчас. Сейчас мы в массе своей к этому, кажется, не готовы.

И в этой атмосфере появляется новость о присуждении Нобелевской премии Алексиевич. За те самые книги, которые ассоциируются с перестройкой и ранними девяностыми, с «проклятыми годами». Мы-то изменились, а книги — нет. Да и автор, похоже, тоже не изменилась. Может быть, потому, что все эти годы жила далеко от нас и не чувствовала всех тех важных мелочей, которые издали кажутся, наверное, не такими и важными. Она и говорит-то на том языке, который мы успели подзабыть, а если и не забыли, то он кажется нам враждебным, чужим — как сегодня кажутся враждебными, чужими, «не нашими» те годы. Особенность ситуации еще и в том, что ее книги — не романы, не литература, так сказать, в чистом виде, даже не документальная литература, а нечто зыбкое, все еще почти сомнительное, до конца не сформировавшееся как понятие, как жанр — то, что на Западе принято называть oral history, а у нас — публичной историей, в рамках которой соседствуют и устные истории цыган-ловарей, и проект Драбкина, и Лунгина, и Пикуль, и много чего и кого еще. В том числе Алексиевич. 

Особую реакцию вызвали ее интервью испанской, польской (и т. д.) прессе, в которых она повествует об ужасах московского тоталитаризма, демонстрируя специфику жанра oral history и, увы, подрывая тем самым доверие к своим книгам, к тому методу, который лежит в их основе.

Но это, в общем, не так и важно. Разговор не о ней — о нас. 

Светлану Алексиевич ругают вовсе не за ее книги, а только потому, что она — воплощение всего того, что сегодня проклято, и ее сожаления о прекрасных девяностых, о неиспользованном шансе и т. д., конечно же, не найдут сочувствия у сегодняшнего большинства. Да и у завтрашнего, думаю, тоже. Хотя бы потому, что в этой игре назад не ходят. Но дело не в ней — дело в нас. Мы говорим о трагедии девяностых, но действующими лицами этой трагедии быть не желаем. «Нас использовали, нас обманули, нас предали» - это не трагедия, это вопль покупателя, потребителя. Трагедия — это Эдип: «Глаз никто не поражал мне, сам глаза я поразил». Сам, сами, а не само. Рано или поздно нам придется это признать, иначе наша история не приобретет нового смысла (и новых целей), хотя и не лишится вечной мощи. Это наше дело, и Алексиевич тут совсем ни при чем.
Автор
Юрий Буйда
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе