Прошло пять лет

Истории, шокирующие нас, вызывающие гнев и сострадание, происходят постоянно. Мы следим за ними, не отрываясь, дни, недели, иногда месяцы. Но в конце концов все они перестают нас интересовать, сходят сначала с первых, а потом и с последних полос новостных изданий. Что происходит с героями этих событий, когда фокус общественного интереса смещается и журналисты разъезжаются? Мы представляем десять таких историй, две из них подробно: корреспонденты «РР» съездили к Андрею Сычеву, пять лет назад из-за издевательств армейских дедов потерявшему обе ноги, и в Междуреченск, прошлой весной сотрясавшийся от шахтерских волнений после аварии на шахте «Распадская»

Андрей Сычев живет в Екатеринбурге с мамой. На другом конце города живет его сестра, он ездит к ней нянчить годовалую Полину и чувствует себя нужным — своей семье. Пару месяцев назад Андрея пригласил один центральный канал. На программу про дедовщину. Когда ведущий попросил Андрея рассказать, что с ним произошло, он пошел красными пятнами. Домой возвращались молча — лучше бы не приезжали.


Два возвращения с того света

Андрей. Нянька.

Андрей сидит с племянницей. Он — хорошая нянька: терпеливый, спокойный, добрый. Мама устроилась на временную работу — фасовать подарки: двух пенсий на жизнь не хватает. Вот Андрей бабушку и подменяет. Племянница его все время отвлекает. Ей 11 месяцев, она то плачет, то хочет слезть на пол, то просит пить, то роняет соску. Чтобы поднять ее, он должен склониться вниз, перегнуться к полу. Но когда у тебя нет ног, с коляски легко упасть. Он наклоняется медленно, осторожно.

— Ну Поли-и-ина! — тянет он.

Может ли человек привыкнуть к тому, что с ним произошло? Может ли найти новую цель жизни? Теперь у Андрея есть все: своя комната, спортивные тренажеры, компьютер, видеокамера и собака. Но нет интереса.

— Только один раз я видела, как у него загорелись глаза, — говорит его сестра Марина.

Это было, когда один немецкий журналист научил его монтировать видео. Этот хороший, умный немец думал, что дает Андрею средство прокормить себя, а может, даже и смысл существования. Он устроил Андрея и его маму в общежитие при католическом костеле на Малой Грузинской в Москве, каждое утро стаскивал его со второго этажа на своей спине и вез к себе в студию. Андрей монтировал, у него получалось. Он становился счастливым: у него появлялось будущее.

Екатеринбург — большой город, да? Как вы думаете, сколько в Екатеринбурге телеканалов? Андрей с мамой обошли десять. Его не взял на работу ни один.

Работать нравилось? Ну да, нравилось. И хорошо получалось? Вроде получалось, говорит Андрей.

— Когда меня учили, стоял телевизор: смотрели новости и тут же говорили, где неправильно смонтировано, и тогда я тоже начинал замечать. Например, приближение кадра и удаление нельзя вместе ставить, подряд. Наехал, потом что-то другое, потом только удаление можно поставить.

— Говорят, ты до армии хотел быть автомехаником?

— Ну, типа да.

— Ничего не придумал себе близкого к этому?

— Да я даже не знаю, чего придумать.

— Но монтаж тебе интересен? Был азарт?

Усмехается.

— Не знаю, какой азарт. Просто интересно это все делать — искать, кадры вставлять какие-то, эффекты добавлять, переходы… И в студии, конечно, интереснее, чем дома сидеть.

Он говорит открыто, просто и дружелюбно, пока не доходит до других тем, от которых замыкается.

Мама. Судьба

У Галины Павловны четверо детей. До Андрея она уже родила трех дочерей и больше не планировала. Но муж очень хотел ребенка. И она рискнула, подумала: а вдруг мальчик.

— Родился мальчик, и вот так неудачно… Хорошо, муж-то хоть умер, не видел ничего, а я — мучайся, страдай до смерти…

Недалеко от части, где служил Андрей, была деревня. Женщины из той деревни продавали солдатам самогонку. Галине Павловне хочется им в глаза посмотреть: о чем думали?

— Новобранцы накрыли на стол, а деды были напитые еще раньше, — рассказывает она то, о чем не может говорить Андрей. — Естественно, новобранцам не налили. В три часа им сказали: все убрать, отбой. Легли спать. Потом, говорит, подходит к нему этот Сивяков (сержант, покалечивший Андрея. — «РР») и говорит: давай выйдем. Он не шел с ним на контакт, и тот старался каждый раз его зацепить. Я ему потом говорю: надо было хоть раз его хорошо… не знаю, не побить, но голос подать.

— Слишком правильный он у вас?

— Андрей — он вообще такой исполнительный, понимаешь. Он старался все делать так, как нужно, по уставу, по закону. Он это с детства соблюдает. Но в армии же живут сейчас не по армейским законам, а по тюремным, действительно. Тридцатого числа мы созвонились, он сказал: «Мы на полигоне, многих забирают, может, приедете, заберете меня тоже на Новый год?» Я говорю: «Как? У меня же материальная ответственность». Просто я не могла бросить кассу с деньгами, собраться и уехать — мне же надо сделать передачу. Просто так совпало. Он понимал, конечно, что я не могу. Видимо, он еще неосторожно сказал мне: «Я не хочу с этими пьяными рожами оставаться на Новый год». И кто-то услышал…

— С тех пор вы много думали об этом…

— Да. Я думала. Господи, какая ж наша работа неблагодарная! Была б на другой — бросила бы, съездила б и забрала. Но, видно, так суждено. Такая судьба наша.

Мама. Жизнь на 4400 в месяц

— …И когда гражданский врач уже ампутировал ему ногу, он сразу мне позвонил — не знаю, где он нашел мой телефон: вы должны срочно приехать, он в плохом состоянии. Вообще, это такой ужас! Я в таком шоке была! Я думаю: может, неправильно позвонили. Он говорит мне, куда ехать. Я думаю: куда я поеду? Двенадцать часов ночи, пурга, автобусы не ходят! Побегала по квартире, покричала — к Марине приехала понянькаться только, — беру свою сумочку, собрали денег, сколько есть. Я говорю: на чем я только поеду?! А доктор: это ваше дело. Приехали, зашли в реанимацию. Он лежал весь опухший, синий, как резиновая надутая кукла. Из такого худого мальчика — когда он пошел служить, он был 60 килограммов при росте метр семьдесят…

Они до сих пор не подали иск против Министерства обороны, не потребовали компенсации за потерянное здоровье и искалеченную жизнь.

— Почему вы не подали в суд?

— За-а-а… ну, в смысле… за что?

— За увечье, за потерю трудоспособности.

— Сама не знаю. Почему-то мы все тогда на самотек пустили. Первый адвокат нам сказал: вам дали квартиру, вас лечат бесплатно, а если дадут два-три миллиона, то из них вычтут стоимость квартиры, лечения, и вы останетесь ни с чем. Это был челябинский адвокат, которого нам дали. А нас ведь действительно лечили в Бурденко, и я боялась, что скажут: мы и так вас лечим бесплатно, а вы еще чего-то хотите. Квартиру дали по личному приказу Путина. Спасибо ему. Мне кажется, что если бы Путин не распорядился, то вряд ли Иванов (в то время министр обороны. — «РР») дал бы квартиру. Может, и то, что шумиха вокруг была, — им некуда было деваться: ездили журналисты, смотрели нашу квартиру, недостроенный дом. Как он мог туда вернуться и жить? Где мне надо было бы со второго этажа его таскать, спускать и топить печки. Все это было опубликовано, донесено.

— А сейчас вы зависите от Минобороны?

— Не знаю. Мы все равно лечимся в военном госпитале. Меняем два раза в год стент — это трубка, идущая из почки в мочевой пузырь. Это не такая дорогая процедура, но начальник отделения нам сказал в этот раз: «А почему вас вообще к нам направили? Есть госпиталь для ветеранов и инвалидов, которые уже не служат. А в этом — те, которые сейчас служат». Я думаю, со временем эти от нас тоже откажутся и отправят нас в тот госпиталь. А у тех нет лицензии на такую операцию.

— Я не знаю, можно сейчас подать эти иски или нет, прошло все-таки пять лет, — продолжает она. — Если бы я тогда могла всем этим заниматься, я обязательно подала бы — за моральный ущерб, за то, что не могла работать как раз перед пенсией и не смогла большую пенсию заработать. А теперь у меня пенсия 4400, даже прожиточного минимума нет. Путин обещал к Новому году 8000 минимальную пенсию — где они? Вот квитанция за квартиру пришла — 4530. Я получила пенсию, мне не хватило ее даже за квартиру заплатить. За интернет я ему плачу безлимитку — 500 рублей. Еще за домашний телефон, за сотовый. Сейчас собираем копеечки, экономим на машину, чтобы подержанную купить. Поэтому я ворчу: «восьмерку» отключила вообще, чтобы не звонили. Может, компенсация обеспечила бы лечение и пожизненное содержание. Я как-то раз обращалась к Кучерене — какого-нибудь хорошего адвоката найти в Москве. Он сказал: а вы знаете, сколько стоит в Москве адвокат?

— А сам не захотел взяться?

— Видимо, нет. С нас взять было нечего. И я больше не стала искать. А почему именно к нему? Ну, он приезжал в госпиталь, где Андрей лежал, хорошо говорил и кричал, что надо наказывать. Все поговорили, покричали, на этом все и закрылось. Откуда только у Сивяковых нашлись деньги на двух московских адвокатов? Кто им подсунул? Они сами из Черкасска, мама так же продавцом работает, а папа молоко возит — ну что, они много зарабатывают? Это только Минобороны могло им помочь, чтобы защитить армию, чтобы мы проиграли, а армия выиграла.

— И что, вы смирились?

— Нет. Я иногда в таком состоянии бываю, особенно если у него нет настроения, если я вижу, что он начинает психовать или вообще ничего не хочет, я все это министерство готова расстрелять. Но я не могу ничего сделать. От этого бессилия меня просто трясет. Была бы моя сила, моя воля, я бы подняла все заново. Даже тот Сивяков — что с него взять? Пусть тогда хоть бы оплатил какой-то иск. А то получается — ни министерство, ни Сивяков, ни с кого ни копейки. Люди кулаками помахают — и то иски подают за каждый синячок. А тут полчеловека вернули — и ни одного иска!

Андрей. Пандусы

Этой осенью некоторые газеты вспомнили про Андрея Сычева и написали, что он возглавил общественное движение инвалидов — за то чтобы сделать город удобным для передвижения. На деле все немного не так. Он вообще не лидер по натуре. Хотя именно благодаря Андрею кое-где в Екатеринбурге пандусы появились и еще появятся.

— Хотели подать иски против Министерства обороны и столкнулись с тем, что никуда невозможно заехать — ни в суды, ни в прокуратуру. Начали с этим разбираться: или пандус чтобы был, или дежурный чтобы выходил. Подавали иски, выигрывали суды, и нам обещали, что будут делать где-то пандусы, где-то кнопку вызова дежурного. Многие люди на колясках из-за этого так и сидят дома безвылазно. Некоторые живут в домах, где ни лифтов, ни пандусов.

В комнате Андрея на стене висит диплом за спортивное ориентирование, над компьютером фотография: люди в колясках и без колясок, с воздушными шарами и без, все радостные, и Андрей тоже. Тренировки по ориентированию общество инвалидов проводит два-три раза в месяц, но не все могут на них попасть. Есть социальное такси для инвалидов, но то оказывается, что платить им все равно надо, хотя оно вроде как бесплатное, то выясняется, что заказывать положено за несколько дней.

Мама. Военная тайна.

Раз в полгода Андрею меняют трубку, идущую из почки в мочевой пузырь. Все эти годы он ждет операцию. Но врачи в Бурденко пошли на попятный. Операция может вызвать тромбоз, говорят они. Галина Павловна думает, что они просто хотят сэкономить: пластическая хирургия стоит дорого.

— Когда ему сообщили, он вообще был в истерике. Сначала оттягивали, говорили, что еще рано. Потом — что мочеточник не хочет работать, надо его восстановить. Ждали, пока его восстановят, а он не восстанавливается. В конце концов доктор сказал: зачем тебе эта операция? Тебя вообще, говорит, трогать нельзя, любая операция может привести к смертельному исходу: свертываемость крови сейчас плохая, любой тромб может оторваться, а эта операция очень длительная, очень тяжелая. Я для себя вывод сделала: не так они беспокоятся о нем, как о том, что операция очень дорогая. А за нас взялись бы даже в Германии, но им нужны свежие анализы и вся история болезни. А ее нам никто не выдает — дают краткий эпикриз, там на листочке написано, какие операции делали, какие лекарства давали. Но этого мало.

— Прямо хоть кради эту историю болезни…

— Нельзя ее украсть. Знаешь, сколько томов? Каждый раз, когда мы идем, заводят новый том. Они хранятся все в архиве, а кто нас туда пустит? Я высылала в Германию эти эпикризы, а толку-то нету.

История болезни Андрея Сычева — военная тайна. Так немцы ничего и не смогли получить.

Андрей. Авария

— Твоя мама говорит, что коляска у тебя разболталась.

Он усмехается лукаво:

— А мама не говорила, что она разболталась из-за аварии?

— Аварии?!

— В девятом году брали мне машину. Отъездил буквально четыре месяца — и все. Выпал первый снег, надо было родственника отвезти в Краснотурьинск. Летняя резина стояла, выехал поздно, не доехал до дома километров семьдесят — был гололед, встречную машину вынесло на встречку. Я ехал по средней полосе, стал тормозить, меня начало крутить, и тут меня разворачивает, и мы врезаемся! Мы были пристегнуты, а вот машину, конечно, в хлам. А у наших сидений вырвало передние крепления, и они просто отогнулись назад.

— О чем ты подумал сразу после аварии?

— Что попадет мне за машину! Ну, что дома будут ругать, мама и Марина. Домой вернулся только в два часа ночи. Мама-то звонила, но я никак не мог это им сказать.

— А что чуть не погиб, не переживал?

— Да вот именно что нет! За машину больше переживал. Коляска покорежилась — в квартиру меня на руках несли.

— Да, ты парень с приключениями.

— Да вообще! Дважды с того света!

— Что ты чувствовал, когда купили машину?

— Свободу. Что можно передвигаться. Весной снова будем брать.

Мама. Работать ему надо

— Мы говорим ему все: работать надо, Андрей, работать. Не ради денег — ради удовольствия, чтобы не замыкаться в себе. Можно дома сидеть и работать, и учиться можно дистанционно: нанять репетитора, выбрать профессию — хоть адвоката. Но ему не нравится. Он говорит: любимой работы у меня теперь нет и не будет, а заниматься чем попало я не хочу. До армии он учился на автослесаря. А сейчас кому он нужен на коляске среди машин? А нелюбимая работа тоже ни к чему. Я-то хочу, пока жива, увидеть, что он чем-то полезным занимается. Хочется, чтобы он нашел себя. А предлагаешь ему — или психовать начинает, или поворачивается и уходит.

— Потому что он не смирился с тем, что произошло?

— Нет, наверное… Скорее всего, нет. Он старается — как и мы — вести себя так, будто ничего не произошло. Сам себя обслуживает и даже на кухне иногда может что-то приготовить. Но полноценности все равно никакой нет. Все равно ему больно смотреть на сверстников, видеть, как другие молодые парни встречаются с девушками, женятся. И мне больно. Еще больней. Себя начинаю винить: если бы тогда приехала… А может быть, вообще не надо было отпускать в армию. Но это уже все. После драки кулаками не машут. Ничего не вернешь.

Андрей. Просто не знаю

— Сначала с пандусами разберемся, а потом подадим иск против Минобороны.

— Что для тебя справедливость в этом случае? Каким могло бы быть решение самого справедливого суда в мире?

Молчит. Шмыгает носом. Улыбается и шепотом говорит:

— Не знаю…

— А когда человек в отчаянии, что может ему помочь?

Вздыхает. И снова шепотом:

— Не знаю.

— Чтобы кто-то был рядом — это важно?

У него перехватывает горло.

— Что тебе помогло вернуться к жизни?

— Ну, наверное… просто не знаю…

Просыпается племянница. Андрей ставит греть баночку фруктового пюре. Берет маленькую ложку.

— По-ли-на. Полина!

Из другой комнаты раздается грохот — это старший племянник, Роберт, вернулся из школы.

— Ну, хватит там шуметь, она же отвлекается, Роберт!

Из-за угла выползает и замирает посередине коридора яркая игрушка — но Роберта не видно.

— Полина! — зовет Андрей племянницу, уставившуюся на это чудо.

— А-а!

— Давай, чуть-чуть осталось.

Полина крутит головой, и пюре из ложки пачкает футболку. Андрей улыбается девочке.

— Ну ты, хрюнька, пол-ложки только.

— Та-та-та-та!

Он сидит за столом, инвалидной коляски не видно. Он кормит Полину, и в этот момент в нем нет никакого надлома, горя, тоски. Из-за стола не видно, что у него нет ног. И если кто-то увидит сейчас Андрея в первый раз, решит, что это молодой счастливый отец.

Дмитрий Великовский, Ольга Арзамасцева.

Эксперт
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе