РОДИТЕЛЬСКАЯ МОГИЛКА

В семидесятые годы прошлого века нас из Ярославля посылали на село спасать урожай. Все свободное время в одну из таких поездок я проводил у заброшенной церквушки. Почти прямо у ее стены начинался большой песчаный карьер. Деревенская старушка рассказала мне эту историю, и я записал ее, надеясь когда-нибудь напечатать.

ВСЯ жизнь ее была томлением, скитанием. Она не переродилась внутренне, и ее душевная крепость, все то  хорошее, чем в массе своей отличались люди прошлого века от уже прокатившего и нынешнего, чувствовалось в ней, в какой бы конторе нового Петрограда, а потом и большого сибирского города ей ни случилось притулиться.


Нос тонкий, удлиненный, с красивой горбинкой, лицо смуглое, черные, почти сходящиеся брови; внимательные, грустные,  с залегшей думой глаза и черные, не седеющие с годами волосы.  Ей исполнилось семьдесят пять лет, и прошло еще два года. Смутное время пощадило ее. Теперь уж никто, наверное, не схватит, не заявит, что она - дворянка, дочь   сановника. Во всяком случае, это не грозит уже ей смертью.  И как-то рассказала машинистке, что она - дворянка, отец ее служил при дворе. Но потом не могла заснуть от прихлынувшей тревоги.


Так же внезапно в этом году ей захотелось поехать в тот ярославский городок, в родное село, где похоронены отец и дед, построившие церковь Никиты Столпника. И желание родилось как раз накануне дня памяти святого, их престольного  праздника. Но выехать удалось, только лишь когда прошло душное городское лето. Все близкие погибли или умерли: и муж, и первый сын, второй пропал без вести.  Теперь она почувствовала, что жизнь прошла и стала отнятой, сторонней. И яблоневые сады их усадьбы, и все те, с годами все ярче, живее становящиеся воспоминания. Как-то после дождя, теплого, короткого, нахлынувшего из парного низкого облака, она выбежала из усадебной беседки на улицу, заблестевшую травами, сняла туфельки и вошла вместе с деревенскими девчонками в прозрачную лужу и долго ходила по ней, грела ноги. В такой дождевой воде даже и трава стала теплой, как мочалка в бане…


В дороге, в автобусе, она сильно устала, да и от прихлынувшего нетерпения. И все вспоминала, что за девчонки ей кричали тогда: «Барышня, барышня, иди сюда, в эту лужину, здесь страсть как горячо!.. Нет, иди ко мне - здесь, как в бане!» Может, они еще живы? И никак не могла вспомнить их имена, потому что все они в послереволюционные годы выпали из памяти.  


В НАСТОЯЩЕМ, не отжитом, не отнятом, то есть еще не принадлежащем времени, была  встреча с родительской могилой. Она уже несколько раз нарисовала в душе и это тенистое на пригорке кладбище, и старые, ну пусть даже потревоженные, сдвинутые со своих мест  мраморы фамильных склепов.  Какое-то сильное, молодое чувство, внезапно покорив, повело ее к тем могилам. Ей так захотелось прикоснуться к родительской земле, прочитать фамилию отца на камне. В голову ей пришла былина о тяге матери сырой  земли, но не объяснила этого желания - желание было необъяснимым, поэтому, может, и таким сильным.   


Родной городок, как и все виденные ею за полвека города, изменился к худшему, стал и суетливей, и грязней, и точно ниже, будто в асфальт ушел, несмотря на новые пятиэтажные дома. Она свыклась с многоэтажной жизнью и всеми ее теснотами, и потными толпами, делающими магазины и вокзалы похожими на загоны для скота.   Хотя, может быть, сама она как раз и выглядела в глазах прохожих типично городской, задичавшей, с причудами старухой. Темное, невиданной кройки платье, и странная панамка, и зонтик от солнца,  старая хозяйственная сумка. И смуглое острое лицо ее как-то не шло к ее платью и было даже комичным, если бы не глаза - странно спокойные. Склониться над родительской моги-


лой -  вот все, что оставляло ей время.  


Все-таки она никак не могла привыкнуть к бесцеремонности, к грубостям, и хотя здесь, на автобусной остановке, ее не толкнул, не задел никто, а лишь прикрикнули в спину нетерпеливо: «Ну, полезай что ли, бабушка!» - она возмутилась. И долго успокаивалась, и к этой раздражительности примешалось тонкое воспоминание - резные книжные шкафы в их библиотеке. Узкие, в коже, томики забытого чудака-стихотворца, сенатора, женившегося на племяннице Суворова, и дружившего, кажется, с ее прадедом. Их имения были почти рядом, они  ездили друг к другу в гости. Отец рассказывал об этом уже как о глубокой старине, о чудаке-стихотворце - графе, попавшем на лубочную картинку. В одном из маленьких томиков были строки о почивших родителях: «Там… придется и мне… Почить, уснуть?» - пыталась она вспомнить, и обломки строчек царапались, бились в памяти, как бьющиеся в  стекло прилетевшие на свет ночные бабочки. В том же шкафу был и гравированный портрет графа, с подписью, тоже его подарок. Именно теперь здесь, в автобусе, это в ней и отозвалось возмущением - она увидела свежим взглядом после долгой разлуки, что граф  имел тот же,  исконный, немного простоватый русский тип, что и у сидящих вокруг нее людей. К такому же типу можно было отнести и ее лицо. И она отвернулась к окну и опять с привычным томлением размышляла, что же заставило ее обидеться на окрик? Может, то, что у них была такая библиотека русских и французских книг, и она, и отец, и дед, и поэт-сенатор лучше чувствовали  эту русскую жизнь? Какая-то гордость за прошлое томила ее. И это давно стало привычкой: бесконечно спрашивать и пытать себя.


И вот, точно кто-то мягко надавил ей на грудь, - это вымелькнула из-за чахлых придорожных березок знакомая слобода - серый, похожий на стальной шелом, купол собора и белые, веселые, точно пряничные, стены монастыря. Она почти прижалась к окну, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы, стиснула ручку зонта. А глаза уже ничего не видели - все расплылось белым пятном. Она в эту минуту не думала, что монастырь обезображен, а вспомнилось ей сказочное теперь девичество, когда приезжала она из Петербурга в имение: коляска с тройкой лошадей, гипнотическая гладь озера, и праздничный, смиренный людской гомон у монастыря, и нарисованный скорбный монах в беседке. И глаза живого, сидящего там, веселые и хитроватые.  


Она так спешила, что даже не заказала номер в гостинице. Если бы у нее были знакомые, она бы могла переночевать у них, как это делают все приезжающие на родину. И она снова стала думать, кем могли стать те девчонки, кричавшие: «Барышня, иди сюда, в этой лужине вода совсем горячая!».


ПРОСТИВ окрик то ли сердитому, то ли серьезному - не различишь - молодому человеку: такими все были лица у теперешней интеллиген-


ции - она проворно вышла из автобуса. Стояла, пока не признала, что перед ней деревня Недума, от прежнего бревенчатого глаголя у дороги остался рядок в несколько изб… Огромный, неряшливо разбросанный, загроможденный разными машинами двор мастерской загородил родное село и  церковь Никиты Столпника. Она беспокойно оглянулась на медленно уходивший автобус. Может, стоило сначала съездить к поместью? Но от их  дома, знала она, ничего не уцелело.  


Навстречу, припадая на сторону, шел в обтрепанном, не по росту пальто, в огромных резиновых сапогах человек. По лицу трудно издали было понять, старик ли это или мальчик, напяливший отцовскую одежду. Потом она разглядела рыжие редкие колючки на нездоровом, отечном лице, водянистые, застывшие глаза. Похож на старика он был из-за своей сильной, горбом, сутулости. Это был деревенский дурак, и она испугалась, что он что-нибудь крикнет, как тот человек в автобусе, или даже нападет на нее. Но он, не глянув, проковылял в мастерскую.


Она торопливо пошла по асфальтовой дороге мимо мастерской, за поворотом долго тянулся какой-то склад, а потом на горушке высоко открылась церковь. И опять кто-то будто надавил и провел ей по сердцу. Она не сразу поверила в то, что кладбища у церкви нет. Ни креста, ни столба от церковной ограды, и четко в ясном воздухе видно прорезь алтарного окна и одинокую с зеленой кудрявой шапкой рябинку рядом.


День был золотистым, ветреным, с огромным осенним уже небом, мерцающие голубизной поля вокруг убраны, четкость холмов сквозила резче и печальнее на прозрачной сизости далей. Дорога плавно подымалась к церкви, на склон  зеленевшего холма. На нем и было прежде кладбище. Теперь ничего нет, ни дерева, ни креста - холм ровный, точно выглаженный. Она остановилась, чтобы привыкнуть к открывшемуся виду, и стояла, смотрела на огромную, мерцающую тайной голубизну небес. Оттуда веяло спокойствие, может, оттуда и исходил тот таинственный высокий свет, приведший ее на родину. Он тайно мерцал и успокаивал там, в высотах над равниною, и лежал умиротворенным золотом на дубах у запущенного пруда и по жнивью на полях. И она снова пошла и не могла понять, куда и зачем девалось целое кладбище, как будто его и не было. В ее воспоминаниях оно заслоняло церковные стены высокими разлапистыми мраморными и гранитными крестами. Она попробовала мысленно стереть его, убрать под землю, засыпать, заровнять землей, но этого не получилось…


Она пошла быстрее, жадно убеждаясь в том, что все здесь было новым, незнакомым и разрушенным. И срушенные с церковных верхов кресты, и ободранный, закопченный купол, и торчавшие в небо деревянные обугленные балки. И протянувшийся к храму длинный кирпичный сарай, покрытый оцинкованным, невыносимо сверкавшим железом.


От  села в пятьдесят домов осталось два дома, третий был заколочен, а в одном жил дачник из Москвы, завел здесь пасеку, натянул вокруг ульев длинную проволоку, по которой забегала, заухала, как в бочку, лаем овчарка. Ей опять стало не по себе, как при встрече с дураком.


За проволочной сеткой заторчала любопытная соломенная шляпа. А овчарка все ухала, ноюще сколь-зило кольцо цепи по железной проволоке. Шляпа уставилась на чудную, согнутую, темную фигурку, на цветной, странный по теплой погоде, зонт и не окрикивала собаку…


ОНА гордо, медленно и не глядя в их сторону, стала подниматься к облупленной церковной стене. И все-таки следы могил не удалось до конца соскрести с земли. Холм был неровным, а отава мягкая и нежная - кладбищенская. Она шла к алтарю, к рябинке в богатых красных гроздьях там, почти против окна, лежал черный мраморный куб. Наверное, постамент. С дороги она его почему-то не заметила. Армяне, строившие скотный двор, употребили все оставшиеся плиты под фундамент, а этот последний, лишний, присмотрел пасечник.


У отца ее и деда над фамильным склепом стояли такие же черные мраморы петербургской работы, и она шла и шла к нему, чтобы узнать в этом безымянном камне родительскую могилку.


Через несколько минут, обогнув алтарь, она увидит глубокий провал. Это карьер, из которого брали песок на строительство дороги, и экскаваторщик, услыхавший от старух, что здесь где-то похоронен царский советник, умерший перед  революцией, все поддевал и поддевал ковшом, подбираясь к церковной стене, обрушивая кирпичные стенки склепов. Думал, в гробу схоронено золото.


Здесь, на обрывистом краю карьера, вздрагивали, стегали по ветру стебли травы и тысячелистника. Она стояла долго, глядела, как сизело, закуривалось вдали озеро и призрачно белели монастырские башни. Оттуда и исходил успокаивающий, меняющийся в оттенках величавый свет.  Мягко ударял разогнавшийся ветер в нее,  а за спиной от церковной стены, от нагревшихся кирпичей веяло теплом.   


Такой ли она оказалась, родительская могила, какой  мечталось ей перед поездкой? Насытилось ли сердце ее жизнью и улеглось ли томление?  Вернувшись в сибирский город, она рассказала всем, кому считала нужным, о том, что она побывала на могиле отца. Умерла вскоре внезапно. Вечером, в дождь, упала на асфальт лицом в лужу, а когда ее подняли прохожие люди, успела прошептать  им  свое имя и  дворянскую фамилию.


...Как-то уже в новом веке я проезжал по московской дороге в тех местах - над церковью у карьера блистал в небе новый золоченый крест, там возобновили богослужение.

 Золотое кольцо

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе