При этом человек все эти годы не пил, не кололся и даже дослужился до чего-то там в компании.

И еще: он был очень красивым. М-да.

«Почему тридцатилетние так плохо выглядят?» — подумала я, рассматривая себя в зеркале. Это ведь только кажется, что ты все тот же, но каркас лица уже поехал, и нынешняя маска держится на честном слове. Более или менее плотно она сидит, когда хорошо, когда есть настроение, а еще лучше — счастье.

Выйдешь на пляж с тридцатилетними или в волейбол поиграть — тоже думаешь: «Вот они, мои соратники, плечом к плечу, животом к животу». Сядешь и пьешь горькую, чтобы уж совсем покончить с этим. С ним, с телом то есть.

Пока мы были двадцатилетними, я не помню популярности какого-либо спорта. Все так выживали, так противостояли, так плевали на окружающие обстоятельства, что только держись. Кто выходил из дома на пробежку? Нет, выходили как в бой: воткнул в уши «Я сам себе и небо, и луна», «Лаки страйк» в зубы — и пошел сражаться, неясно с чем. Со временем, что ли, с миром, с неразберихой, доставшейся от взрослых. Тогда казалось, тело вообще не понадобится. Надо было решать мировые проблемы: как жить, как любить, кем стать, когда становиться некем. Словом, портвейн, трава, не очень хорошая еда, танцы под Сюзи Кью — вот все физические нагрузки.

В нулевые еда уже была получше, даже, можно сказать, хорошая, буржуазная была еда. Вот и обожрались. Обошли все рестораны — жадные, голодные дети. Семьи пошли, дети; наши двадцать лет остались там, за располневшим затылком, и сражаться уже не надо было, а надо было работать как белка в колесе.

В результате тело получилось вроде бы и не ужасное, но как неподтянутая струна — болтается, фальшивит, провисает. Лицо тоже озаряется, только когда его хозяин выпьет. Ну и когда любовь еще, да.

Пришла вот я с йоги, вывихнула себе что-то очередное. Для нынешних двадцатилетних заниматься своим телом — это как дышать и хорошо знать английский. А мы так любим есть, лежать и жить духовной жизнью, что тело каждый раз испытывает ужас, когда обнаруживает, что его опять призвали к действию. Разве что сексом занимались более-менее регулярно эти десять лет — и то слава богу.

В наши двадцать спортивная фигура ценилась разве что у мужчин, и то когда она как бы от природы спортивная. Накачанными были братки, бригадные, а мы были девочки хипповые. Мальчики наши были бледные интеллектуалы, разве что промелькнет какой-то смутный айкидошник или вдруг вообще водолаз-диверсант. Но это исключения!

Мы все были щепки. Худые дылды. Нам казалось, это тощее тело так и будет двигаться по жизненной дороге, еле переставляя ноги: и не разжиреет, и не станет ломить спину. Меня дразнили «Саша Бухенвальд», и я всегда была с сигаретой. Какой спорт, ребята?! Мой герой был герой Бельмондо, прикуривающий от предыдущей в фильме Годара «На последнем дыхании».

Но не только в спорте дело. Лица у тридцатилетних — как у монахов-развратников: вроде бы шли торной тропою духа, но потом жизнь поставила подножку, и все расползлись кто куда, в топ-менеджмент, в копирайт и прочую ерунду. Хотели быть кем-то — и не стали. Вместо этого стали есть-пить — и скатились. Не дух виноват — тело.

Тридцатилетние австрийцы, шведы, португальцы — другие. Это только наше поколение — последних советских детей. Или, ладно, поколение моего круга — университетских придурков, бледных культурных особей.

В общем, своих сверстников я узнаю по телесной ущербности, этому следу 90?х. Молодым и красивым сохранился только мой приятель Паша, потому что он йог и все такое. Он и будет парить над нами и махать крылами. Мускулистыми.

Саша Денисова, автор «Русский репортер»

Эксперт