Настораживало, что в речах людей, которые не любят нынешние времена (и правильно делают), проскальзывает мотив какой-то вывороченной ностальгии. Массовидный обыватель старшего и среднего поколения тоскует по придуманному СССР, по дистиллированному образу позднего советского обихода. Тоскует – и посылает власти отчетливый сигнал: верните нам иллюзию покоя, иллюзию коллективизма, иллюзию справедливости. Пожалуйста, без многочасовых очередей, парткомовского унижения, пепельно-серой скуки отчетно-выборных собраний и зарплат, на которые не проживешь неделю, если не подхватишь где-нибудь халтурку. И без Афганистана. И лжи как способа всеобщего существования. Власть охотно выполняет их заказ; чем проще, примитивней картина мира, тем легче править.

А иные наследники борцов с советской властью тоскуют – по иллюзии тогдашней полной ясности. По черно-белой картинке. По раскладу, в котором имеемся «мы» и есть «они». Тоскуют по жизни, в пределах которой неучастие во властном зле категорический императив, деньги, активность, успех не имеют ни малейшего значения, нет бесконечной череды противоречий, на которых держится любая деятельность за пределами полуподполья. Отсюда – мечта о простом и четком решении нынешних проблем: светлая демократическая революция. Власть революции не радуется, деньги на борьбу с угрозой выделяет, и к ним охотно присасываются всяческие борцы с заразой. Которые не верят в перспективу революции. Но страшно радуются призывам к ней. Потому что чем больше призывов, тем больше средств на контрпропаганду. Чем однозначнее суждения, тем легче отказываться от диалога с несогласными.

Разумеется, память о великих людях, к числу которых относился Сахаров – светлое и жизненно необходимое чувство; оно дает нам нравственную поддержку в трудных исторических обстоятельствах. Но прятаться в эту память от новых исторических реалий – опасно. Клясться в верности когдатошним идеям Сахарова в дне сегодняшнем – наивно. Отдает религиозным культом, со святыми, но без Бога. А тосковать по антисоветскому – благороднее, чем ностальгировать по самой отвратительной советчине. Но по существу одно и то же. Давайте вернемся в мир, правит дважды два.

А теперь о том, что обнадежило. Во время этих встреч и разговоров звучали размышления, которые так трудно было себе представить двадцать лет назад. Не отрицающие давний опыт, но и на замыкающиеся в нем. Правда, чаще всего эти размышления принадлежат не нам, а нашим восточноевропейским коллегам, но не беда. Так, на сахаровских чтениях выступил болгарин Иван Крастев. Он говорил о том, что Сахаров не был пророком, он разделял иллюзии своего времени, и как раз поэтому влиял на современников. А еще он говорил о том, что главная опасность нынешней эпохи – отказ от большой мечты и стремление минимизировать исторические риски, застраховать себя от будущего. Это стремление свойственно политикам, особенно европейским, но свойственно и мировому правозащитному движению. Оно давно уже не ставит перед собой дилемму: что спасать, то или это, не спрашивает, чем придется пожертвовать, делая мучительный выбор; оно уверено, что можно спасти сразу все: и морских котиков, и климат, и свободу, и меньшинства, и европейскую цивилизацию перед натиском радикального исламизма, и право исламистов быть внутри Европы.

Среди прочего, Крастев обсуждал проблему: взаимодействовать ли правозащитникам и оппозиции с властью. И жестко формулировал: ставить так вопрос, все равно что уподоблять себя ворам в законе. Только они не взаимодействуют с властью как с таковой. А если мы не воры в законе, то обязаны всякий раз определять: с какой именно властью, в чем, в каких вопросах, на каких условиях, с какой целью, на что и в каких переговорных пределах готова идти она. В этом да, в том нет; с такими-то силами внутри властной структуры ни в коем случае, а с такими-то пожалуй, но в заранее оговоренных рамках.

Схожие мысли высказывал знаменитый польский диссидент, основатель «Солидарности», ныне главный редактор «Газеты Выборчей» Адам Михник. Наши старые демократы, которых восхищал когда-то опыт «Солидарности», вопрошали Михника: а как надо на сегодняшнем этапе взаимодействовать с рабочим движением, чтобы направить его на демократический путь и с его помощью изменить ситуацию в стране? Михник, к неудовольствию собравшихся, отвечал, что союз интеллигенции с рабочими был возможен в прежнюю эпоху, а сегодня рабочие чаще всего являются опорой красных, если не коричневых; то, что было реально вчера, невозможно сегодня и сомнительно завтра. Его пытались увлечь идеей польской роли в возможной русской революции; он жестко возражал: не уповайте на революцию, это будет катастрофа. Между сервильностью и войной на уничтожение есть много промежуточных фаз; вместо того, чтобы впустую звать людей к топору, лучше попробуйте объединить их в системной борьбе за честные выборы.

Среди прочего, рассуждая об опасности спрямляющей картины мира, о политическом манихействе, которое нашим западным и восточным соседям присуще не меньше, чем нам, Михник бросил реплику. – Мы уверены, что все при коммунистах врали. И партия, и диссиденты, и лояльные сограждане, и церковь. Только КГБ говорило правду, правду и ничего кроме правды. Поэтому все уповают на документы из гэбэшных архивов. Если там найдется бумажка, в которой NN упомянут как тайный агент, а BB как отъявленный стукач, значит, так оно и было. Ведь КГБ врать не могло. Получается, что спецслужбы не только знали все и не лукавили, но и вербовали лидеров будущего переворота, которые потом демократизировали Польшу и СССР. Но если так, то давайте не будем дозировать информацию. И всю ее отправим в открытый доступ, выложим в Интернет. Без купюр. Без вырванных из контекста цитат. Чтобы не мерзавцы обладали исключительным правом на компиляцию данных. А все общество имело равный доступ к политической двусмыслице, во всей ее запутанной, отчасти правдивой, отчасти фальсифицированной сложности.

Нравится нам это, или не нравится, но впереди нас ждут не брызги шампанского на празднике освобождения, как это было 20 лет назад. А скучная, медленная работа по перенастройке жизни. Накопление количественных перемен, которые не позволят пробить уровень сопротивления и сползти еще ниже, чем мы находимся сегодня. Из этого никак не следует, что не может и (или) не должно быть жесткого сопротивления во всем, что грозит утратой шансов на демократию. На избавление от коррупции. Там, где есть беззаконное преследование – власть должна слышать твердое нет. Там, где есть торжество подконтрольных ей кланов над законом – нет. И где идут фальсификации… Но там, где есть возможность изменять реальность к лучшему – да. Не боясь вступить в противоречие со своими идеалами. Отделяя временные компромиссы от измены самому себе.

Двадцатый век был проигран Россией не в последнюю очередь потому, что большинство народа поверило в утопию о мире без трагедии. Без несправедливости. Без компромиссного баланса интересов разнородных сил. Но, отказавшись от трагизма как нормы естественной жизни, мы оказались внутри трагедии как способа существования. Желая гарантированного счастья, мы получили ужас ежедневного ГУЛАГа.

Сегодня мы опять хотим очистить жизнь от неприятной сложности; власть зачищает политическое поле, получая энтропию бюрократии; оппоненты власти мечтают о чистом сплаве этики с политикой, получая полную маргинализацию. Тот, кто хочет освободить историю от противоречий, создает модель, в которой, кроме противоречий, вообще ничего нет. Что нам доказывает пример математического академика Фоменко, решившего пересчитать историю и освободить ее от искажений. В результате получил систему, где остались только искажения. А сама история ушла, не попрощавшись.

Александр Архангельский

РИА Новости