Желтуха свеклы превращается в чудо

— Не хочется все это бросить к черту? — киваю я на журналы.

— Нет, это мне по душе. Знаете, у негров, которые стояли у истоков блюза, было понятие day job — дневная работа, а их выступления являлись, соответственно, вечерней работой. Вот МГУ для меня как раз та самая дневная работа.

— Как и они, тянете лямку?

— Ну, такое определение не подходит (смеется). Наука занимает меня не меньше музыки — в ней я прежде всего ожидаю… чуда! В нашей жизни осталось очень мало чудес, а в том, чем я занимаюсь, они есть. Сейчас объясню: пока проводишь эксперимент, научный факт еще не существует, есть только некий хаос. Но, единожды добытый, он станет именно фактом: будет воспроизводиться в опытах других и войдет в учебники. Чудо — получение результата, которого до тебя не было.

Но, конечно, как и в музыкальной среде, тут не все гладко, есть свои потрясения и свои контрастные типы людей: один — тираннозавр, другой — панда, а третий — и вовсе лишайник. Но лично меня природная лень спасает от бесконечной борьбы за гранты, за регалии, да просто за возможность лишний раз напечататься. 

— И что в вашей научной практике считается чудом? 

— Конечно, я не творец каких-то принципиально новых концепций, но вот некая экспериментальная удача мне действительно временами сопутствовала. 

Например, в 1988 году я входил в научную группу, которая начала изучать вирус желтухи свеклы, относящийся к клостеровирусам — это от слова «клостерос», «нить» по-гречески. На тот момент про их молекулярную биологию не было известно почти ничего. И так сложилось, что через некоторое время эта тема стала популярной и конкурентной, ведь клостеровирусы интересны и с фундаментальной точки зрения — у них очень большие геномы и необычная структура, и с экономической — некоторые из них опасные патогены для сельскохозяйственных растений. Нам повезло: принципиальные результаты мы получили и опубликовали первыми. 

— Говорят, вы открыли структуру вируса желтухи свеклы, а потом подарили ей имя любимой певицы. Это правда? 

— Было такое… (смеется). Я тогда работал в Германии, в Брауншвейге, где заканчивал «чтение» этого генома. В немецких лабораториях часто сам ученый не делает эксперименты, а поручает их квалифицированному лаборанту. И вот я в очередной раз подготовил сыворотки, чтобы с их помощью посмотреть структуру вируса под электронным микроскопом, и отдал все препараты лаборантке. А ей, надо заметить, все равно, что получится, она работает с 9 до 17. 

Звоню я этой рыжей девице, лаборантке, и спрашиваю: «Ну, что видно?» — «Да какая-то странная картина, Алексей: сыворотка взаимодействует только с одним концом вируса». Я как закричу: «Не может быть!» — и в тот же момент все понял. Оказалось, что вирус имеет двухчастную стуктуру. Этот результат изменил представления, которые были незыблемы со времен открытия вируса табачной мозаики. Это было действительно нечто новое! У нас стесняются слова «открытие»… Назову это «хорошей находкой».

Вирус имени певицы

Об этой «хорошей находке» на биофаке ходят легенды. Структура вируса желтухи свеклы, которую открыл Аграновский, на самом деле уникальна и напоминает свернувшуюся гремучую змею. Он назвал ее rattlesnake в честь знаменитой исполнительницы фолка и блюза Рэттлснейк Энни. Кстати, в переводе ее имя и означает — гремучая змея. В общем, совпадение.

Аграновский опубликовал свою работу «“Rattlesnake” structure of a filamentous plant RNA virus built of two capsid proteins» и послал публикацию Энни. Она думала, что это розыгрыш, однако впоследствии убедилась: все правда. Певица потом приезжала в Москву, чтобы выступить вместе с «Черным хлебом» и Доктором Аграновским. 

— Часто у вас случались такие «хорошие находки»?

— Научная жизнь моя все-таки неровная. Некоторые годы проходили как сон. Сейчас, например, все спокойно, мы продолжаем работать с «нашим вирусом». Меня не интересуют администрирование, поездки, конференции, мне хочется проводить исследования дальше. Тут надо набраться терпения, быть готовым ко всяким остановкам, топтанию на месте, обучению людей — не страшно… 

Конечно, думаю, ему не страшно: есть куда укрыться от рутины — около стола стоит гитара, которую Аграновский иногда берет в руки и устраивает внезапные блюзовые посиделки для своих студентов и коллег. У шкафа черные ботинки — с острыми носами и ярко-красные изнутри, — в них он обычно выступает…

Пока мы разговариваем, в кабинет заходит аспирант Алексея и просит взглянуть на полученные им результаты. Мы вместе идем в лабораторию вирусологов. Я пользуюсь случаем, чтобы пообщаться со студентами.

— Лабораторию, куда пойти делать курсовые и диплом, я выбирала по двум критериям, — говорит Аня, студентка 4?го курса. — Во-первых, чтобы это было перспективное направление, а во-вторых, чтобы народ там был нормальный. Я не ошиблась: лаборатория Аграновского для меня теперь просто вторая семья! 

Спрашиваю:

— Так кто он все-таки: ученый или блюзмен? 

— Он серьезный ученый, — отвечают. — Просто иногда, когда он читает лекцию или показывает, как проводить эксперимент, кажется, что Алексей Анатольевич на самом деле в этот момент играет блюз…

Сцена небольшого блюзового клуба. Я смотрю, как играет Алексей Аграновский (Доктор Аграновский) — и это, надо заметить, большое удовольствие. Мимикой, жестами он досказывает все то, что, может быть, осталось за скобками гитарной и вокальной фразы. Вот он оборачивается на басиста и заговорщически ему подмигивает — есть контакт! И это очень важно: музыканты сейчас «джемуют» — играют в смешанном составе без репетиций. Объявляются только название вещи и тональность. И только уже во время исполнения они подстраиваются друг под друга.

Первое отделение отыграно, и Аграновский с чашкой чая с лимоном садится за столик отдохнуть. Называть его Доктором как-то неудобно — не похож он ни на какого «доктора»: вьющиеся волосы слегка растрепаны, длинные пальцы еще как будто трогают струны, и смотрит он так, что кажется, сейчас засмеется от удовольствия. 

А смеяться есть от чего. Группа «Черный хлеб», созданная Аграновским в 1998 году, по опросам сайта blues.ru является одним из самых известных блюзовых коллективов в нашей стране, ее записи крутят по радио в Скандинавии, Англии и Штатах. 

Но этого мало, Доктор еще и великий организатор джем-сейшенов, причем на международном уровне. Так, например, по его инициативе в Москву прилетал блюзмен Джон Праймер, который неоднократно номинировался на премию «Грэмми». За ним последовали чикагцы Лурри Белл, Боб Строджер, Эдди С. Кэмпбелл и еще несколько известнейших исполнителей. То есть Доктор Аграновский не просто сам играет себе потихоньку в уютных клубах, но еще и хочет показать публике, что такое настоящий черный блюз. 

Блюз как старый анекдот…

Пока не началось второе отделение, Доктор Аграновский прихлебывает чай и рассказывает о том, как в жизни происходят всякие чудеса.

— Получилось очень неожиданно. До 44 лет я не подозревал, что все может так внезапно измениться и я буду играть блюз перед публикой. Бренчал себе на гитаре с юных лет, слушал старые пластинки, увлекся блюзом, играл и пел по-своему, поскольку у меня плохо получалось подбирать вещи «один в один». Потом, уже в зрелом возрасте, мне попалась книга «100 классических ритм-энд-блюзов». Я подобрал музыку к напечатанным текстам — были там и ноты для фоно, но я их до сих пор не умею читать. Появился «репертуар». Начал играть в компании друзей, известных музыкантов из «Воскресения», «СВ». У них был опыт, у меня — простые и броские вещи. А потом начались клубы. Одна знакомая чисто случайно предложила мне выступить в Беляево. Тогда я впервые почувствовал кайф от огромного, хорошего звука, с басом, с ударными, от того, что люди заводятся, — это было просто небольшое безумие! Конечно, мы захотели продолжать и стали играть в клубах. Через три года состав «СВ и Доктор Аграновский» развалился, и тогда я сделал собственную группу «Черный хлеб», с которой выступаю уже десять лет. 

— И все так хорошо?

— Во всем есть свои неоднозначные моменты. Клубная жизнь — это сладкий яд. Тебя хвалят больше, чем ты этого заслуживаешь. Плохо, когда о тебе говорят: «Да он лажу играет», но плохо и когда перехваливают. Глаза зрителей в клубе — увеличительное стекло: глядя в них, человек становится не тем, что он есть. С другой стороны, очень быстро можно сорваться. Как ни крути, клубные исполнители часто употребляют алкоголь, потому что атмосфера к этому располагает, хочется усилить драйв, а это приводит к алкоголизму. Мне повезло: я получаю удовольствие сродни наркотическому просто от того, что пою. Но это тоже страшно. Вот не пошли дела, тебя не приглашают, группа распалась… А жизнь без сцены — это абстиненция…

— Вам очень идет блюз. Но как в одном человеке могут органично сосуществовать современный российский профессор и черный американец начала прошлого века?

— Да все просто! Блюз открывает простую правду жизни, это некий старый анекдот, архетип. Эта музыка и эти тексты рассказывают о чем-то таком простом и в то же время философском. Блюз — выражение жизненного опыта, зачастую преодоление страдания через смех. Как-то легче на душе становится от истории про негра в кутузке, десять центов в кармане или про разбитое сердце. Между прочим, именно этим привлекал блюз образованную английскую молодежь 60?х, которая и дала ему новую жизнь. И именно поэтому блюз никогда не будет на верхушках чартов — он ведь заставляет думать.

— А еще в блюзе есть какая-то мистика… 

— Если забираться в философские дебри, то есть такое поверье, будто рядом с каждым блюзменом ходит дьявол. Недаром в старые времена черные считали, что блюз — это когда с катушек человек съехал, а хорошая музыка — та, что в церкви. Многие исполнители даже играли этим. Они говорили: да я с самим чертом связан! Питти Уитстроу, например. Его прозвище было Devil’s Son-in-Law. Дела у него шли прекрасно даже во времена Великой депрессии: в 1930?е годы он продал кучу пластинок, в то время как другие блюзмены голодали.

Я медленно лысею и, если надо, могу подраться

— Иногда не могу толком понять, что вы поете. Вроде, английский знаю, но некоторые слова просто выпадают. Например, lemme, gimme?

— И неудивительно, что не понимаете! Ведь это «черный» английский, на сленге называется — джайв. Ваш пример — это распространенное слияние соседних слов let me — lemme; give me — gimme. Репертуар-то у нас особенный, по-своему отфильтрованный. Там много редких, полузабытых вещей, в которых есть выражения на джайве. Меня вообще очень интересует «черный язык». Он меняется, и сейчас джайв не тот, что был в 20–30?е годы, когда блюз зарождался. Мне всегда было любопытно, о чем поется в песне, ведь на слух это иногда определить невозможно. У меня была в свое время пластинка Луи Армстронга на 78 оборотов, и там была песня Two Nineteen Blues. Долгие годы я не мог понять, о чем там пелось. А речь идет о поезде: «2.19» (Луисвилль — Нэшвилль). И так во многих блюзах: в них есть загадочные словосочетания, которые хочется разгадать. 

— Господи, и на филологические изыскания у вас силы есть!

— Знаете, музыка очень сильно заряжает. Я думаю, что мое удовольствие от жизни напрямую связано с тем, что я пою и играю блюз. Да и физическая бодрость оттуда же! Я легко взбегаю по лестнице, например, и лысею медленно (смеется).

— И подраться смогли бы?

— Я думаю, что драка — не самый лучший способ разрешения конфликтов. Но с годами начинаешь себя как-то уверенно чувствовать почти в любой ситуации. В общем, я не боюсь и драки…

Но вот Доктора зовут на сцену. Он идет ругаться с известной в блюзовых кругах исполнительницей Аленой Ивановой. Не подумайте чего плохого — они просто будут исполнять на два голоса шуточную песню, имитирующую склоку между влюбленными. Аграновский очень убедительно передает образ негра, расстроенного ссорой с подружкой, — образ забавный и вместе с тем очень лиричный.

— Я помню, ваши студенты говорили, будто им кажется, что вы всегда играете блюз. Но определить, что же общего в ваших двух ипостасях — музыканта и ученого, — я не могу. Помогите!

— Дело в том, что и в науке, и в блюзе всем уже все давно известно. Информации столько, что удивить людей чем-то новым очень непросто. Теперь уже нельзя, выпив портвейна, пойти сыграть на расстроенной гитаре и иметь оглушительный успех. 

Помните одну из черно-белых фотографий джазовых исполнителей, которые висят у меня в кабинете? Вспомните, как они одеты. Они играют летом: стоит дикая жара, слушатели в легких платьях и рубашках. Но на музыкантах все равно пиджаки и даже галстуки. У тех старых блюзменов, с которых все начиналось, был свой дресс-код. Пускай они играли в самых дешевых забегаловках, пускай их слушали двое пьяниц, клевавших носом, но они всегда были в белых рубашках, в пиджаках с закрывавшими костяшки пальцев рукавами, в приличных брюках и сверкающих ботинках. Понимаете? В этом выражалось их отношение к себе и к тому, что они делали. У меня тоже есть особые «музыкальные» приметы, и они работают. Нельзя, например, выходить играть в нечищеных ботинках: концерт будет провальным. Надо быть всегда веселым и подтянутым. Именно так. Веселым и подтянутым. Во всем

Юлия Морская, автор «Русский репортер»

Эксперт